Эти люди вышли на серединку вытоптанного плаца, и один из них сказал сержанту:
— Ну и экземпляры!
Был тот человек странного для меня вида: его борода лежала веером на синей длинной одежде, а черные с проседью волосы были пострижены и завиты.
— Вечно с ними морока, — сказал сержант. — Ну чистые скоты.
— Мы из них сделаем людей, — сказала толстая женщина, тоже в теплой одежде. У нее были красные щеки, будто от мороза — наверное, эта женщина много ела.
Все вместе они пошли вдоль строя. Первым выступал мужчина с большой бородой. Он останавливался перед людьми, порой приказывал открыть рот, отводил веко — словно на выставке любимцев, на которую меня как-то давно брали хозяева. Первые два или три человека ему не понравились, третьего, похожего на обезьяну волосатого брюнета, он вытащил из строя и показал пальцем, где тому стоять. И в его движениях была такая уверенность, что мужчина покорно сделал шаг в сторону, а бородатый, не оглядываясь, чтобы убедиться, исполнено ли его приказание, уже следовал дальше. Так он приближался ко мне, вытащив человек десять, и я не знал, хорошо или плохо попасть к нему, и обернулся в поисках беззубой женщины, но не сразу нашел ее — она стояла человек за пять от меня. Женщина заметила мой взгляд и догадалась, что я хочу узнать. Она отрицательно покачала головой и согнулась, показывая, словно больна. Я тут же последовал ее примеру — я согнулся так, что пальцы левой руки достали до земли, сгорбился и даже скособочил лицо.
— Ты всех возьмешь, Пронин, — сказала толстая женщина в меховой одежде, — нам же тоже рабсила нужна.
— Лишнего не возьму, Марья Кузьминична, — сказал Пронин голосом сытого человека.
Он как раз дошел до меня и внимательно посмотрел. От страха разоблачения меня шатнуло.
— Ну и рожа, — сказал Пронин, скривившись от отвращения. Мне бы в тот момент возликовать, что он меня не разоблачил, но почему-то слова его, а тем более тон, которым они были произнесены, настолько возмутили меня, что я выпрямился и принял было гордую позу, но на мое счастье Пронин уже проследовал дальше. Зато мое движение не укрылось от толстой Марии Кузьминичны, и она быстро сказала:
— Этот — мне.
Я снова перекосился: женщина потянула меня за локоть, а один из милиционеров, желая оказать женщине содействие, так дернул меня за руку, что я вылетел из ряда и отбежал, ковыляя, в сторону.
Процедура отбора людей прошла так быстро, что я не успел опомниться, как все мы стояли тремя кучками. Наибольшая, состоявшая из молодых мужчин и здоровых людей иного возраста, была отобрана Прониным, была еще одна группа — в нее попали я и беззубая женщина, мы стали собственностью женщины Марии Кузьминичны. Третья группа, состоявшая из инвалидов и стариков, осталась как бы невостребованной, но именно эти люди покинули загон раньше всех — черная машина въехала внутрь, милиционеры помогали инвалидам и старикам забираться в нее, потом сзади поднялась решетка, и последнее, что я увидел, — белые пальцы, вцепившиеся в прутья и исполосованные решетками лица.
— Их куда? — спросил я беззубую женщину. Я хотел спросить о нас, о себе, но не посмел, поэтому спросил о стариках, как бы идя от противного.
— Им кранты, — сказала беззубая женщина. Лицо ее, от века до подбородка, прорезал узкий шрам.
— Что это значит?
— А это значит, что на мыло.
Меня покоробил такой цинизм, но тем не менее я понимал, что судьба этих существ незавидна.
Мария Кузьминична подошла к нам и оглядела наше воинство, которое радости у нее не вызвало.
— И где же вас таких изготовляют, — сказала она печально. — Пользы от вас — кот наплакал.
— Не годятся, не брала бы, — сказал стоявший рядом с ней наглого вида лысый, несмотря на молодость, человек.
— На дармовщинку почему не взять.
После некоторой паузы она сказала мне:
— Можешь выпрямиться, ты уже мой.
Я понял, что мой наивный обман разоблачен, но сержант и бородач стояли еще так близко, что я не посмел распрямиться.
Так как я колебался, лысый помощник Марии Кузьминичны незаметно подобрался ко мне и так ударил по согнутой ноге, что я подпрыгнул от боли и, конечно же, вынужден был выпрямиться.
Мария Кузьминична захохотала, уперев сильные руки в бока, а за ней стали смеяться и все остальные. К тому же я вместо того, чтобы стоять прямо, продолжал упорно сгибаться как инвалид, а Лысый к вящему удовольствию зрителей продолжал меня пихать. Тут я потерял над собой контроль и, размахнувшись, ударил Лысого по плечу. Тот отлетел метров на десять и с таким звуком шлепнулся на пыльную землю, что все, включая меня, решили, что если он не погиб, то, по крайней мере, переломал себе все руки и ноги.
К счастью, Лысый остался жив и даже здоров, зато позор, пережитый из-за того, что его при всех ударил подонок со свалки, был для него непереносим, и я нажил врага.
— Вот это правильно, — сказала Мария Кузьминична. — Не зря я сразу на тебя глаз положила! Только бы, думаю, Пронин его не раскусил.
И, она весело рассмеялась — она была веселой женщиной.


3. Любимец на фабрике

Грузовик, который вез новых работников Марии Кузьминичны, был открытым, стареньким, и на подъемах его двигатель страдал, пыхтел, отказывался трудиться. Лысый сидел в грузовике с бродягами, хотя пока никто не собирался убегать — все были голодны и замерзли. На людской лотерее, через которую, как я понял, некоторым пришлось пройти уже не раз, нам всем повезло. И работа, на которую везли, была сносная, да и директор Мария Кузьминична, по слухам, была не вредная. На ее фабрике тоже умирали от болезней, а кто не помирал, сбегали, но так, чтобы помереть от голода или чтобы тебя замучили — такого не бывало.
— Ты Лысого бойся, Лысого, — предупредила беззубая женщина, которая как бы взяла надо мной опеку, и я не возражал — по крайней мере, пока она мне помогала. — Он подлый и ревнивый.
— С чего ревнивый? — не понял я.
— Он с мадамкой живет, а она все ищет из трудящихся себе нового друга. Он же сам трудящимся был. На свалке вырос, на помойке помирать не желает.
— Ирка, заткнись! — крикнул Лысый. — Я тебя узнал, халява!
Женщина понизила голос, но говорить не перестала.
— Мы с тобой отлежимся, откормимся, — и в лес!
— Зачем? — спросил я.
— За свободой, — ответила Ирка.
Она провела кончиками пальцев по тыльной стороне моей руки и добавила:
— Нежненький… любимец.
— Я обыкновенный.
Грузовик трясло, и время от времени нам приходилось хвататься друг за друга, чтобы не упасть.
— А что это за место? — спросил я, чтобы переменить тему разговора.
— Место, куда нас везут?
— А я тебе разве не сказала? Кондитерская фабрика.
— Там конфеты делают?
— Конфет я не пробовала за всю жизнь, — сказала Ирка, — и если это конфеты — то не для нас с тобой.
— А для кого?
— Темный ты! Как хоть зовут тебя?
— Тим.
— Тимошка?
— Лучше Тим.
— Как хочешь.
— А для кого конфеты?
— Это не совсем конфеты, — сказала Ирка. — Это конфеты для жаб.
— Для спонсоров?
— Ты точно с другой планеты — вот в чем дело!
Машина катила по неширокой дороге, которую давно не чинили, поэтому грузовику то и дело приходилось тормозить или объезжать ямы и трещины в асфальте. Я смотрел через борт, и мой глаз искал привычные пейзажи: серые кубы — дома спонсоров; сизые, врытые в землю купола — их базы.
Две башни наблюдения все время маячили на горизонте, но что касается других примет нашего мира — их не было видно. Местность вокруг была пустынной: кое-где из-под травяного покрова или из зарослей орешника поднимались металлические конструкции или валялись бетонные плиты. Я понимал, что это следы той великой и трагической эпохи, когда спонсоры, чтобы спасти Землю, были вынуждены закрыть и ликвидировать все ее вредные заводы и комбинаты, и люди получили возможность свободно дышать, а дети — рождаться здоровыми. Мне было известно, что по договоренности между спонсорами и теми людьми, которые предпочли самостоятельное, полное невзгод и случайностей существование, было заключено соглашение, что люди вывезут мусор и закопают его. Но люди, в силу свойственного им легкомыслия и неумения подолгу сконцентрироваться на одной мысли, забывали выполнить свой долг — теперь же, когда время упущено и природа сама залечила свои раны, уборка потеряла смысл. Да и диких людей почти не осталось.
Фабрика, на которую нас привезли, была окружена изгородью с высокой сеткой в три ряда, а над сеткой тянулись провода — я сразу понял, что по проводам пропущен электрический ток, я видел нечто подобное по телеку — там вредители лезли на проволоку и обугливались.
Наш грузовик прерывисто загудел, и через некоторое время к воротам лениво вышел человек в одежде. Госпожа Мария Кузьминична выскочила из кабины грузовика и принялась его бранить. А я смотрел на этих людей и думал: неужели власть спонсоров не так безгранична? Ведь сколько раз они повторяли и показывали по телеку — одеваться людям нельзя! И дело здесь не столько в нашем низком духовном и умственном развитии, сколько в гигиене. В одежде людей скрывалась масса паразитов и заразных грибков. До прилета спонсоров почти все люди были больны и вымирали — в частности, из-за того, что носили одежду. Как только спонсоры приказали людям раздеться и выкинуть одежду, все эти болезни как рукой сняло.
Для того чтобы человек успешно продвигался по пути совершенствования и превращения в разумное существо, он должен закаляться, заниматься гимнастикой и следить за чистотой своего тела.
Миновав ворота, грузовик остановился на пыльной площадке перед длинными строениями из красного кирпича. Окованная железными полосами дверь открылась, и изнутри вышел еще один одетый человек! Я представил себе, какое количество микробов развелось на этих людях, и мне чуть не стало дурно.
— Новых привезли? — спросил он.
— А ты как думал? Арбузы? — огрызнулся Лысый.
— Лучше бы арбузы. А то вы таких немощных возите, что от них пользы никакой.
— Дурак ты, Хенрик, — сказал Лысый, — пока живы, из них всегда можно пользу выколотить.
— Мальчики, мальчики, без ссор! — окликнула их Мария Кузьминична. — В какой барак мы их определим?
— Во втором почти пусто, — сказал Хенрик.
Пока они разговаривали, я осматривался. С трех сторон двор был окружен красными строениями, над одним поднималась высокая труба, из нее валил дым — он рвался в небо столбом, словно внутри работали мехи, которые гнали его наверх.
Одно из зданий пониже и поновее других явно было складским — вдоль него тянулась крутая галерея, приподнятая на метр. Возле нее стояло несколько трейлеров, из открытых дверей склада люди вытаскивали алюминиевые контейнеры и заносили их в кузова машин.
Ирка заметила среди рабочих своего знакомого, помахала ему и закричала:
— Ты живой еще, хромой черт!
— Тебе самой на живодерню пора! — радостно закричал человек из галереи.
— А ты мне поговори, поговори! — рявкнул Лысый. — А ну, пошли!
Он погнал нас к низкой двери строения, что было прямо перед нами, и никто не спорил — все замерзли на ветру и хотели поскорее в тепло.
По грязным скользким ступенькам мы спустились в подвал. Там было влажно, сыро, воняло человеческими нечистотами, единственная лампа, висевшая под сводчатым потолком, тускло освещала этот приют. По обе стороны прохода тянулись деревянные скамьи в два этажа, кое-как покрытые грязными тряпками. Вскоре я узнал, что они называются нарами.
При нашем появлении над одной из нар поднялась голова — все остальные нары были пустыми.
— Ты чего прохлаждаешься? — крикнул Лысый.
— Больной я, староста разрешил, — сказал человек и закашлялся.
— Ох и распустились без меня! — крикнул Лысый. — Чтобы завтра был на работе!
Потом Лысый поглядел на нас, покачал сокрушенно головой и сказал:
— А вы до обеда здесь, а после обеда — на трудовых постах, а то запорю.
— Зверь, — сказала Ирка, стоявшая рядом со мной. — Истинный зверь, если сказал запорет, значит, запорет.
Мне показалось, что она улыбнулась.
Хлопнув дверью, Лысый ушел, а тот человек, что был простужен, стал, не вставая, показывать нам, какие нары пустые, а какие заняты, чтобы мы не поссорились с их хозяевами.
Окошки были забраны решетками и тянулись под самым потолком — видно, раньше в этом подвале что-то хранили, вряд ли его могли с самого начала замыслить как жилище. Хотя, впрочем, этому зданию куда больше ста лет — оно еще доспонсорское, а тогда люди жили плохо, грязно, безыдейно.
Ирка выбрала себе нары в самом углу, подальше от двери и вонючего ведра, а мне велела устраиваться над ней — она уже распоряжалась моими действиями, как добрая приятельница или даже родственница. Впрочем, так оно и было — сейчас мне на всем свете не найти человека ближе, чем эта бродяжка, которая почему-то прониклась ко мне сочувствием и взяла надо мной опеку. И хоть она была страшно грязная и передних зубов у нее нет, шрам через лицо, а вместо волос — космы, у меня не было к ней отвращения и презрения. Мне она помогала.
— Жрать охота? — спросила она, став рядом с нарами и проверяя, удобно ли я устроился. — Здесь кормят. В других местах не кормят, ждут, когда мы копыта откинем, а здесь даже пожрать дают. А это потому, что Машка-мадамка вовсе не злая. Даже непонятно, как в директорах держится, у них установка — истребление генетического фонда, смекаешь?
Я ничего не смекал, я половину ее слов не понял, но кивал головой, не спорил. Я улегся во всю длину на нарах — они были мне коротки, и пятки высовывались наружу. Ирка стояла возле, уткнув подбородок в край нар. Вокруг стоял негромкий гул голосов и шум, производимый людьми, которые обустраивали свой нищенский быт.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7