Все замечательно, приятный магазин
– Немного театрального клея, аккуратная бородка…
Она подняла свое лунообразное лицо и взглянула на Вирджинию.
– Поднимите юбку, дорогая. Мне нужно измерить длину внутреннего шва.
Вирджиния отскочила от нее, прижимая юбку к ногам.
– Полный идиотизм! – крикнула она. – Мне никто не поверит! А особенно Карсвелл.
Беверли опустилась на колени с сантиметром в руках.
– Он поверит вам только в том случае, если вы действительно этого очень сильно захотите. – Ее глаза ее светились непонятной уверенностью в собственной правоте. Она процитировала по памяти: «Представление о том, что существует некая „врожденная“, „естественная“ физическая основа того, что мы называем гендером, по сути своей есть эссенциалистское представление. Все категории социального порядка, будь то класс, раса или тендер, являются социальными конструктами. Тендер во всех своих проявлениях есть не более чем игра по определенным правилам».
Произнеся ученую тираду, Беверли лукаво улыбнулась.
– Я читала вашу диссертацию. Стиль кошмарный, однако суть я уловила.
– Минуточку, минуточку, – затараторила Вирджиния. – Постойте. Вы упрощаете сложное теоретическое положение…
– Может быть, может быть. – Беверли отмахнулась своей пухленькой ручкой. – Но свои доводы вам лучше оставить для ученого совета. А кстати, где моя сумка?
Вирджиния носком ноги подвинула сумку к Беверли, сама же осталась на достаточном расстоянии от нее.
– Беверли, – сказала Вирджиния, стараясь произносить каждое слово возможно более четко и ясно, – у нас все равно ничего не получится. Я ведь даже не знаю, где он сейчас находится.
Беверли засунула руку в сумку по самый локоть и стала шумно копаться в ней. Из сумки полетели ручки, листки бумаги для заметок, какие-то помятые клочки, клей, старый грязный карандаш.
– А я знаю! – воскликнула она, поднимая глаза к потолку и сосредоточиваясь в некоем подобии медитативной позы. – По крайней мере я знаю, где он очень скоро окажется. Ага! Вот!
Беверли вытащила наконец из сумки руку с маркой, приклеившейся к оборотной стороне ладони. В руке же она держала какую-то помятую брошюру.
– Он будет там через пять дней, – сказала она, разгладила брошюру и протянула ее Вирджинии.
Это оказалась программа конференции, выполненная на превосходной, очень дорогой мелованной бумаге, со старинной гравюрой, изображавшей звероподобного вождя гавайского племени, размахивающего громадной деревянной дубиной, а рядом с ним была помещена современная черно-белая фотография человеческого черепа. На титульном листе значилось:
«Капитаны» и «Каннибалы»:
Культурно-историческая реконструкция смерти капитана Кука».
Конференция в Средне-Западном университете Хэмилтон-Гроувз, Миннесота
14 – 16 ноября 199… г.
У Вирджинии сжалось сердце – Средне-Западный университет был ее альма-матер.
– Теперь я окончательно уверилась, что у нас ничего не выйдет, – сказала она. – Я ведь там защищала диссертацию. Половина исторического факультета прекрасно знает, как я выгляжу.
– Если вы не захотите, вас не узнают, – уверенно возразила Беверли. – Если у вас возникнет правильная мотивация, все получится. Помогите мне подняться.
Вирджиния протянула руку, уперлась ногами и подняла Беверли с пола. Тяжело дыша от чрезмерного усилия, Беверли взяла программу и открыла ее.
– Вам нужен стимул, моя дорогая.
Она полистала программу и указала на одно из запланированных мероприятий. Вирджиния взглянула на страницу, и сразу же горячая волна поднялась по ее телу. Она выхватила программу у Беверли и прочла план заседания одной из секций, назначенного на середину дня в субботу, второй день конференции:
13.00 – 14.30
Лекционный зал «А», Харбор-Холл
«Положение миссионера: Конструирование францисканцами гендера Рапануи, 1862 – 1936», доклад д-ра Виктора Карсвема, университет Лонгхорна. Обсуждение доклада.
Впервые за все время Вирджиния почувствовала резкую пульсирующую боль, распространяющуюся от носа по всей голове и сжимавшую ей череп словно парой гигантских мускулистых рук. Слова в программе конференции, казалось, горели тем же красноватым пламенем, что и руны в рукописи ее работы. Той самой работы, которую Карсвелл собирался ровно через шесть дней выдать за свою перед представительным научным сообществом.
Руки Вирджинии дрожали. Она взглянула на Беверли, не в состоянии вымолвить ни слова.
– Я же вам говорила, – сказала Беверли, – вы для него уже мертвы.
Вирджиния сделала глубокий вдох и медленно выдохнула. Затем опустила программу и спросила:
– Что я должна делать?
14
Хэмилтон-Гроувз, штат Миннесота, был своеобразным центром научной вселенной, одним из этапов восхождения на голгофу академического совершенства. Два или даже три поколения ученых, примерно от Маркузе до Фуко, танцевали, в общем, под одну и ту же мелодию с незамысловатым лейтмотивом: мир необходимо не просто понять, его нужно переделать. Одни и те же люди со схожими научными взглядами обменивались одинаковыми местами в одинаковых научных учреждениях, переезжая из Мэдисона в Беркли и из Беркли в Анн-Арбор, а оттуда в Хэмилтон-Гроувз в бесконечном вузовском хороводе.
С течением времени значимость, которая придавалась всем этим высоколобым играм – «на нас смотрит весь мир», – выродилась в деятельность ученого совета по присуждению званий, превратилась в некое подобие до отказа набитой и грязной коммунальной кухни, приватизированной и превращенной в выставочный зал в духе «Уильямса-Сономы». Ушли в прошлое ежемесячные волнения по поводу гарантированного студенческого кредита, а на их место пришла комфортная уверенность в системе грантов. И все же, следуя по четырехугольному двору, расположенному в самом центре кампуса Средне-Западного университета и окруженному несколькими поколениями академической архитектуры – университетской готикой сороковых, мондриановским стеклом и бетоном шестидесятых и постмодернистскими «слоеными пирогами» девяностых, – вы почти реально чувствовали (если ветер дул в нужном направлении) запашок слезоточивого газа, который исходит со стороны старых кленов, и слышали со ступенек студенческой библиотеки гневное скандирование: «Аттика! Аттика!» или замечали зловещее мерцание языков пламени со стороны горящего здания Службы подготовки офицеров запаса на фоне сурового неба Миннесоты.
Сегодня небо было особенно мрачным и являло собой некий движущийся аспидно-серый потолок, толкаемый ледяным ветром с Манитобы. С утра оно плевалось злобным колючим дождем, затем мокрым снегом и, наконец, извергло из себя мерзкую снежную кашу. Как замечали участники конференции именно такая погода и нужна, чтобы пробудить тоску по субтропикам, где когда-то злобные гавайцы зарубили несчастного капитана Джеймса Кука. Интерпретация названного события вызвала одну из самых острых дискуссий в истории и антропологии Океании. Приняли ли Кука напавшие на него аборигены за Лоно, бога ежегодного обновления природы, как настаивал Джозеф («Джо») Броди, упрямый и циничный старый ирландец, закаленный в интеллектуальных схватках боец со знаменитого факультета антропологии Висконсинского университета? Или же его смерть была вполне оправданной реакцией народа, который вот-вот должны были поработить белые, на наступление европейского империализма, как считал бывший аспирант Броди Стэнли Тулафейл, гордый и красноречивый уроженец Самоа, мужчина весьма крупного телосложения, с силой интеллекта которого могла сравниться только изысканность его манер?
В жарком споре эти двое перевернули с ног на голову все исследования по истории и культуре Океании. Ирландец обвинял уроженца Самоа в этноцентризме из-за приписывания гавайцам европейского буржуазного рационализма, а уроженец Самоа, со своей стороны, обвинял ирландца в «туземном» мышлении и в примитивной вере в божественность Большого Белого Отца из-за Океана. В нынешний уик-энд впервые с университетских времен, когда они были еще учителем и учеником, им предстояло сойтись в открытом гладиаторском поединке, лицом к лицу, mano a mano перед аудиторией, состоящей из их коллег и соратников по исследованиям истории и культуры Океании.
Конференция созывалась по инициативе звезды антропологии Средне-Западного университета, постмодерниста и светского льва Грегори Эйка. Ему конференция была обязана практически всем, начиная от тщательнейшим образом продуманного списка приглашенных ораторов до разработки плаката. Она заслуженно претендовала на то, чтобы стать гвоздем академического сезона, запомниться не меньше, чем сам предмет спора. В ней чувствовался привкус жутковатого боевика с монстрами, и многие именно в этом привкусе черпали свое научное вдохновение.
Впрочем, главному событию не суждено было состояться. Подобно многим дилетантам, Грегори Эйк переоценил свои таланты по крайней мере в одной области, имевшей отношение к подготовке конференции, – в графическом дизайне плаката. Утром первого дня конференции, когда он вошел в переполненный лекционный зал аспирантского корпуса университета на десять минут позже положенного времени, как и требовал особый светски-академический стиль, напряженное ожидание присутствующих достигло такой степени накала, что еще чуть-чуть – и они стали бы в истерическом нетерпении размахивать зажженными зажигалками или что-нибудь скандировать, подобно футбольным хулиганам, или прыгать через головы друг друга.
Все немного успокоились, когда Грегори вступил на кафедру, откинул со лба прядь густых золотистых волос, поправил микрофон, провел рукой по тщательно отращивавшейся к открытию конференции трехдневной щетине, откашлялся, чтобы обратиться к аудитории с несколькими блестящими и изысканно остроумными вступительными репликами. Однако не успел он произнести и слова, как с места поднялась смуглая молодая женщина с копной черных кучерявых волос и очень громким голосом задала вопрос профессору Эйку относительно идеологии, на которой основан плакат конференции. Почему гавайский вождь подан в виде отвратительного шаржа, толстогубым животным с дубинкой, а Кука представляет вдохновенно изображенный череп с изысканной игрой света и тени – всем известный символ духовных таинств и интеллектуальной мощи?
Зал был буквально наэлектризован. Воцарилась гробовая тишина. Возникший конфликт обещал стать еще более увлекательным, чем намечавшаяся дискуссия. Профессор заморгал своими голубыми глазами и что-то побормотал в ответ, заикаясь. Каждый из двух предполагавшихся диспутантов, сидевших по обе стороны от кафедры, по-своему истолковал происшедшее. Лицо профессора Броди покрылось густой краской и сделалось еще более воинственным, чем прежде, что придало ему неожиданное сходство со Спенсером Трейси.
Броди несколько раз откашлялся и стал искать взглядом глаза профессора Эйка, словно пытаясь сказать ему: «Позволь мне лично решить эту проблему, парень». Профессор Тулафейл, со своей стороны, просто сжал губы, скрестил руки на груди и закрыл глаза: пусть белые сами выпутываются из подобных ловушек. Тем временем Грегори Эйк предложил женщине, задавшей вопрос, обсудить его на заседании одной из секций, планировавшихся на послеобеденное время. Та отказалась принять его условия и заявила, что вся конференция обязана дать ответ на ее вопрос.
Сидевшая где-то в самом конце зала Беверли впилась ногтями в руку Вирджинии. Все утро она, облаченная в зеленое бархатное платье и плащ с двумя прорезями для рук, подобно какой-нибудь эксцентричной даме-детективу из романа Агаты Кристи, не отходила от Вирджинии. С тех пор как Карсвелл видел ее в последний раз, Беверли немыслимо растолстела, и этого было бы вполне достаточно, чтобы чувствовать себя в полной безопасности, но для большей уверенности вдова сделала химическую завивку и осветлила волосы.
– Что происходит? – спросила она.
Вирджиния открыла было рот, нервно огляделась вокруг и снова закрыла, так ничего и не сказав. Маскарад уже начался. Вирджиния была переодета в мужчину, но пока по их с Беверли замыслу от нее требовалось лишь возможно более незаметно скользить по кампусу и по лекционному залу к своему месту. Волосы ей выкрасили в темно-каштановый цвет, зачесали назад и смазали гелем, что сделало Вирджинию похожей на молодого биржевика. На ноги надели пару мужских полуботинок – девятого с половиной размера, – затолкав туда еще бумаги. Темно-серый в елочку костюм Джона Харрингтона висел на ней, как на вешалке. Кроме того, на Вирджинии была традиционная мужская рубашка и галстук цвета пейсли, повязанный на том самом месте, где должен был бы располагаться кадык.
Одежда была ей велика – Вирджиния ощущала запах пота, поднимавшийся из-под широковатого воротника, – но под верхней одеждой она была вся замотана и затянута, словно гейша: на ней был спортивный бюстгальтер, в который она вдавила свою несчастную грудь. Синяки под глазами прошли, нос был мягковат и отличался заметной припухлостью. От жары в зале кожа под накладной бородой чесалась; Вирджиния опасалась, что пот может растворить театральный клей, и усы отвалятся, словно прилипшая гусеница, а она этого даже не заметит.
Во внутреннем кармане пиджака рядом с сердцем, словно солдатская Библия, лежала рукопись ее статьи со всеми руническими надписями и пометками, аккуратно сложенная, готовая к тому, чтобы в любой момент при малейшей возможности быть извлеченной на свет Божий и переданной в руки Карсвеллу. Рукопись, которая могла стать инструментом гибели Вирджинии меньше чем через пять дней в том случае, если ей не удастся ее передать.
– Отвечайте на вопрос, Грег! – крикнул кто-то из присутствовавших профессору Эйку.
Эйк молча промокнул лоб носовым платком.
– Что происходит? – прошипела Беверли и потянула Вирджинию за руку.
Вирджиния сгорбилась на стуле и по-черепашьи втянула голову в плечи. Средне-Западный университет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Она подняла свое лунообразное лицо и взглянула на Вирджинию.
– Поднимите юбку, дорогая. Мне нужно измерить длину внутреннего шва.
Вирджиния отскочила от нее, прижимая юбку к ногам.
– Полный идиотизм! – крикнула она. – Мне никто не поверит! А особенно Карсвелл.
Беверли опустилась на колени с сантиметром в руках.
– Он поверит вам только в том случае, если вы действительно этого очень сильно захотите. – Ее глаза ее светились непонятной уверенностью в собственной правоте. Она процитировала по памяти: «Представление о том, что существует некая „врожденная“, „естественная“ физическая основа того, что мы называем гендером, по сути своей есть эссенциалистское представление. Все категории социального порядка, будь то класс, раса или тендер, являются социальными конструктами. Тендер во всех своих проявлениях есть не более чем игра по определенным правилам».
Произнеся ученую тираду, Беверли лукаво улыбнулась.
– Я читала вашу диссертацию. Стиль кошмарный, однако суть я уловила.
– Минуточку, минуточку, – затараторила Вирджиния. – Постойте. Вы упрощаете сложное теоретическое положение…
– Может быть, может быть. – Беверли отмахнулась своей пухленькой ручкой. – Но свои доводы вам лучше оставить для ученого совета. А кстати, где моя сумка?
Вирджиния носком ноги подвинула сумку к Беверли, сама же осталась на достаточном расстоянии от нее.
– Беверли, – сказала Вирджиния, стараясь произносить каждое слово возможно более четко и ясно, – у нас все равно ничего не получится. Я ведь даже не знаю, где он сейчас находится.
Беверли засунула руку в сумку по самый локоть и стала шумно копаться в ней. Из сумки полетели ручки, листки бумаги для заметок, какие-то помятые клочки, клей, старый грязный карандаш.
– А я знаю! – воскликнула она, поднимая глаза к потолку и сосредоточиваясь в некоем подобии медитативной позы. – По крайней мере я знаю, где он очень скоро окажется. Ага! Вот!
Беверли вытащила наконец из сумки руку с маркой, приклеившейся к оборотной стороне ладони. В руке же она держала какую-то помятую брошюру.
– Он будет там через пять дней, – сказала она, разгладила брошюру и протянула ее Вирджинии.
Это оказалась программа конференции, выполненная на превосходной, очень дорогой мелованной бумаге, со старинной гравюрой, изображавшей звероподобного вождя гавайского племени, размахивающего громадной деревянной дубиной, а рядом с ним была помещена современная черно-белая фотография человеческого черепа. На титульном листе значилось:
«Капитаны» и «Каннибалы»:
Культурно-историческая реконструкция смерти капитана Кука».
Конференция в Средне-Западном университете Хэмилтон-Гроувз, Миннесота
14 – 16 ноября 199… г.
У Вирджинии сжалось сердце – Средне-Западный университет был ее альма-матер.
– Теперь я окончательно уверилась, что у нас ничего не выйдет, – сказала она. – Я ведь там защищала диссертацию. Половина исторического факультета прекрасно знает, как я выгляжу.
– Если вы не захотите, вас не узнают, – уверенно возразила Беверли. – Если у вас возникнет правильная мотивация, все получится. Помогите мне подняться.
Вирджиния протянула руку, уперлась ногами и подняла Беверли с пола. Тяжело дыша от чрезмерного усилия, Беверли взяла программу и открыла ее.
– Вам нужен стимул, моя дорогая.
Она полистала программу и указала на одно из запланированных мероприятий. Вирджиния взглянула на страницу, и сразу же горячая волна поднялась по ее телу. Она выхватила программу у Беверли и прочла план заседания одной из секций, назначенного на середину дня в субботу, второй день конференции:
13.00 – 14.30
Лекционный зал «А», Харбор-Холл
«Положение миссионера: Конструирование францисканцами гендера Рапануи, 1862 – 1936», доклад д-ра Виктора Карсвема, университет Лонгхорна. Обсуждение доклада.
Впервые за все время Вирджиния почувствовала резкую пульсирующую боль, распространяющуюся от носа по всей голове и сжимавшую ей череп словно парой гигантских мускулистых рук. Слова в программе конференции, казалось, горели тем же красноватым пламенем, что и руны в рукописи ее работы. Той самой работы, которую Карсвелл собирался ровно через шесть дней выдать за свою перед представительным научным сообществом.
Руки Вирджинии дрожали. Она взглянула на Беверли, не в состоянии вымолвить ни слова.
– Я же вам говорила, – сказала Беверли, – вы для него уже мертвы.
Вирджиния сделала глубокий вдох и медленно выдохнула. Затем опустила программу и спросила:
– Что я должна делать?
14
Хэмилтон-Гроувз, штат Миннесота, был своеобразным центром научной вселенной, одним из этапов восхождения на голгофу академического совершенства. Два или даже три поколения ученых, примерно от Маркузе до Фуко, танцевали, в общем, под одну и ту же мелодию с незамысловатым лейтмотивом: мир необходимо не просто понять, его нужно переделать. Одни и те же люди со схожими научными взглядами обменивались одинаковыми местами в одинаковых научных учреждениях, переезжая из Мэдисона в Беркли и из Беркли в Анн-Арбор, а оттуда в Хэмилтон-Гроувз в бесконечном вузовском хороводе.
С течением времени значимость, которая придавалась всем этим высоколобым играм – «на нас смотрит весь мир», – выродилась в деятельность ученого совета по присуждению званий, превратилась в некое подобие до отказа набитой и грязной коммунальной кухни, приватизированной и превращенной в выставочный зал в духе «Уильямса-Сономы». Ушли в прошлое ежемесячные волнения по поводу гарантированного студенческого кредита, а на их место пришла комфортная уверенность в системе грантов. И все же, следуя по четырехугольному двору, расположенному в самом центре кампуса Средне-Западного университета и окруженному несколькими поколениями академической архитектуры – университетской готикой сороковых, мондриановским стеклом и бетоном шестидесятых и постмодернистскими «слоеными пирогами» девяностых, – вы почти реально чувствовали (если ветер дул в нужном направлении) запашок слезоточивого газа, который исходит со стороны старых кленов, и слышали со ступенек студенческой библиотеки гневное скандирование: «Аттика! Аттика!» или замечали зловещее мерцание языков пламени со стороны горящего здания Службы подготовки офицеров запаса на фоне сурового неба Миннесоты.
Сегодня небо было особенно мрачным и являло собой некий движущийся аспидно-серый потолок, толкаемый ледяным ветром с Манитобы. С утра оно плевалось злобным колючим дождем, затем мокрым снегом и, наконец, извергло из себя мерзкую снежную кашу. Как замечали участники конференции именно такая погода и нужна, чтобы пробудить тоску по субтропикам, где когда-то злобные гавайцы зарубили несчастного капитана Джеймса Кука. Интерпретация названного события вызвала одну из самых острых дискуссий в истории и антропологии Океании. Приняли ли Кука напавшие на него аборигены за Лоно, бога ежегодного обновления природы, как настаивал Джозеф («Джо») Броди, упрямый и циничный старый ирландец, закаленный в интеллектуальных схватках боец со знаменитого факультета антропологии Висконсинского университета? Или же его смерть была вполне оправданной реакцией народа, который вот-вот должны были поработить белые, на наступление европейского империализма, как считал бывший аспирант Броди Стэнли Тулафейл, гордый и красноречивый уроженец Самоа, мужчина весьма крупного телосложения, с силой интеллекта которого могла сравниться только изысканность его манер?
В жарком споре эти двое перевернули с ног на голову все исследования по истории и культуре Океании. Ирландец обвинял уроженца Самоа в этноцентризме из-за приписывания гавайцам европейского буржуазного рационализма, а уроженец Самоа, со своей стороны, обвинял ирландца в «туземном» мышлении и в примитивной вере в божественность Большого Белого Отца из-за Океана. В нынешний уик-энд впервые с университетских времен, когда они были еще учителем и учеником, им предстояло сойтись в открытом гладиаторском поединке, лицом к лицу, mano a mano перед аудиторией, состоящей из их коллег и соратников по исследованиям истории и культуры Океании.
Конференция созывалась по инициативе звезды антропологии Средне-Западного университета, постмодерниста и светского льва Грегори Эйка. Ему конференция была обязана практически всем, начиная от тщательнейшим образом продуманного списка приглашенных ораторов до разработки плаката. Она заслуженно претендовала на то, чтобы стать гвоздем академического сезона, запомниться не меньше, чем сам предмет спора. В ней чувствовался привкус жутковатого боевика с монстрами, и многие именно в этом привкусе черпали свое научное вдохновение.
Впрочем, главному событию не суждено было состояться. Подобно многим дилетантам, Грегори Эйк переоценил свои таланты по крайней мере в одной области, имевшей отношение к подготовке конференции, – в графическом дизайне плаката. Утром первого дня конференции, когда он вошел в переполненный лекционный зал аспирантского корпуса университета на десять минут позже положенного времени, как и требовал особый светски-академический стиль, напряженное ожидание присутствующих достигло такой степени накала, что еще чуть-чуть – и они стали бы в истерическом нетерпении размахивать зажженными зажигалками или что-нибудь скандировать, подобно футбольным хулиганам, или прыгать через головы друг друга.
Все немного успокоились, когда Грегори вступил на кафедру, откинул со лба прядь густых золотистых волос, поправил микрофон, провел рукой по тщательно отращивавшейся к открытию конференции трехдневной щетине, откашлялся, чтобы обратиться к аудитории с несколькими блестящими и изысканно остроумными вступительными репликами. Однако не успел он произнести и слова, как с места поднялась смуглая молодая женщина с копной черных кучерявых волос и очень громким голосом задала вопрос профессору Эйку относительно идеологии, на которой основан плакат конференции. Почему гавайский вождь подан в виде отвратительного шаржа, толстогубым животным с дубинкой, а Кука представляет вдохновенно изображенный череп с изысканной игрой света и тени – всем известный символ духовных таинств и интеллектуальной мощи?
Зал был буквально наэлектризован. Воцарилась гробовая тишина. Возникший конфликт обещал стать еще более увлекательным, чем намечавшаяся дискуссия. Профессор заморгал своими голубыми глазами и что-то побормотал в ответ, заикаясь. Каждый из двух предполагавшихся диспутантов, сидевших по обе стороны от кафедры, по-своему истолковал происшедшее. Лицо профессора Броди покрылось густой краской и сделалось еще более воинственным, чем прежде, что придало ему неожиданное сходство со Спенсером Трейси.
Броди несколько раз откашлялся и стал искать взглядом глаза профессора Эйка, словно пытаясь сказать ему: «Позволь мне лично решить эту проблему, парень». Профессор Тулафейл, со своей стороны, просто сжал губы, скрестил руки на груди и закрыл глаза: пусть белые сами выпутываются из подобных ловушек. Тем временем Грегори Эйк предложил женщине, задавшей вопрос, обсудить его на заседании одной из секций, планировавшихся на послеобеденное время. Та отказалась принять его условия и заявила, что вся конференция обязана дать ответ на ее вопрос.
Сидевшая где-то в самом конце зала Беверли впилась ногтями в руку Вирджинии. Все утро она, облаченная в зеленое бархатное платье и плащ с двумя прорезями для рук, подобно какой-нибудь эксцентричной даме-детективу из романа Агаты Кристи, не отходила от Вирджинии. С тех пор как Карсвелл видел ее в последний раз, Беверли немыслимо растолстела, и этого было бы вполне достаточно, чтобы чувствовать себя в полной безопасности, но для большей уверенности вдова сделала химическую завивку и осветлила волосы.
– Что происходит? – спросила она.
Вирджиния открыла было рот, нервно огляделась вокруг и снова закрыла, так ничего и не сказав. Маскарад уже начался. Вирджиния была переодета в мужчину, но пока по их с Беверли замыслу от нее требовалось лишь возможно более незаметно скользить по кампусу и по лекционному залу к своему месту. Волосы ей выкрасили в темно-каштановый цвет, зачесали назад и смазали гелем, что сделало Вирджинию похожей на молодого биржевика. На ноги надели пару мужских полуботинок – девятого с половиной размера, – затолкав туда еще бумаги. Темно-серый в елочку костюм Джона Харрингтона висел на ней, как на вешалке. Кроме того, на Вирджинии была традиционная мужская рубашка и галстук цвета пейсли, повязанный на том самом месте, где должен был бы располагаться кадык.
Одежда была ей велика – Вирджиния ощущала запах пота, поднимавшийся из-под широковатого воротника, – но под верхней одеждой она была вся замотана и затянута, словно гейша: на ней был спортивный бюстгальтер, в который она вдавила свою несчастную грудь. Синяки под глазами прошли, нос был мягковат и отличался заметной припухлостью. От жары в зале кожа под накладной бородой чесалась; Вирджиния опасалась, что пот может растворить театральный клей, и усы отвалятся, словно прилипшая гусеница, а она этого даже не заметит.
Во внутреннем кармане пиджака рядом с сердцем, словно солдатская Библия, лежала рукопись ее статьи со всеми руническими надписями и пометками, аккуратно сложенная, готовая к тому, чтобы в любой момент при малейшей возможности быть извлеченной на свет Божий и переданной в руки Карсвеллу. Рукопись, которая могла стать инструментом гибели Вирджинии меньше чем через пять дней в том случае, если ей не удастся ее передать.
– Отвечайте на вопрос, Грег! – крикнул кто-то из присутствовавших профессору Эйку.
Эйк молча промокнул лоб носовым платком.
– Что происходит? – прошипела Беверли и потянула Вирджинию за руку.
Вирджиния сгорбилась на стуле и по-черепашьи втянула голову в плечи. Средне-Западный университет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23