Упомянутое выше Шахтинское дело наложило отпечаток на последующие процессы, в том числе на дело герасимовских крестьян. Такие дела планировались заранее, когда жертвы и участники понятия не имели о своей предстоящей участи. Процесс по делу Павлика готовился скрытно Секретно-политическим отделом (СПО). В 1932 году произошло укрепление и расширение ОГПУ, и милиция была передана в подчинение секретной полиции. Паутина СПО, специально предназначенных для сыска и уничтожения врагов народа, покрыла всю страну.
Показательные суды начала 30-х годов были не только массовыми зрелищами, но и массовыми по числу обвиняемых. Перед процессом уполномоченные СПО искали не преступника, а подходящее лицо, которое будет убийцей или вредителем. Затем с помощью доносов подбиралась "банда": идейный руководитель, он же вдохновитель, лица, подговаривающие совершить злодейство, исполнитель, а также те, кто не донес о нем. Сперва арестовывали большую группу подозреваемых, затем начиналась обработка и отбор тех, кого можно сломать, заставить доносить на остальных. Лишних арестованных обычно потом выпускали, показывая объективность суда, а затем использовали в других процессах. Как правило, каждое дело служило основой для последующих обвинений других людей.
Дети в таких процессах свидетельствовали против собственной семьи. И если в Шахтинском процессе подросток проходил как бы на заднем плане, то в деле семьи Морозовых дети - и живые, и мертвые - впервые стали главными обвинителями. По идее властей новое поколение должно было уничтожить старое.
Коллективизацию на Урале и в Сибири приказано было закончить к осени 1932 года, но это не удавалось. Москва обвиняла местное руководство, центральные газеты писали о притуплении большевистской бдительности, о правых и левых уклонах, о происках троцкистов. Хотя сторонники Троцкого на Урале были уже уничтожены, а с кулаками велась борьба, здесь до 1932 года не раскрывали сколько-нибудь значительных контрреволюционных заговоров или ответвлений центральных террористических организаций. Между тем властям такой заговор был совершенно необходим.
Ивану Кабакову было 38 лет, когда его сделали первым секретарем Уральского обкома, заменив Шверника, который недостаточно решительно расправлялся с оппозицией и кулаками. Культурный уровень обоих был примерно одинаков (у Шверника - образование четыре класса, Кабаков - слесарь низкой квалификации).
Став хозяином области, Кабаков принялся, по его собственному выражению, "убивать троцкизм". Начались массовые аресты в городах. На очередном съезде партии в Москве Кабаков, отчитываясь об успехах в разгроме троцкистов, назвал ликвидацию кулачества центральным вопросом политики партии. Обком обещал Москве коллективизировать 80 процентов крестьян Урала. Вскоре рапортовали, что почти все выполнено (70,5 процента). И вдруг при проверке оказалось, что этот процент - всего 28,7. Явный обман в те годы мог иметь вполне определенные последствия.
Чтобы исправиться, совместно с председателем облисполкома Ошвинцевым и начальником полномочного представительства ОГПУ по Уралу Решетовым Кабаков начал штурм деревни. В короткий срок (в течение двух месяцев) здесь было раскулачено, отдано под суд, сослано и расстреляно 30 тысяч семей (число пострадавших, включая женщин, стариков и детей, достигло сотен тысяч). Девятый вал этого террора настиг затерянную в глуши Герасимовку. Урал, твердил Кабаков, работает под непосредственным руководством товарища Сталина. В апреле 1932 года из столицы Урала Свердловска в районы рассылалась инструкция по осуществлению полной ликвидации капиталистических элементов, что позволит дать бурно развивающейся промышленности Урала новые мощные кадры рабсилы для создания второй оборонной базы на востоке СССР. Инструкция цитировала Кабакова: "Выкорчевать сопротивление внутри колхоза".
На местах, однако, практика не подтверждала теорию.
Кулаков не хватало, и СПО для выполнения плана производили аресты подкулачников. Сам термин "подкулачник" обозначал бедного крестьянина, который должен любить советскую власть и стремиться в колхоз, но "подкулачник", вопреки теории, этого не делал. Преследуя "подкулачников", власти очищали деревню не от кулаков, а от недовольных. В газетах тех лет писали: "Подкулачники и предатели Советской власти до хрипоты орут, разбрызгивая слюной...". Газета "Уральский рабочий" повторяла: повсеместно расстреливать кулаков и подкулачников. Газета "Тавдинский рабочий" призывала очистить деревню от изменников, предателей, саботажников, лодырей и просто неясных людей.
"ОГПУ искало в деревне слабые места, - вспоминал крестьянин Байдаков. - Уполномоченные гуляли по платформе станции Тавда в штатской одежде под видом пассажиров и вылавливали подозрительных. Крестьянин подошел к поезду, а его хвать за рукав. Предложили пройти, толкнули в темную комнату и заперли. Подержали там для страху и стали его, вконец испуганного, допрашивать, кто что говорит про Советскую власть. Ну, он и лил на всех, лишь бы отвязаться". Секретная полиция настолько основательно занималась коллективизацией, что даже планы посевов печатались в типографии ОГПУ.
Напряженность в Уральском обкоме и ОГПУ резко обострилась, когда Сталин отправил в провинцию личных представителей наказывать местное руководство за то, что оно действовало недостаточно энергично. В обкоме уже знали, что на Кавказе и на Кубани глава Центральной контрольной комиссии Каганович сразу исключил из партии около половины партийных кадров и осуществил массовые репрессии в деревнях. То же проделал председатель Совнаркома Молотов в Украине.
Страх перед эмиссарами из Москвы заставил местные власти готовиться к прибытию такого представителя на Урал. Этот эмиссар вскоре приехал. Им был инспектор Рабкрина (Рабоче-крестьянской инспекции) Михаил Суслов. После смерти Сталина Суслов дорос до должности главного идеолога партии и был им долгие годы. А тогда скромный инспектор, имея особые полномочия, обвинил местные кадры в бездеятельности и начал чистку. Суслов потребовал немедленной организации показательного политического процесса, и такой процесс, как мы уже знаем, вскоре состоялся.
В глуши, далеко от столиц, суд возвестил на весь мир, что советская власть победила везде. Террористы-кулаки подтвердили мысль Сталина об усилении при социализме классовой борьбы. Показательный суд ускорил выполнение плана хлебозаготовок, который на Урале срывался, стал отправной точкой для других политических процессов и просто массовых арестов без суда, чтобы дать в центр страны хлеб, а в Сибирь - заключенных, дешевую рабочую силу.
Убийство детей Морозовых помогло обвинить всех тех, от кого власти хотели очистить деревню. Убийство было выгодно властям. Вина и невиновность подсудимых не интересовали ни следствие, ни суд. Но кто же в действительности убил Павлика и Федю Морозовых?
Глава шестая. ПОСМЕРТНАЯ РЕАБИЛИТАЦИЯ НЕВИНОВНЫХ
Хотя арестованных по делу об убийстве братьев Морозовых было десять, нам приходится проверять причастность к убийству и других лиц.
В печати встречались утверждения, что убийцей Павлика был его отец Трофим Морозов. Писатель Виктор Шкловский в книге, выпущенной в 1973 году, утверждал, что Павел "выступил против своего отца и был им убит". Версия "отец - убийца сына" появлялась в печати не раз. Мог ли отец это сделать?
Трофим Морозов во время убийства находился в заключении на Крайнем Севере. Он мог бежать, если был к тому времени жив. Те, кто говорят, что Трофим написал письмо жене и детям, утверждают, что он вообще не знал об убийстве. Если он бежал, невероятно, чтобы он пошел на убийство своих собственных детей. Авторы, обвинявшие отца, как мы выяснили, на месте не были и дела не знали. Версия эта носит, скорее всего, литературный характер (Сатурн, пожирающий своих детей, Авраам, собирающийся принести в жертву Исаака, герой Николая Гоголя Тарас Бульба, убивающий сына за предательство, и т.д.). К тому же Шкловский нам сказал, что прочитал об отце-убийце в сценарии кино.
Может быть, Павлик был убит собственной матерью? Такое подозрение - не наша выдумка: Татьяну допрашивали 11 сентября в качестве свидетеля, а 23 сентября уже в качестве обвиняемой, и протоколы эти мы имеем.
"Мои дети были убиты 3 сентября с.г. в отсутствии меня, так как я уехала 2 сентября в Тавду, и без меня все это произошло, - показала Морозова на первом допросе. - С 31 августа на 1 сентября с.г. во время ночи, часов в 12, кто-то к нам в сенки зашел, избную дверь поткнул, но открыть не могли, так как дверь была закрыта крепко, и опять с 1 на 2 сентября с.г. кто-то приходил ночью, слышно было два мужских голоса, наша собака на них залаяла, а потом стала ластиться около них, а собака живет у нас и уходит к Морозову Сергею и Даниле, так как жили вместе". Голосов родных Морозова не узнала, но заявила, что приходили дед с Данилой, хотя во всех соседних домах жили родные, и собака туда тоже бегала, конечно, и знала всех.
Поведение матери в эти дни действительно может показаться странным. По рассказам жителей Герасимовки, Павлу угрожали много раз, особенно ближе к осени, когда появился новый урожай и мальчик снова принялся доносить кто, где и что прячет. Павлик избит. Затем две ночи подряд в дом ломятся неизвестные, а утром мать уезжает на несколько дней в город, бросив четырех маленьких детей, не заявив ничего милиционеру и даже не оставив детям еды. Больше того, понимая, какая опасность нависла над сыном, она уговаривает его в ее отсутствие уйти в лес за клюквой без взрослых, да еще с маленьким братом, и при этом дети одни собираются заночевать в тайге в шалаше.
Морозова уехала в Тавду сдавать теленка на заготовительный пункт. Возила ли она мясо сдавать государству или на рынок, не проверялось. Если на рынок, то это была столь же незаконная акция, как и те, на которые Павлик и она доносили властям. Кстати, когда точно она уехала, не было установлено, когда вернулась - тоже. Ее не было в деревне со дня убийства до дня, когда нашли трупы детей.
"Мать она была плохая, равнодушная и ленивая, - вспоминает ее двоюродная сестра Беркина. - Детей кто угодно подкармливал. В доме грязь, одежда рваная, дырки не латала. Павлика она тоже ненавидела за то, что лишил ее мужа". Павлику угрожали, и она могла спасти его: послать на заработки или в детский дом в соседнем поселке. Тогда такие способы подкормить малоимущую семью практиковались широко. Писатель Мусатов в журнале "Вожатый" поддерживал эту же мысль: матери было легко спасти мальчика, отправив его на заработки в город.
Спустя полвека Морозова нам рассказывала: "Я мертвых увидела, схватила нож, хотела остальных ребят зарезать и на себя руки наложить, но мне не дали, нож отобрали. Дети от страха плакали... На суде я сказала: "Дайте мне яду, сулемы, я выпью". И повалилась, ничего не помню. Меня под руки вывели".
На следствии Морозова охотно согласилась поддерживать официальную версию убийства и готова была обвинять кого угодно. После допросов в Секретно-политическом отделе ОГПУ ее рассказы об убийстве начинают приобретать все более идеологический характер. Она вспомнила, например, что Павлик говорил: "Я на той точке стал, как говорил товарищ Ленин, взад ни шагу, а вперед - сразу подамся два шага". Фраза Ленина звучит наоборот ("Шаг вперед, два шага назад"), но это несущественно, важно, что Павлик верный ленинец. Очевидная халатность матери в истории гибели сына, несомненно, имела место. Однако тех, кто проектировал процесс, более устраивала мать как жертва. Она понадобилась им в роли свидетельницы обвинения. Вот почему уполномоченный ОГПУ сначала перевел Татьяну Морозову из свидетелей в обвиняемые, а затем сам или по указанию руководства снова в свидетели, хотя она должна была быть потерпевшей.
Еще меньше оснований подозревать дядю Павла Арсения Силина. Журнал "Пионер" публиковал его фотографию вместе с другими расстрелянными. В буклете Свердловского музея он назван "организатором и исполнителем убийства", и также говорится, что Силин расстрелян. Но это просто ошибка. Вина его в обвинительном заключении вообще не доказывалась, говорилось так: "Зимой 1932 года Морозов Павел сообщил сельсовету о том, что Силин Арсений, не выполнив твердого задания, продал спецпереселенцам воз картофеля". Далее сообщалось, что он обвиняется по той же статье, то есть в терроре. Силин, как и Кулуканов, судился повторно (первый раз - "за злостный зажим хлебных излишков" за год до этого). Признать себя виновным Силин отказался. Но в какой-то момент заплакал и проговорил: "Простите меня, граждане судьи". Это рассказала Анна Толстая, которая присутствовала на суде.
К убийству Силин никакого отношения не имел. Силина, к чести судей, оправдали вопреки обвинению ОГПУ. Из большинства отчетов центральной прессы он был изъят, будто в оправдании человека было что-то компрометирующее советский суд.
Во время одного из допросов бабушка вдруг заявила: якобы ее дочь Хима тоже подговаривала Данилу убить Павла. К Павлу Хима, жена Арсения Кулуканова, относилась хорошо, хотя и ругала за доносы. Ее арестовали во время следствия, но затем выпустили. Днем она пряталась в подполе, а ночью выходила дышать, боялась, что снова арестуют. После расстрела мужа и конфискации имущества Хима уехала в соседнюю деревню, сошлась там с крестьянином, сын которого, однако, решил, что Хима больше подходит ему. В припадке ревности этот сын убил Химу. Убийцу приговорили к расстрелу. Он объявил голодовку и умер в тюрьме от голода.
В поисках более широкого круга замешанных в убийстве следствие по делу в"-374 провело очную ставку троих Морозовых с крестьянином соседней деревни Владимиром Мезюхиным. У него делали обыск по доносу Павлика, знавшего, что дед Сергей спрятал у Мезюхина ходок (воз). Ходок не нашли. Основанием для привлечения нового обвиняемого было предположение, что Мезюхин решил отомстить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27