«Мог бы, если б знал, откуда эта болезнь взялась, – подумал Рамирус. – Если б знал, что какой-то магистр доит его, как корову».
– О чем говорится в его письме, ваше величество? Дантен, глядя на Рамируса с нескрываемой ненавистью, молча сунул ему листок.
Рамирус читал с каменным лицом, зная, что за ним наблюдает не только Дантен, но и другие магистры – враги, выражаясь иначе.
Закончив, он глубоко вздохнул и перечитал все еще раз. Нужно было разобраться, кто написал это и для чего, вникнуть в звучание слов, проверить, насколько они правдивы.
Все собравшиеся во дворе словно оцепенели – и люди, и птицы.
– Это писал не мой сын, – не выдержав, заявил Дантен.
– Увы, ваше величество, – шепотом ответил Рамирус. – Письмо написано им.
– Значит, его принудили. И сделал это кто-то из ваших. Вон вас сколько здесь собралось, и далеко не всех можно назвать друзьями моего государства. Уверен ли ты в том, что это не их работа? Можешь ли ты это знать?
Рамирус перевел дух, прежде чем ответить. Все в этом письме – правда, но Дантен эту правду принять не готов.
– Следов чужого вмешательства на бумаге нет. Слова идут от чистого сердца, принцу их никто не внушал, и написаны они его собственной рукой. Других причин, помимо желания самого принца, я здесь не вижу. Прошу прощения, ваше величество, но это так.
Король с ревом выхватил у него письмо.
– Я приказал тебе его вылечить, а ты? Я приказал тебе оберегать принца, и что же? Это ли ты обещал, поступая ко мне на службу?
– Ваше величество…
– МОЛЧАТЬ! – Король уставился на магистров, обернувшихся птицами, так, словно знал, кто из них кто и что у них на уме. Один даже попятился под его взглядом – движение, свойственное скорее человеку, чем птице. – Чтоб духу вашего не было в моем королевстве! Поняли? Ишь, слетелись полюбоваться страданиями моего сына! Посмеивались, поди, втихомолку, пока он угасал? А то и подталкивали его к отчаянию? Будет о чем доложить вашим хозяевам. Как же, сына самого Дантена уморили! – Бешеный взгляд короля снова уперся в Рамируса. – А созвал их не кто иной, как ты. Ты показывал им моего сына, как урода на ярмарке, чтобы они донесли о его слабости у себя дома, а сам сидел сложа руки и смотрел, как он умирает. Слушай же, Рамирус! Я изгоняю тебя навеки. Я дам тебе столько времени, сколько нужно смертному, чтобы дойти пешком до ближней границы. Если после этого ты хотя бы ногой ступишь на мою землю, пусть боги смилуются над твоей зловредной душой.
Король отвел глаза от коленопреклоненного магистра, показывая, что знать его больше не желает, и посмотрел на капитана:
– Возьмите моего сына и отнесите его во дворец. Стражники бросились выполнять приказ, а Дантен сказал магистрам:
– К рассвету вас здесь быть не должно. И да помогут боги тем, кто замешкается.

Полночь уже миновала, но рассвет еще не настал.
Свет заходящих лун едва проникал в густой лес, окружавший город. Потайной фонарь на земле светил чуть поярче, но на лесной поляне можно было различить разве что тени и силуэты. Человек сидит на камне, не шевелясь, словно он и сам каменный. Посох в его руке. Привязанная к дереву лошадь. Дорожная котомка из холста с кожей, скатанные одеяла при ней.
В лесу послышался шорох. Почти всякий счел бы, что это ветер или мелкий ночной зверек, но человек на камне решил иначе. Одной рукой он поднял фонарь, другой достал висящий на поясе охотничий нож.
На поляну вышла фигура в черном, с длинными, блестящими, как агат, волосами. Легкий жест руки отвел в сторону луч фонаря.
– Сегодня вы осторожны, – заметил пришелец.
– Как же иначе? – Андован снова поставил фонарь. – Ты по-прежнему остаешься врагом моего отца, Коливар. Этого не отменишь.
– От смерти вашего высочества я не получаю никакой выгоды.
– Не называй меня так. Принц Андован умер. Да почиет он в мире.
– Воля ваша.
Андован встал, вскинул на плечо дорожный мешок.
– Все ли прошло, как задумано?
– В точности.
– Я сам присмотрю, чтобы родные того человека получили обещанные им деньги.
– Об этом уже позаботились.
– Ты точен во всем, что касается смерти, – резко сказал принц.
– Как и во всем остальном.
Принц глубоко вдохнул лесной воздух.
– Итак, теперь я волен отправиться в путь, чего отец никогда бы мне не позволил. Волен идти по следам, которые мне пошлют боги. Волен искать твою ведьму.
– Вряд ли ее можно назвать моей, ваше… Андован.
– Отец поубивал бы их всех до одной в надежде, что та самая тоже окажется среди них. Он такой.
– Вы же знаете – нельзя поручиться, что она находится в пределах этого королевства.
– Он бы все равно это сделал, – тяжело вздохнул Андован. – Не удивлюсь, если он и теперь, еще до рассвета, найдет виновного и обезглавит его.
– Потому-то соседние правители и относятся к нему с таким уважением.
– Поосторожней, магистр, – помрачнел Андован. – Он все-таки мой отец.
– Да, разумеется. Виноват.
– Он поверил? Не усомнился?
– В чем ему было сомневаться? Крестьянина, сыгравшего вашу роль, я сделал точным вашим подобием. На смерть он пошел по доброй воле, соблазнившись деньгами, которые вы посулили его семье. Предсмертное послание написано вашей рукой, и мысли в нем подлинные. Даже магистр не заметил бы никакого подвоха.
– Да, это так. Я готов скорее покончить с собой, чем угасать немощным калекой на пышном ложе.
– Однако вы избрали опасный путь. Слабость станет расти и порой захватывать вас без предупреждения. Чем дальше, тем меньше будет у вас оставаться хороших дней.
– Я не хочу умирать в постели, – повторил, стиснув зубы, принц. – Сколько мне отпущено времени?
– Боюсь, предсказать это невозможно, но при наличии столь явных признаков… как правило, остается немного.
– Несколько лет?
Черные глаза Коливара сверкнули ониксом.
– Самое большее.
– Хорошо. – Андован был одет скромно, в темные тона, как простолюдин.
«Может, что и получится», – думал Коливар. Он сделал для принца что мог. Наложил чары, долженствующие привести его к загадочной женщине. Таких попыток, по правде сказать, никто еще не предпринимал, и следовало опасаться, как бы магическая цепь, связующая этих двоих, не притянула самого Коливара. И, конечно, нельзя было объяснять принцу истинную подоплеку этого дела. Андован – почтовый голубь, ничего более. Стрелка, указывающая путь Коливару.
Волшебница столь могущественная стоит того, чтобы ее отыскать. Даже если эта задача сопряжена с риском.
– К рассвету ты должен покинуть эту страну, – предостерег принц. – Не испытывай отцовского терпения. Ему уже доводилось убивать чародеев.
– Мне это известно… Андован, – почтительно поклонился магистр, – однако благодарю за беспокойство.
– Больше не Андован. Надо придумать что-то другое, верно? Не странно ли – покинуть прежнюю жизнь оказалось проще, чем отказаться от старого имени.
– Изменить имя значит изменить жизнь.
– Вот-вот, – тихо согласился принц. Не сказав больше ничего, он сел на коня и поехал на запад.
«Счастливой охоты, – мысленно произнес Коливар. – Хотя отныне ты не охотник, а просто приманка».
Когда всадник скрылся в лесу, у Коливара выросли длинные черные крылья. Чародей поднялся в воздух и полетел.
Пока еще не домой – вслед за принцем.
Где-то далеко, неведомый, безымянный, терял силы его собственный консорт.
Еще немного – и обе луны закатились.


ЧАСТЬ II. ПЕРЕМЕНЫ

Глава 11

– Мама? – Мальчик, моргая, смотрел на пустую улицу. Пахло на ней как всегда – копотью, помоями, пролитым пивом и блевотиной у харчевни, – но вокруг не было ни души. – Мама, ты тут? – Кое-как подстриженная светлая прядка упала мальчику на левый глаз, и он отвел ее грязной рукой. – Эй! Есть тут кто-нибудь?
Днем он удрал из дома, спасаясь от бешено орущего отца, и до вечера играл на выгоне – строил крепости из грязи и командовал травяными солдатиками. Они выступили в поход, чтобы освободить принцессу от людоеда. Людоед постоянно бил ее, но младший брат принцессы убежал, набрал войско и собрался мстить за сестру. Они победили людоеда, и солдаты затоптали его насмерть. К закату на поле боя образовался большой круг вытоптанной травы, и мальчику немного полегчало – совсем чуть-чуть.
Теперь отец, должно быть, ушел или валяется пьяный, подумал он, а мать лечит синяки всему семейству. Не попробовать ли вернуться – уж очень есть хочется. В доме найдется разве что черствый хлеб с засохшим сыром, но и это сгодится. Мать поругает его за то, что он убежал, но не сильно. Она и сама бы сбежала, если б могла.
– Эй!..
Тишина на улице пугала его. Пусть даже все попрятались по домам, что само по себе уже странно, но ведь ни единого звука из окон не слышно. Мальчика снедала тревога, для которой у него не было слов. Он чувствовал себя как собака, которая, чуя нечто сверхъестественное, поджимает хвост и стремглав бежит прочь.
Он шел по улице, выкликая дрожащим голосом знакомые имена, и волосы шевелились у него на затылке. Он старался быть храбрым. Днем он струсил и теперь, подходя к дому, стыдился этого. Не станет он убегать снова из-за какой-то тишины, пускай и самой таинственной.
Должен же кто-то здесь быть!
Пугливо, будто кролик, мальчик пробирался по улице. Хоть бы собака живая – так нет, никого.
Вот конские яблоки, довольно свежие, и мухи на них кишат. Увидев их, мальчик почему-то так испугался, что чуть не дал стрекача – но удержался. От одного дерьма и мух вреда не будет. Но что же это за страх такой, медленно сжимающий холодными пальцами его сердце?
Он прошел мимо маленькой харчевни их городка. Заведение не из важных, но для многих мужчин – что дом родной. Пиво дешевое, еда тоже. Крестьяне часто заходят сюда поесть. Помои хозяин выливает в проулке между домами, а не на улице, как делают почти все. Куча мусора опять привлекла внимание мальчика, и животное чувство чего-то неладного вновь пробрало его. Но он снова удержался от бегства и стал смекать, с чего он так обмирает при виде всякой дряни.
Еще немного – и он понял, в чем дело.
На улице не было крыс.
Он оглянулся. Нигде ни одной, а ведь они ввечеру всегда вылезают из своих нор на кормежку. Какой же город без крыс? Женщины ругаются, а мужчины давно смирились – все равно с этой напастью ничего поделать нельзя.
А теперь вот их нет – ни на улице, ни в темноте у домов, ни на помойке.
Мальчик попятился и вступил в кучу навоза. Мухи скатились с нее на землю, словно маленькие черные шарики. Дохлые мухи.
– Мама!
Ужас стиснул его сердечко, и он побежал – не из города, как требовало все его нутро, а по улице, к раскиданным в грязи лачугам, каждая со своей мусорной кучей без крыс и без мух.
– Мама-а!
И птицы ведь тоже не поют, сообразил он, остановившись перед своим домом. И комары не зудят. Неладно дело, ох, неладно!
Он забарабанил в дверь, и она отворилась. На его крики никто не отвечал. Заливаясь слезами, он опрокинул табуретку, но никто не отскочил в сторону и не обругал его.
Мать сидела у грубо сколоченного стола, уронив голову рядом с краюхой хлеба. Лицо у нее было почти мирным, если не замечать свежих синяков. Не наделай мальчик столько шума, что и мертвые бы проснулись, он подумал бы, что она просто спит. Сестренка свалилась с лавки и лежала, как сломанная кукла, на полу. Хлеб, выпавший из ее руки, откатился к очагу. Вокруг него сгрудились неподвижные тараканы.
Мальчику стало трудно дышать – казалось, будто гнетущая тишина в доме высасывает из него жизнь. Одной лишь силой воли он заставил себя заглянуть во все углы, где могли спрятаться ребятишки, и нашел самого младшего брата, совсем еще малыша. Младенец наконец-то угомонился – при жизни он все время вопил, требуя пищи и ласки. То, что умертвило жителей этого дома, подкралось так тихо, что шагов Смерти никто не услышал.
Неужели во всем городе то же самое? И каждый дом набит мертвецами?
Мальчик почувствовал, что его сейчас вырвет, и по привычке бросился к двери – отец побьет его, если он напачкает в доме. Но тень, промелькнувшая снаружи, так его удивила, что тошнота унялась, а с нею и страх.
Там что-то движется! Значит, живые все-таки есть?
Он боялся, как бы это живое не исчезло – но когда добрался до двери, что-то наподобие птицы повисло прямо перед ним, хлопая яркими крыльями в меркнущем свете дня.
Издали он принял бы это создание за стрекозу из-за длинного тонкого туловища и прозрачных крылышек. Но для стрекозы и для любого другого насекомого оно было слишком велико, а голова больше подошла бы ящерице или змее. Густо-синее тело отражало лучи заката и колебалось в такт со взмахами крыльев, удерживая существо перед самым лицом мальчика. Крылья переливались всеми цветами радуги, завораживая его своей красотой и своим движением. Он не мог оторваться от них, хотя и боялся. Ему мерещилось, что издали за ним следят чьи-то черные глаза – заглянув в них, он снова поддался бы ужасу, ибо в их глубине таился непостижимый разум. Но он смотрел только на крылья, на трепещущий в них свет.
Он, кажется, чего-то боялся? Память об этом ускользала, словно пойманный рукой угорь. Как она красива, эта стрекоза, – есть ли у нее имя? А если нет? Вдруг он первый, кто ее видит? Если мать, когда он ей расскажет, тоже не будет знать, как она называется, – сможет он тогда назвать ее сам? И согласятся ли люди с таким названием?
Мать…
В темной памяти шевельнулось что-то. Всего на миг, но он успел отшатнуться.
Летучее существо, трепеща крылышками, последовало за ним через порог, в темный дом.
Мама…
Продолжая пятиться, он налетел на лавку и чуть не упал. Ухватился за стол, и все, что было на нем, посыпалось на пол. Шум вывел мальчика из транса, и в глаза ему бросилось сползшее вниз тело матери.
– НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!
Прикрывая голову руками, он бросился мимо диковинной стрекозы, парившей между ним и дверью. Смотреть на нее он больше не смел. Вдруг она сейчас кинется на него? Вдруг у нее есть зубы, как у настоящей змеи? Но она пропустила его, и он вылетел на улицу – так быстро он еще в жизни не бегал. Теперь повсюду в наползающем сумраке чувствовалось движение и блеск крыльев, но он не смотрел туда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51