то-то вам! — одно дело нападать на безоружного и бесправного любимца, другое — поговорить с настоящими милиционерами, верными друзьями порядка, о которых даже Яйблочко говорила, что они достойны лучшей участи, чем родиться людьми.
Меня подтолкнули в спину, и я попал в группу подонков, но мои попытки обратить на себя внимание, чтобы сказать о моей принадлежности к цивилизованной части человечества, результата не возымели. Милиционерам было не до меня — они продолжали прочесывать свалку. Порой издали или из-под земли доносились крики или серии выстрелов. Порой мимо меня проносились стремительные тени, и я догадывался по виденным мною фильмам, что это милиционеры с реактивными ранцами за спиной. Неподалеку тяжело опустился большой вертолет.
Именно к вертолету нас всех и погнали.
Его люк велик, так что в него мог проехать небольшой танк, а внутри обнаружилось помещение размером с универмаг — наверное, вертолет делался для спонсоров, а они передали его милиции.
Внутри вертолета было очень светло — так что сначала я зажмурился. Вид моих спутников по заключению при свете был еще более отвратительным, и мне было удивительно, почему же милиционеры не видят, насколько я отличаюсь от диких подонков. Я готов был выбежать вперед, чтобы объяснить и рассказать правду, но в то же время нечто, подобное ужасу, меня останавливало: ведь, не исключено, что вся облава была начата из-за меня…
Милиционеры были деловиты и молчаливы. Время от времени в чрево вертолета вталкивали новую порцию бродяг — скоро нас было уже более тридцати, и я оказался далеко не в первом ряду.
В этой обстановке я не потерял любопытства и крутил головой, надеясь увидеть столь удивившую меня карлицу, но ее не было — может быть, ее убили?
— Вдоль стены, вдоль стены! — закричал сержант милиции. — В один ряд!
В один ряд выстроиться было трудно, но милиционеров это не волновало. Пинками и тычками они начали разгонять нас вдоль стены. Испуганные, потные, вонючие подонки дрожали от страха. Я не дрожал, хоть мне тоже было страшно. Но я знал, что в крайнем случае признаюсь, что я не паршивый бродяга, а настоящий любимец из хорошей семьи.
Высокий, широкоплечий милиционер, пилотка надвинута на нос, начал осмотр с крайнего бродяги — поднял его голову за подбородок, нажал на углы рта, чтобы рот раскрылся, посмотрел на зубы.
— Закрой! — сказал он. — Гниль вонючая!
Он перешел к следующему, старичку в красном колпаке.
Возле него он даже не стал задерживаться, ткнул его палкой в грудь и сделал шаг дальше… У меня разболелась голова, и я не задумывался, кого разыскивает помощник.
Он миновал таким образом пятерых или шестерых бродяг и приблизился ко мне, как от дверей раздался крик:
— Эй! Нашел!
Милиционеры втащили отчаянно сопротивлявшегося одноглазого бродягу, совсем голого, если не считать моего драгоценного ошейника. Так вот он, мой грабитель!
Я рванулся к нему, чтобы отобрать подло похищенную вещь, но меня опередил милиционер, который проверял пленников.
Он обернулся к пришедшим, сделал два шага к одноглазому и залаял. Честное слово, музыка его речи больше всего напоминала собачий лай.
— Этот гаденыш обокрал своих хозяев, совершил подлый поступок и думал, что сможет избежать справедливой кары!
Одноглазый, видно, догадался, что причиной немилости милиционера стал отнятый у меня ошейник. Он вцепился в ошейник, стараясь его сорвать, он хрипел:
— Это не я… это не мой!
— Это мой! — мысленно кричал я, но, к счастью, лишь мысленно.
Неуловимым ловким движением милиционер поднял пистолет, и голубой луч провел угольно-черную полосу по груди бродяги.
Тот свалился грудой мяса и костей на пол. Никто и звука не издал.
По знаку сержанта кто-то подошел к мертвому бродяге, носком сапога откинул его голову и брезгливо отстегнул мой ошейник. Передал его сержанту.
— Вот так, — сказал тот, — будет с каждым, кто посмеет нарушить доверие, которое оказывают ему наши спонсоры.
После этого он обернулся к нам, и я впервые смог разглядеть его лицо, как будто до того оно излучало какой-то смертоносный свет, мешавший увидеть его черты.
Это было обыкновенное лицо, я бы даже не сказал, что мужественное — у него был убегающий скошенный подбородок, крупный нос и пухлые, в красных жилках, щеки. Лицо как лицо. Может, лишь усы, необычные, с подусниками, уходящие вниз к углам скул, отличали его от подчиненных.
— А вас, рванье, мы отвезем потрудиться, — пролаял он, — хватит бездельничать.
В толпе пленников поднялся вой. Отдельные вопли вырывались наружу и складывались в слова, мольбу, стенания…
Старичок в красном колпаке неожиданно кинулся к двери. Он даже успел ее достичь, но в дверях его настиг луч пистолета. Продолжая бежать, старичок исчез внизу.
— Еще есть желающие? — спросил сержант.
Никто, конечно же, не ответил.
Тогда сержант жестом приказал убрать тело одноглазого, погибшего, как я уже понял, только потому, что его приняли за меня. Затем нам всем приказано было сесть на пол, сбившись в толпу.
Мне казалось, что я потеряю сознание от зловония, но понимал, что теперь мне не остается ничего иного, как терпеть и ничем не выделяться из толпы. В конце концов это кончится, и я смоюсь!
Закрыли люк. Вертолет плавно и быстро поднялся вверх. В кабине было тихо — шум мотора сюда почти не проникал. Мне очень хотелось подняться и посмотреть на землю сверху, но я не решился.
— Сиди, сиди, — прошептал курносый бродяга, сидевший рядом со мной,
— видно, уловил мое желание встать. — Сам погибнешь и других подведешь, щенок.
— Я тебе не щенок!
Курносый отклонился, увидев то, что я увидеть опоздал, — конец тонкого бича пронесся через вертолет и оставил на моем плече сразу вздувшийся красный след.
— За что? — крикнул я.
Милиционер засмеялся и вновь занес бич. Я спрятал голову в колени.
Рядом кто-то засмеялся. Тупость этих бродяг была сверхъестественной. Им были смешны даже мучения соседа.
Путешествие заняло немного времени.
Очень болело плечо, словно конец бича был пропитан ядом.
Все пленники молчали, я тоже молчал, у меня было тупое состояние. Меня можно было бить, а мне все равно. Да и не хотелось мне глядеть на морды бродяг.
Конечно, я мог подняться и сказать, что произошла ошибка. Но человека убили только за то, что он был в моем ошейнике. А если бы у меня не отобрали ошейник? Тогда бы мой труп валялся на свалке! Неужели ничего нельзя поделать? Я убежден, что наблюдаю произвол милиционеров, которых раньше считал верными друзьями порядка. А что, если это не произвол, если существует где-то указ, по которому любимец, обманувший надежды спонсоров, подлежит уничтожению?
И не у кого спросить, некому признаться, не на кого опереться. Если бы я знал раньше, клянусь великим спонсором, я бы никогда не убежал. Да отрежьте мне хоть обе руки и ноги, только оставьте меня возле миски со вкусной пищей, у мирно журчащего телевизора, на моей мягкой подстилке! О, где ты, моя хозяйка? Я не желаю быть отщепенцем!
Я чувствовал, как горячие слезы текут по моим исцарапанным щекам, я старался плакать так, чтобы не привлекать к себе внимания… впрочем, никому до меня и не было дела.
Из глубокой задумчивости меня вывел чувствительный толчок в бок.
— Что еще? — спросил я.
— Ты парень хороший, — сказала худющая беззубая женщина непонятного возраста, грязная настолько, что нельзя было понять, одета она или нет. Голос у нее был хриплый, надтреснутый, почти неразличимый. — Ты парень красивый, — повторила она и подмигнула мне.
Нельзя сказать, что ее слова и действия меня обрадовали. Даже в такой отчаянный момент я бы предпочел быть рядом с обыкновенным чистым любимцем.
Но я даже отодвинуться не мог.
— Сейчас нас разбирать будут, понял?
— Как так разбирать?
— Сопляк ты недорезанный, — беззлобно сказала женщина. — Им облавы по помойкам да по лесам зачем нужны? Трудяг у них дефицит. Некому помирать на каторге. Если будешь себя умно вести, останешься живой и попадешь на легкое вкалывание, может, протянешь годик-два, а там и в бега уйдешь.
— Как умно себя вести?
— Если они решат, что ты сильный, — попадешь на урановые рудники. Или на уголь — это конец в две недели.
— А как я покажу, что я не сильный?
Хоть эту женщину я и видел впервые в жизни, я доверял ее словам. Может быть, потому, что иного выхода у меня не было.
— Хромай, ногу волочи, горбаться, мордой дергай — ну что, не придумаешь, что ли?
— А если не рудники?
— Тогда, может, в уборщики или канализацию, а то и на склад, или самое лучшее — на кондитерскую!
— Это лучше! — Я подумал, что мне предлагают унизительный труд. Ни один любимец не станет убирать комнаты или чистить нужники — лучше смерть!
Возможно, на моем лице отразилось негодование, и женщина беззубо улыбнулась.
— Откуда ты такой взялся, любимец беглый, что ли?
У меня хватило сообразительности отрицательно покачать головой.
— Живи как хочешь, — сказала женщина, — мало ли народа по миру бродит.
Бродит… это слово не могло относиться ко мне. Я не брожу — я домашний!
Вертолет опустился, нас из него выгнали на огороженное колючей проволокой поле, где мы и просидели до утра. Просидели — неточное слово. Я, например, пропрыгал все это время, стараясь согреться и мучаясь от жестокого холода. Если бы я был иначе воспитан, я бы отнял тряпку у кого-нибудь из старых людей — так, я видел, делали молодые и наглые.
Несколько человек сбились в кучу и грели друг дружку — в той группе сидела и женщина, учившая меня изображать из себя инвалида. Она позвала меня, и я сел с ней рядом — мне стало немного теплее.
— У меня один знакомый был, — рассказывала она мне, как старому приятелю, — мы с ним в Москве жили. Ты в Москве был?
— Нет, — сказал я.
Ветерок, который днем был прохладным, сейчас обжигал холодом.
— Ну хоть слышал?
— Слышал, — сказал я. — По телеку иногда показывали.
— А ты где телек видел? — спросила женщина с подозрением. — Нам ведь не положено.
За моей спиной сидел невидимый мне человек, по голосу старый, ему было теплее — его со всех сторон окружали люди. И он сказал:
— А ты не приставай, Ирка, он же беглый любимец.
— Нет, — сказала Ирка, — я спрашивала.
— Любимец он, любимец, у него же ошейник был. Кривой у него ошейник в вонючке отобрал, помнишь?
— Я не видела, я спала.
— А я видел, госпожа Маркиза хотела его попугать, а тут милиционеры накинулись.
Мои соседи разговаривали так, словно меня не было рядом. Мне было обидно, но я молчал. Если молчишь, то на тебя не так сердятся. Если оправдываешься, то тебя обязательно выпорют, это первый закон домашнего любимца.
— А чего он тогда молчал? — спросила женщина. — Ведь из-за него Кривого убили, а нас всех забрали.
— Правильно сделал, что молчал, — сказал голос. — Кто просил Кривого ошейник у него отбирать? Каждый жить хочет, только жить надо, чтобы других не обижать. Кривой обидел, и нет Кривого — это закон.
Женщина ничего не ответила. А кто-то третий, из нашей же кучки, сказал:
— Тебе хорошо, Рак. Ты в Бога веришь.
— Я и вам не мешаю, — сказал старик, которого назвали Раком.
Потом я задремал, хоть груди и ногам было холодно, зато сзади и сбоку меня грели другие люди, и было сносно.
Проснулся я потому, что стало еще холодней. Мы сбились в такую тесную кучу, что мои конечности затекли, и я не знал, где мои ноги, а где чужие.
В загоне, который был нашей тюрьмой, по земле стлался холодный туман, и люди, вошедшие туда, казались безногими. Они медленно плыли в нашу сторону, и моему воображению, одурманенному холодом и стремительными событиями последних суток, казалось, что вокруг меня происходит черно-белый или, вернее, серо-белый телевизионный танец.
— Вставать, вставать, вставать! — кричал толстый темнолицый милиционер в каске-раковине, надвинутой так низко, что она оттопыривала уши и закрывала лоб. — Стройся по одному!
Мне показалось, что сейчас все мы возмутимся, потому что обращение с нами было бесчеловечным, так не обращаются даже с комарами. Сейчас мы потребуем еды или хотя бы возможности умыться и оправиться. Но, к своему удивлению, я увидел, как все, включая меня, покорно поднимаются на ноги и, дрожа, растирая затекшие ноги, матерясь сквозь зубы, выстраиваются в неровную линию.
Я понимал, что отличаюсь от этих существ как ростом и сложением, так и гладкой светлой кожей, умными чертами лица и чистотой тела. Но я уже понимал, что не всеми советами подонков следует пренебрегать. Что-то говорило мне, что беззубая женщина дала разумный совет, так что, встав в ряд, я тут же согнулся и начал дрожать, тем более что сделать это легко, если у тебя онемели ноги и ты промерз до мозга костей.
Наступила пауза, кого-то ждали. Но если один из нас пытался заговорить, сразу следовал окрик. Какой-то бродяга, не удержавшись, помочился прямо в строю. Милиционеры увидели, стали смеяться, потом пинками выгнали его из строя и стали бить дубинками. Ему стало больно, он подпрыгивал, а милиционеры требовали в неприличной форме, чтобы он продолжал мочиться и, что самое удивительное, многие в строю начали смеяться, даже хохотать вместе с ними.
Но тут от входа в изгородь послышались крики. Незаметно подъехало несколько машин. Из них вышли люди и приблизились к нам. Раньше я думал, что всем людям, кроме милиции, запрещено одеваться, потому что одежда — это прерогатива разумных спонсоров, а мы, неразвитые, еще не доросли до одежды. Но люди, которые приехали в машинах, были одеты в разного вида одежду, и на ногах у них были ботинки или сапоги, как у милиционеров. Они громко разговаривали и даже смеялись — и я был так удивлен одеждой, что не смог рассмотреть лиц.
1 2 3 4 5 6 7