в огромный айсберг вмерзшее пианино
мелкая оспа кварца в гранитной вазе,
Бейся, свечной язычок, над пустой страницей, не способная взгляда остановить равнина,
трепещи, пригинаем выдохом углекислым, десять бегущих пальцев милого Ашкенази.
следуй - не приближаясь! - за вереницей Больше туда не выдвигать кордона.
литер, стоящих в очередях за смыслом. Только буквы в когорты строит перо на Юге.
Ты озаряешь шкаф, стенку, сатира в нише И золотистая бровь, как закат на карнизе дома,
- большую площадь, чем покрывает почерк! поднимается вверх, и темнеют глаза подруги.
Да и копоть твоя воспаряет выше
помыслов автора этих строчек.
Впрочем, в ихнем ряду ты обретаешь имя; X
вечным пером, в память твоих субтильных
запятых, на исходе тысячелетья в Риме Частная жизнь. Рваные мысли, страхи.
я вывожу слова "факел", "фитиль", "светильник", Ватное одеяло бесформенней, чем Европа.
а не точку - и комната выглядит как в начале. С помощью мятой куртки и голубой рубахи
(Сочиняя, перо мало что сочинило). что-то еще отражается в зеркале гардероба.
О, сколько света дают ночами Выпьем чаю, лицо, чтобы раздвинуть губы.
сливающиеся с темнотой чернила! Воздух обложен комнатой, как оброком.
Сойки, вспорхнув, покидают купы
IX пиний - от брошенного ненароком
взгяда в окно. Рим, человек, бумага;
Скорлупа куполов, позвоночники колоколен. хвост дописанной буквы - точно мелькнула крыса.
Колоннады, раскинувшей члены, покой и нега. Так уменьшаются вещи в их перспективе, благо
Ястреб над головой, как квадратный корень тут она безупречна. Так на льду Танаиса
из бездонного, как до молитвы, неба. пропадая из виду, дрожа всем телом,
Свет пожинает больше, чем он посеял: высохшим лавром прикрывши темя,
тело способно скрыться, но тень не спрячешь. бредут в лежащее за пределом
В этих широтах все окна глядят на Север, всякой великой державы время.
где пьешь тем больше, чем меньше значишь.

-76-
XI XII

Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина. Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
Бюст, причинное место, бедра, колечки ворса. благодарен за все; за куриный хрящик
Обожженная небом, мягкая в пальцах глина - и за стрекот ножниц, уже кроящих
плоть, принявшая вечность как анонимность торса. мне пустоту, раз она - Твоя.
Вы - источник бессмертья: знавшие вас нагими Ничего, что черна. Ничего, что в ней
сами стали катуллом, статуями, трояном, ни руки, ни лица, ни его овала.
августом и другими. Временные богини! Чем незримей вещь, тем оно верней,
Вам приятнее верить, нежели постоянным. что она когда-то существовала
Слався, круглый живот, лядвие с нежной кожей! на земле, и тем больше она - везде.
Белый на белом, как мечта казимира, Ты был первым, с кем это случилось, правда?
летним вечером я, самый смертный прохожий Только то и держится на гвозде,
среди развалин, торчаших как ребра мира, что не делится без остатка на два.
нетерпеливым ртом пью вино их ключицы; Я был в Риме. Был залит светом. Так,
небо бледней щеки с золотистой мушкой. как только может мечтать обломок!
И купала смотрят вверх, как сосцы волчицы, На сетчатке моей - золотой пятак.
накормившей Рема и Ромула и уснувшей. Хватит на всю длину потемок.

-77-
ЭКЛОГА 4-я (ЗИМНЯЯ) Сильный мороз суть откровенье телу
о его грядущей температуре
(ULTIMA CUMAEI VENTI IAM CARMINIS AETAS;
MAGNUS AB INTEGRO SAECLORUM NASCITUR ORDO...) либо - вздох Земли о ее богатом
VIRGIL, ECLOGUE IV галактическом прошлом, о злом морозе.
Даже здесь щека пунцовеет как редиска.
I Космос всегда отливает слепым агатом,
и вернувшееся восвояси "морзе"
Зимой смеркается сразу после обеда. попискивает, не застав радиста.
В эту пору голодных нетрудно принять за сытых.
Зевок загоняет в берлогу простую фразу.
Сухая, сгущенная форма света - III
снег - обрекает ольшаник, его засыпав,
на бессоницу, на доступность глазу В феврале лиловеют заросли краснотала.
Неизбежная в профиле снежной бабы
в темноте. Роза и незабудка дорожает морковь. Ограниченный бровью,
в разговорах всплывают все реже. Собаки с вялым взгляд на холодный предмет, на кусок металла,
энтузиазмом кидаются по следу, ибо сами лютей самого металла - дабы
оставляют следы. Ночь входит в город, будто не пришлось его с кровью
в детскую: застает ребенка под одеялом;
и перо скрипит, как чужие сани. отдирать от предмета. Как знать, не так ли
озирал свой труд в день восьмой и после
II Бог? Зимой, вместо сбора ягод,
затыкают щели кусками пакли,
Жизнь моя затянулась. В речитативе вьюги охотней мечтают об общей пользе,
обострившийся слух различает невольно тему и вещи становятся старше на год.
оледенения. Всякое "во-саду-ли"
есть всего-лишь застывшее "буги-вуги".

-78-
IV одиночество. Но, как у бюста в нише,
глаз зимой скорее закатывается, чем плачет.
В стужу панель подобна сахарной карамели. Там, где роятся сны, за пределом зренья,
Пар из гортани чаще к вздоху, чем к поцелую. время, упавшее сильно ниже
Реже сняться дома, где уже не примут. нуля, обжигает ваш мозг, как пальчик
Жизнь моя затянулась. По крайней мере, шалуна из русского стихотворенья.
точных примет с лихвой хватило бы на вторую
жизнь. Из одних примет можно составить климат VI
либо пейзаж. Лучше всего безлюдный, Жизнь моя затянулась. Холод похож на холод,
с девственной белизной за пеленою кружев, время - на время, единственная преграда -
- мир, не слыхавший о лондонах и парижах, теплое тело. Упрямое как ослица,
мир, где рассеянный свет - генератор будней, стоит оно между ними, поднявши ворот,
где в итоге вздрагиваешь, обнаружив, как пограничник держась приклада,
что и тут кто-то прошел на лыжах. грядущему не позволяя слиться
V с прошлым. Зимою на самом деле
вторник он же суббота. Днем легко ошибиться:
Время есть холод. Всякое тело, рано свет уже выключили или еще не включили?
или поздно, становится пищею телескопа: Газеты могут печататься раз в неделю.
остывает с годами, удаляется от светила. Время глядится в зеркало, как певица,
Стекло зацветает сложным узором: рама позабывшая, что это - "Тоска" или "Лючия".
суть хрустальные джунгли хвоща, укропа
и всего, что взрастило

-79-
VII VIII
Сны в холодную пору длинней, подробней. Холод ценит пространство. Не обнажая сабли,
Ход конем лоскутное одеяло он берет урочища, веси, грады.
заменяет на досках паркета прыжком лягушки. Населенье сдается, не сняв треуха.
Чем больше лютует пурга над кровлей, Города - особенно, чьи ансамбли,
тем жарче требует идеала чьи пилястры и колоннады
голое тело в тряпичной гуще. стоят как пророки его триумфа,
И вам снятся настурции, бурный Терек смутно белея. Холод слетает с неба
в тесном ущелье, мушиный куколь на парашюте. Всяческая колонна
между стеной и торцом буфета: выглядит пятой, жаждет переворота.
праздник кончиков пальцев в плену бретелек. Только ворона не принимает снега,
А потом все стихает. Только горячий уголь и вы слышите, как кричит ворона
тлеет в серой золе рассвета. картавым голосом патриота.
IX
В феврале чем позднее, тем меньше ртути.
Т.е. чем больше времени, тем холоднее. Звезды
как разбитый термометр: каждый квадратный метр
ночи ими усеян, как при салюте.
Днем, когда небо под стать известке,
сам Казимир бы их не заметил,
белых на белом. Вот почему незримы
ангелы. Холод приносит пользу
ихнему воинству: их, крылатых,
мы обнаружили бы, воззри мы
вправду горе, где они как по льду
скользят белофиннами в маскхалатах.

-80-
X ничего не поймаете: ни фокстрота,
ни Ярославны, хоть на Путивль настроясь.
Я не способен к жизни в других широтах. Вас убивает на внеземной орбите
Я нанизан на холод, как гусь на вертел. отнюдь не отсутствие кислорода,
Слава голой березе, колючей ели, но избыток Времени в чистом, то есть
лампочке желтой в пустых воротах, без примеси вашей жизни виде.
- слава всему, что приводит в движенье ветер!
В зрелом возрасте это - вариант колыбели,
XII
Север - честная вещь. Ибо одно и то же
он твердит вам всю жизнь - шепотом, в полный голос Зима! Я люблю твою горечь клюквы
в затянувшейся жизни - разными голосами. к чаю, блюдца с дольками мандарина,
Пальцы мерзнут в унтах из оленьей кожи, твой миндаль с арахисом, граммов двести.
напоминая забравшемуся на полюс Ты раскрываешь цыплячьи клювы
о любви, о стоянии под часами. именами "Ольга" или "Марина",
произносимыми с нежностью только в детстве
XI
и в тепле. Я пою синеву сугроба
В сильный мороз даль не поет сиреной. в сумерках, шорох фольги, чистоту бемоля -
В космосе самый глубокий выдох точно "чижика" где подбирает рука Господня.
не гарантирует вдоха, уход - возврата. И дрова, грохотавшие в гулких дворах сырого
Время есть мясо немой Вселенной. города, мерзнувшего у моря,
Там ничего не тикает. Даже выпав меня согревают еще сегодня.
из космического аппарата,

-81-
XIII XIV
В определенном возрасте время года обжигает язык. Реки, однако, вчуже
совпадает с судьбой. Их роман недолог, скованы льдом; можно надеть рейтузы,
но в такие дни вы чувствуете: вы правы. прикрутить к ботинку железный полоз.
В эту пору неважно, что вам чего-то Зубы, устав от чечетки стужи,
не досталось; и рядовой фенолог не стучат от страха. И голос Музы
может описывать быт и нравы. звучит как сдержанный, частный голос.
В эту пору ваш взгляд отстает от жеста. Так родится эклога. Взамен светила
Треугольник больше не пылкая теорема: загорается лампа: кириллица, грешным делом,
все углы затянула плотная паутина, разбредаясь по прописи вкривь ли, вкось ли,
пыль. В разговорах о смерти место знает больше, чем та сивилла,
играет все большую роль, чем время, о грядущем. О том, как чернеть на белом,
и слюна, как полтина, покуда белое есть, и после.

-82-
ЭКЛОГА 5-я: ЛЕТНЯЯ Жизнь - сумма мелких движений. Сумрак
в ножнах осоки, трепет пастушьих сумок,
I меняющийся каждый миг рисунок
конского щавеля, дрожь люцерны,
Вновь я слышу тебя, комариная песня лета! чабреца, тимофеевки - драгоценны
Потные муравьы спят в тени курослепа. для понимания законов сцены,
Муха сползает с пыльного эполета
лопуха, разжалованного в рядовые. не имеющей центра. И злак, и плевел
Выраженье "ниже травы" впервые в полдень отбрасывают на север
означает гусениц. Буровые общую тень, ибо их посеял
тот же ветренный сеятель, кривотолки
вышки разросшегося кипрея о котором и по сей день не смолкли.
в джунглях бурьяна, вьюнка, пырея Вслушайся, как шуршат метелки
синеют от близости эмпирея.
Салют бесцветного болиголова петушка-или-курочки! что лепечет
сотрясаем грабками пожилого ромашки отрывистый чет и нечет!
богомола. Темно-лилова, Как мать-и-мачеха им перечит,
как болтает, точно на грани бреда,
сердцевина репейника напоминает мину, примятая лебедою Леда
взорвавшуюся как бы наполовину. нежной мяты. Лужайки лета,
Дягиль тянется точно рука к графину.
И паук, как рыбачка, латает крепкой освещенные солнцем! бездомный мотыль
ниткой свой невод, распятый терпкой пирамиды крапивы, жара и одурь.
полынью и золотой сурепкой. Пагоды папоротника. Поодаль -
анис как рухнувшая колонна,
минарет шалфея в момент наклона -
травяная копия Вавилона,

-83-

зеленая версия Третьеримска!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27