Меня колотит от ярости, я ору и пытаюсь толкнуть их в другую сторону, собственной силой размозжить ей череп, но сознаю, что не толкаю изо всех сил; результат тот же; лейтенант головой остановила камни, застряла, но цела.
Что это я творю? В самом деле, мне что теперь — вынуть ее, привести в чувство и извиниться? Или жить с воспоминанием о катящихся жерновах и брызжущих мозгах? Признаться, я смеюсь; делать нечего. Я не могу ее убить — и освободить тоже не могу. Внезапно трещит рация, что валяется возле трупа у двери. Я ухожу от лейтенанта, оставляю ее коленопреклоненной, придавленной и прижатой, умоляюще полулежащей пред округлым каменным алтарем. У двери импровизированного форта оборачиваюсь к ветру, потом прыгаю вперед и убегаю — лицом к ветру и к тебе, мой замок.
Меня встречает холодный дождь, моя милая, но я, как и обветшалая деревянная башня, к тебе обращаю лицо свое, и капли, что притаились в ветре, наконец одалживают мне слезы обо всех нас. Останавливаюсь возле джипа, точно этот последний транспорт способен благословить меня на поход; но ему нечего мне предложить. На холодной заре выхожу на дорогу один, и мимо чахлых полей в сеющем дождь воздухе шагаю я вперед.
Мы жидкие существа, моя милая, мы рождены меж двух вод, и этот заразительный дождь, казалось мне, послан тобою, его из глаз твоих пролившиеся струи — для меня, они держат меня и ведут. Настроение мое, вдали от дома из древа и камня, поднималось при мысли о возвращении к тебе. Я думал, что никогда не вернусь, но вот у меня вновь есть шанс. Найду лазейку или подожду, когда уедет отряд лейтенанта, обезглавленный, бегущий прочь. Я верну тебя, если позволишь.
В какую-то секунду мне чудится крик на мельнице, я гляжу назад, но он борется с шелестом дождя; может, снова рация; кроме того, я не уверен, слышал ли что-нибудь вообще; я снова поворачиваюсь к замку и под ливнем шагаю вперед.
Да, я уверен: теперь наконец-то у меня есть цель: забрать тебя, без всякого имущества, не рассчитывая на возвращение туда, где когда-то был наш дом. Лейтенант и ее люди избавили нас от хрупких вещей и от преданности камням замка, выпустили нас обоих, одиноких, в свободный полет, оживший наконец в своенравном своем красноречии до всепроникающей силы. Легкие пальцы лейтенанта ненадолго украли тебя у меня, но ты снова станешь моя, как бывало раньше.
Веди меня, ветер, веди. Тащи своим отпором, приведи меня к любимой, проводи до башни, мой абсолютно вероломный беженец. Кольцо, думаю я, остановившись.
Надо было снять кольцо белого золота с рубином — то, что лейтенант забрала у тебя в первый день, в экипаже на обратном пути по этой самой дороге. Оглядываюсь, медлю.
И тут слышу рев мотора — как раз оттуда, куда направляюсь. Прячусь за старинным рессорным экипажем, что лежит на боку у дороги, — большое колесо с деревянными спицами запрокинуто в небеса. Гудит мотором один из грузовиков лейтенанта — оливковая морда ухмыляется пастью решетки, два ярких глаза фар. Он проносится мимо моего укрытия, поднимая за собой облака ветром пойманных брызг, колеса точно рвут дорогу. Брезентовый навес над стальной рамой хлопает и трещит на ветру, рев удаляется. Я успеваю заметить внутри людей — они деловито возятся с оружием.
Выхожу из-за экипажа, поверх него глядя, как грузовик несется по дороге к мельнице. Меня окутывает вихрь и ливень грузовика, сотрясает, а потом возвращается посвежевший ветер. Пожалуй, нечего стыдиться облегчения, что я испытываю по поводу лейтенанта. Пусть ее найдут; пусть спасут. Полагаю, уж это она заслужила. Глупо было так с ней поступать. Деревья у меня за спиной скрипят, из канавы взметается опавшая листва, и меня покачивает, встряхивает еще одним холодным порывом.
Вспыхивают стоп-сигналы, грузовик останавливается вдалеке возле перекошенного джипа. Деревья между мною и мельницей гнутся — медленно, — затем выпрямляются, из темных верхушек взлетают черные птичьи силуэты.
Грузовик, на таком расстоянии крошечный, пятится к мельнице. Я оборачиваюсь, смотрю на запад, на замок, и окрепший ветер жалит меня дождем. Грузовик останавливается. Выпрыгивают люди. Затем прямо у меня за спиной раздается звук, я дергаюсь, трясущейся рукой нащупываю на спине пистолет.
Всего лишь старая тряпка, лоскут мешковины — застрял в колесе экипажа, тоже трепещет на ветру и крутит колесо.
Вытираю глаза и смотрю, как маленькие фигурки соскакивают с грузовика, бегут к мельнице, перепрыгивают канаву, перескакивают изгороди, бегут дальше, замирают, прыгают, бегут, бегут вверх, первый только у двери.
Где деревянные руки, пусть сломанные, покосившиеся, все в лохмотьях дырявой ткани, завертелись снова и, обретя свободу, приветствуют стремительный воздух.
Я отворачиваюсь и бегу, сначала по дороге, затем, когда она сворачивает, по прямой к тебе, через поля и леса, сквозь пронизывающий дождь и удушающий ветер, вижу все это и ничего не вижу, а перед глазами — эти костлявые мельничные руки, что воздеты в приветствии, в вечном, вечном приветствии.
Глава 19
Я карабкаюсь на склоны, перелезаю через ограды, вброд перехожу ручьи. Меня хлещут и цепляют сучья, ветки и умирающая листва. Разбегаются звери, пугаются и вспархивают птицы, и за мной тянется пар моего дыхания, прошитый дождем, растворяющийся в тихой его бомбардировке. Я бегу, прыгаю и пошатываюсь, ломлюсь сквозь ветви, изгороди и заросли спящей травы, окунаюсь в ломкое хранилище грядущей зимы и наконец вижу замок.
Замок; талисман, символ, серым на сером возвышается предо мною из сочащихся дождем деревьев, и в эту секунду в холодной мути дождя кажется не чем-то выросшим из земли, но скорее облачной фикцией, миражом в тяжелом туманном воздухе.
Я перехожу старые мостки в саду, подвесные балки взвизгивают и остаются дергаться на тросах. Миную огороженный сад, оранжерею, клумбы, голые декоративные деревья, разбитые парники, холодные скелеты теплиц, горы гниющих бревен и потемневшие пристройки; земля вокруг завалена ящиками, кривыми колесами, прутьями и щепками, горшками и кастрюлями. Я бегу — усталые ноги отказывают, колотится сердце, горло сорвано дыханием; бегу по мшистым камням, упавшей черепице, промокшим грудам старых опилок и наконец выхожу к замку с фланга.
Похоже, все спокойно. Возле моста через ров стоит грузовик. На лужайке над лагерем беженцев чуть курится, сливаясь с дождем, бледно-голубой дымок. Никого не видать. Даже мародеры, похоже, покинули свой пост, не болтаются больше на башне, одна безвольно хлопающая груда шкуры старого барса встречает день.
Я отступаю обратно в кусты; грудь ходит ходуном, дыхание клубится над головой; я пытаюсь прийти в себя и понять, что делать дальше.
Дождь, в своем любопытстве вездесущий, беспрепятственно течет с навалившегося неба, вновь и вновь пропитывает меня насквозь, капает с темных нагих ветвей, стряхивается с редких, окрашенных гниением листьев; их изорванные формы — точно вывернутые руки, повисшие, но беспокойные, встревоженные и неугомонные под налетающим ветром. На бреющем полете он атакует дым над палатками, трещит и скрипит ветвями у меня над головой.
Я заставляю себя подняться, встаю на колени, впитывая каждую деталь замка; темно-дождевые камни, кучка окошек, дыра на крыше, над которой хлопает серый брезент, а на дальней башне — намокшая, вся в ошметках шкура, и каждый порыв ветра выбивает из полосатого меха дождик. Мне кажется, будто я могу вобрать в себя каждый щербатый перевернутый камень, увидеть их все одновременно, на чертеже и вознесшимися предо мною, нарисовать в уме схему.
Иди, приказываю я дрожащему, измученному телу. Иди же. Но ему нужно еще время, оно пока не совсем действует. Я вынимаю револьвер, точно стальная его тяжесть способна меня заразить своими замыслами. Руки жжет, голова болит, дождь омывает рану. Ноги деревенеют. Я трясусь, оцепенело и недоверчиво глядя на пары, что поднимаются от ног, лица, рук и тела, думая, что эта летучая вуаль — словно само тело мое испаряется, и решимость тает под дождем. Потом ветер свивается, налетает снова и сметает мой саван.
Я оглядываю окна и стены замка, я ищу тебя, моя милая, отчаянно жажду увидеть твое лицо. Посмотри, посмотри вниз, почему бы тебе не посмотреть, погляди на того, кем гордилась бы лейтенант, посмотри на подобного ей, на убийцу теперь, — словно туманный дух ее, словно призрак вернулся, прячется в кустах с револьвером, в грязи и листве, бойней и пулей отмеченный, замысливает атаку и избавление; не обычный беженец вовсе, но тот, кто стал солдатом ради тебя.
Из сумрачного шепота дождя вырывается звук, он собирается и нарастает позади замка. Я его узнаю — возвышается, снижается, сбивается рев мотора, — затем слышу сирену, безжизненную и пронзительную, пока еще где-то на аллее. Выбегаю из кустов, спотыкаясь и скользя на лоснящейся мокрой траве, бегу к фасаду замка и мосту через ров. Они, должно быть, уехали впопыхах, их вызвали по рации; может, они все уехали, оставили замок без охраны.
Я скольжу по гравию и чуть не падаю. Бегу мимо грузовика, через мост, к коридору. Путь преграждает чугунная решетка; я трясу ее, пытаюсь поднять — напрасно. Рев мотора за спиной все громче.
Во дворе, позади захваченной пушки, из главного входа появляется солдат. Я замираю. Он всматривается, затем уходит и внезапно появляется вновь с ружьем, целится в меня, прячась за дверью. В руке у меня револьвер, но мне и в голову не приходит выстрелить. Вместо этого я пригибаюсь, разворачиваюсь и бегу; от выстрела коридор брызжет обломками камней, а я мчусь через мост. Кто-то высовывается из окна, целится. Я слышу второй выстрел.
Я дергаю дверцу стоящего грузовика, но она закрыта. Бегу по гравию ко рву, думая укрыться под берегом, но трава там слишком мокрая; всего несколько шагов, и я скольжу и скатываюсь вниз. Падаю в ров, плещусь, машу руками, задыхаясь в ледяной хватке, пытаясь нащупать опору на крутом склоне под водой, все еще держа револьвер в одной руке, а другой цепляясь за траву и землю.
Вода бьет и плещется вокруг; поворачиваюсь спиной к берегу и смотрю вверх. Наверху солдат наклонился над зубцами, наставил на меня ружье. Он машет, что-то кричит. Я стараюсь не дергаться и целюсь; револьвер пинается в ответ; один раз, два, всё. С верхушки стены разлетаются каменные чешуйки. Еще несколько раз жму на курок, затем отбрасываю бесполезное оружие. Солдат исчезает, но возвращается снова; выглядывает, склоняется через парапет и что-то кричит вниз. Отворачиваюсь и обеими руками выволакиваю себя из рва, все время ожидая выстрела, кошмарного смертоносного деревянного удара пули. Однако за спиной лишь хохочут.
С беспомощной неловкостью медленно карабкаюсь в отяжелевшей промокшей одежде, вытаскиваю, выдергиваю себя из воды вверх по берегу. Вниз летит бутылка, она ударяется об траву возле меня и булькает в ров. Выбираюсь на дорожку и стою, покачиваясь, глядя на крепостные стены. Солдат снова машет. Два грузовика стоят теперь вместе. Несколько солдат что-то вынимают из кузова подъехавшей машины; другие стоят и смотрят на меня. Еще одна бутылка вылетает со стены, описывает дугу и вдребезги разбивается о гравий у моих ног. Один из тех, что стоят у грузовиков, идет ко мне, машет мне ружьем. Я бегу к деревьям.
Перебегая лужайку, слышу крик и, оглянувшись, вижу, что солдат вернулся к грузовику. Они не преследуют меня, не стреляют. Идут в замок.
Я корчусь и дрожу в кустах, все тело болит от холода. Меня неудержимо трясет, и не верится, что я когда-нибудь согреюсь. Пьяный солдат машет мне со стены бутылкой, потом оглядывается и уходит. Смотрю вниз, стоя на четвереньках, задыхаясь, точно неудовлетворенный любовник на фригидной земле, дыхание отдувает мне в лицо. Даже эта жалкая поза мне не дается, руки и ноги отказывают; приходится свернуться на боку, дрожу в кустах ошеломленным раненым зверем.
Я полагал себя достаточно лихим, но замок меня предает. Я изгнан, солдатам — знают они, что это я убил лейтенанта, или не знают, — видимо, нет до меня дела, они не видят смысла преследовать такую добычу. А ты, моя милая, — тебя нигде не видно. От револьвера никакого проку; два тщетных выстрела, а потом — ничего. И в любом случае — что хорошего я мог бы им сотворить? Костыль, надгробный камень, обрезок трубы, дубинка, копье; от оружия масса пользы, воздействие многогранно. Может, оружие дополняет мозги, как и анатомию; может, его выделения проникают под кожу множеством способов, не одним. Быть может, оно распоряжается больше тех, кто стреляет? Не говорят ли его распахнутые пасти так громко, а дула, переполненные смертью и увечьями, так внушительно, что звучит оно громче нас, кто, чувствуя к нему отвращение, не видит, что позади него ущерб больше, чем перед ним?
Но лейтенант…
Но лейтенант мертва, и пример неудачен. Я убил ее, будучи иным — или таким же? Вряд ли это имеет значение, и к тому же я все равно выбросил пистолет.
Теперь в замке снова кричат. Я встаю на колени, все еще не в силах подняться. Холод точно пробрался в кишки; не думаю, что смогу убежать. Ружья стреляют — но только в воздух.
Они стоят за зубцами — почти все ее солдаты и несколько женщин из лагеря. Серые складки дождя повисли меж нами, но мне все видно: щербатые камни, взмахи мокрой шкуры, дырявая крыша, и эта шеренга нестройных мужчин и женщин — в основном пьяны и шатаются, кто-то машет, кто-то улыбается, кто-то кричит или стреляет в воздух.
Вы обе у них. До сей минуты какая-то часть мозга хотела верить, что лейтенант на самом деле не умерла, как-то выбралась; прежде чем ветер потащил жернова, не замеченный мною солдат добежал до мельницы раньше, чем завертелись крылья, из-за неполадки в механизме крылья вертелись, а жернова остались на месте. Тот же мозговой центр надежды обманывался, мечтая, что тебя уже выкрали из замка: ты не питаешь надежд относительно моей судьбы — как мне показалось, — вовсе нет, но про себя ужаснулась, узнав, что лейтенант мне назначила, и полна решимости бежать из замка и из-под ее власти.
Фантазии, моя милая, и я тем более жалок, воображая, что если не думать о таких вещах в открытую, у них появится какой-то шанс отразить нашу реальность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25