– Да, это правда. Я служил в артиллерии. Мне можно идти?
Но Длинная Спина, напротив, рассуждал спокойно, устремив взгляд куда-то вверх, словно моя личность не представляла для него ни малейшего интереса:
– Артиллерия – это важный вид войск. Мне представляется также, что служба в ней сопряжена с меньшим риском. Я имею в виду, что враг находится довольно далеко. Ну, хорошо, не сочтите это упреком. Во всяком случае, вы вернулись невредимым?
– О да. Только легкие немного повреждены, как говорят врачи. Но я предполагаю, что могу считать себя счастливцем.
Он еще немного промурыжил меня. После нескольких минут полного безразличия он подверг меня тщательному осмотру, как будто его взгляд превратился в луч маяка. Длинная Спина смотрел на каждого представителя человеческого рода так, словно знал о нем что-нибудь плохое. Потом он снова поднял глаза вверх и слегка прикоснулся своей дубинкой к моей груди:
– На первый раз забудем о том, что я видел. Но на будущее не допускайте больше такого дурного поведения. – Наконец он указал мне на дверь своей каучуковой дубинкой со словами: – Не задерживайтесь, господин Томсон.
Когда я вышел из тюрьмы, было уже поздно. Моим глазам открылась только всегдашняя черная и мокрая брусчатка и безлюдные перекрестки улиц.

27

Совершенно неожиданно мне пришлось столкнуться с двумя радикальными переменами в своей жизни. С одной стороны, я встретил Амгам. С другой, моя книга имела успех. О ней говорили газеты, появились хвалебные статьи критиков. Сегодня, когда уже прошло более полувека, нетрудно понять, какие факторы, не имевшие ничего общего с литературой, способствовали ее триумфу. Шел четвертый год войны, и всем хотелось каких-то перемен. А Маркус Гарвей, как литературный персонаж, идеально подходил для того, чтобы вывести на сцену новый тип героев. Люди устали от войны – столь же нелепой, сколь и бесконечной. А цель борьбы Маркуса казалась всем ясной и чистой. Первая мировая война превратилась в некое подобие всемирной гражданской войны. В противовес этому одиссея Маркуса примиряла человечество с самим собой.
Мой мир рушился. С одной стороны, я гордился тем, что был писателем, который смог придать форму этой истории, но в то же время знал, что это никому не известно и мои права никогда не будут признаны. Можно ли представить ситуацию более трагическую для автора? Дело дошло до того, что моя книга появилась даже в редакции «Таймс оф Британ». И благодаря все тому же пресловутому господину Хардлингтону.
Однажды он вошел и завопил своим противным голосом попугая, страдающего от более жестокой астмы, чем я:
– Будьте так любезны, господин Томсон, прочитайте эту книгу!
И неожиданно бросил ее мне на стол, словно это был кирпич.
– Структура повествования здесь прочна, как сталь, а стиль гибок, как кожа. – И он торжествующе вынес свое суждение: – Конец романтизму! Конец реализму с его социальными проблемами! Вот образец современной прозы, господин Томсон!
Жаль, что никто не сфотографировал меня в тот момент. И меня, и Хардлингтона. Особенно Хардлингтона. Он был вдохновлен:
– Не думаю, что вы сумеете оценить все величие этой книги, потому что вы блоха в литературе. Но попробуйте сделать это, господин Томсон, хотя бы попробуйте. – Тут в его голосе прозвучали фальшивые отеческие нотки: – Вы никогда не сможете в полной мере отблагодарить меня за то, что я вам дал этот шедевр.
Он присел, помолчал, а потом начал говорить своим обычным язвительным тоном:
– Кстати сказать, где сегодня проходит западный фронт? Наши войска еще удерживают свои позиции? Или, быть может, мы уже потеряли Париж?
Однако я протянул ему книгу и сказал едким голосом:
– По чистой случайности я уже читал эту книгу, и поэтому вы можете не давать ее мне.
Но эти слова только еще больше настроили его против меня.
– Неужели? – спросил он удивленно. – Тогда скажите, господин Томсон, какова же, по-вашему, экзегеза сего произведения?
Я не знал, что такое «экзегеза». Хардлингтон рассмеялся.
– Какая же тогда сюжетная линия нравится вам больше всего? – произнес он с коварной улыбкой. – Искупление братьями своей вины? Преображение повара Гарвея? А может быть, победа английской расы над происками семитов?
Эти слова привели меня в некоторое замешательство:
– О каком искуплении вины вы говорите? Оба брата были бессердечными выродками! И книга достаточно ясно это показывает.
– Вы видите? Вы неспособны понять внутренние механизмы, которые скрываются за каждым великим произведением. Два благородных англичанина, вполне вероятно, допустили какие-то ошибки по отношению к обществу. Однако та борьба, которую они вели в Конго, искупает их вину.
Я не выдержал:
– Но ведь они просто хищники и ни во что не ставят человеческую жизнь! Мир спасает Гарвей. А оба брата, особенно Уильям, делают все возможное, чтобы помешать ему!
Хардлингтон, скорее всего, предвидел возражения, потому что заговорил, не дожидаясь конца моей фразы:
– Вот именно об этом преображении я и говорил. Даже простой повар, вдохновляемый примером двух благородных англичан, становится носителем славного духа английской расы.
– Но ведь Гарвей наполовину цыган! – воскликнул я. – О каком расовом духе вы говорите?
Хардлингтон с притворно огорченным видом развел руками и вздохнул:
– Ах, мой друг, я вижу, что вы абсолютно ничего не поняли. Это произведение, совершенно очевидно, написано в символическом ключе, и его надо уметь интерпретировать. Вы и в самом деле не понимаете, что земные недра, откуда появляются тектоны, являются метафорой той грозной опасности, которая нависла над миром в наше время? – Хардлингтон важно скрестил руки на груди и спросил: – А скажите-ка мне тогда, господин Томсон, какая раса скрывается в клоаках, выжидая удобного момента, чтобы нанести удар по интересам всего человечества?
– Но ведь тектоны вовсе не символизируют происки международного сионизма! – возразил я, потому что на несколько минут снова почувствовал себя автором книги. Мой вытянутый палец с силой постучал по обложке романа, словно хотел проделать в ней дырку, и я заключил: – В книге говорится только то, что там говорится, и ничего больше.
– Браво! – воскликнул иронично Хардлингтон и захлопал в ладоши.
Но я не обратил на это внимания и продолжил:
– Тектоны – это тектоны. И два благородных англичанина точно такие же, как они. Или, если вам угодно, наоборот. В этом-то и суть дела! – Тут я указал обоими большими пальцами на собственную грудь. – Мы сами тектоны.
Хардлингтон прищелкнул языком как-то особенно мерзко. Казалось, он дрессирует кенгуру. Мой начальник не желал признавать за мной способности к истолкованию литературных произведений и погрозил мне пальцем прямо перед носом:
– Нет, друг мой, нет. Ваша наивность поразительна. – Он помолчал, а затем продолжил: – Тогда скажите, в чем состоит, по мнению помощника редактора Томаса Томсона, ядро сюжета сего великого произведения?
Никогда раньше мне не доводилось столь решительно вступать в спор с Хардлингтоном. Возможно, именно мое поведение привлекло внимание всех сослуживцев, которые оставили свои дела и следили за развитием событий в качестве зрителей. Когда треск десяти пишущих машинок неожиданно замолкает, возникает оглушительная тишина. Хардлингтон ждал моего ответа. Сослуживцы ждали моего ответа. Я сам ждал своего ответа. После раздумий, которые длились целую вечность, я произнес:
– В том, что Гарвей и Амгам любят друг друга. И это вдобавок спасает мир.
Глаза Хардлингтона стали круглыми, как бильярдные шары. Они готовы были выкатиться из своих орбит и упасть на землю, точно спелые яблоки с ветки.
– Вы пытаетесь убедить меня в том, что вся сложнейшая повествовательная структура сего произведения создана лишь для того, чтобы рассказать о шашнях хромоногого цыгана и белокожей особы, которая далеко не блещет красотой?
Я заколебался, но в конце концов сказал:
– Именно так.
Мой ответ рассмешил его. Он так хохотал, что остальные сотрудники редакции немало удивились: обычно господин Хардлингтон был чрезвычайно серьезен и не тратил силу своих легких на такое бесполезное занятие, как смех. Потом он подошел ко мне поближе и трижды похлопал меня по спине дружелюбным жестом – хотя в действительности просто использовал ее в качестве тряпки, о которую вытер свои грязные руки, – и произнес:
– Вы сводите конфликт вселенского масштаба к истории плотской страсти. Увы, друг мой, увы. Высокая литература доступна далеко не всем.
Самым непростительным было то, что Хардлингтон на самом деле развлекался, язвительно подкалывая меня. Я был желторотым юнцом, и постоянное давление со стороны Хардлингтона привело к тому, что я начал сомневаться. В чем? Во всем.
Я не мог даже с точностью оценить свой вклад в создание книги. Истинным героем этой истории был Маркус Гарвей. И его ангел-хранитель, Эдвард Нортон. Без них никакой роман существовать не мог. Оба они были незаменимы. А я – нет. Писателей, способных изложить на бумаге рассказ Маркуса, на свете множество. А вот Маркус – только один. На свете также достаточно адвокатов. Но других адвокатов, способных провести дело Гарвея, как это сделал Нортон, в мире нет. Жизнь становилась серой и скучной, все было туманно.
Но вернемся к Хардлингтону. В то время я еще не знал, что посредственности любят окружать себя людьми еще более ограниченными. Таким образом им легче бывает объяснять собственные промахи вселенской несправедливостью. Они словно говорят нам: сравните мои интеллектуальные способности с уровнем окружающих меня людей, и вам станет ясно, что я с моим умом заслуживаю положения более достойного. Такие персонажи, как Хардлингтон, возвышают свои личные проблемы до уровня социально значимых явлений. (Мой начальник считал, что во всем виноваты евреи. Но это было связано с его специфическим взглядом на мир; в других случаях мы можем найти бесконечное разнообразие вариантов.) Самое смешное заключалось в том, что я не мог ничего возразить Хардлингтону, так как не был способен доказать свою правоту. Из-за этого мне даже не хотелось настаивать на своей точке зрения. Когда я думал об этом, меня охватывало отчаяние, и порой мне даже не хотелось вспоминать о том, что на самом деле книгу написал я сам. Возможно, эта нерешительность была связана с тем, что мою голову занимали иные мысли. Какие? Нетрудно догадаться: присутствие Хардлингтона огорчало меня так же сильно, как отсутствие Амгам.
Простая возможность того, что в это самое время она находилась где-то поблизости, в Лондоне, сводила меня с ума. Я не мог выбросить из головы воспоминание о высоком, тонком и таком черном силуэте, который удалялся, исчезая из вида. Мои пальцы чуть-чуть не коснулись ее, и на этот раз она не была видением, вызванным газовой атакой. Почему она убежала от меня? Любая оскорбленная женщина в подобных обстоятельствах выговорила бы мне за то, что я приблизил свои наглые пальцы к ее лицу. Она же, напротив, предпочла скрыться.
Эта война на два фронта оказалась не под силу бедному Томми Томсону. На протяжении следующих дней мною владела какая-то странная апатия. Приходя с работы, я укладывался на кровать в своей комнате или забивался в какой-нибудь уголок в пансионе и проводил время в полнейшем бездействии, если только кто-то не давал мне каких-то конкретных указаний. Я чувствовал себя таким же обескураженным, как человек, который наталкивается на стену в конце тупика. Все в этом мире было мне абсолютно безразлично. Я неожиданно для себя превратился в обесцвеченную копию господина Модепа с той лишь разницей, что он, по крайней мере, постоянно улыбался. Мы часто оказывались вместе в гостиной пансиона. Он улыбался своей счастливой идиотской улыбкой, а мне ничего не оставалось делать, как улыбаться ему в ответ, вступая в некий разговор без слов. Время от времени Мак-Маон выводил нас на прогулку. Мы шли втроем в ирландский паб, который был расположен в двух кварталах от пансиона, и пили там пиво в компании приятелей Мак-Маона, завсегдатаев этого места. Модепа вел себя так же пассивно, как всегда, и беззвучно улыбался. Мы оба являли собой разительный контраст по сравнению с крикливыми ирландцами, которые дружески обменивались ругательствами среди клубов табачного дыма.
Вывел меня из этой апатии человек, от которого я меньше всего ожидал получить помощь. Кто оказался этим доброжелателем? Вы бы никогда не догадались. Именно так: им был пресловутый господин Хардлингтон.
Не знаю сам, почему мое мнение о Хардлингтоне было таким скверным. Его роль в нашей истории оказалась далеко не последней. Слава книги росла, и та пытка, которой он меня постоянно подвергал, наконец заставила меня действовать. Это случилось, когда восхищение Хардлингтона по поводу романа достигло высшей точки. В первое время он восхищался его содержанием. Потом превозносил ее литературные достоинства, утверждая, что является единственным человеком на земле, способным правильно проанализировать суть книги. «Слово „читатель“ не имеет множественного числа», – утверждал он. Затем наступило время снисходительного панибратства по отношению к автору, бездарный Хардлингтон стал критиковать его. «По правде говоря, следует признать, что в отдельных местах я бы мог отточить слог до большего совершенства», – говорил он. И своим язвительным пером вычеркивал или добавлял строки в своем экземпляре книги. Мне вспоминается, что именно в такую минуту я не сдержался и нанес ему удар:
– Если вам ничего не стоит исправить ошибки в чужом литературном шедевре, почему бы вам самому не написать свой собственный?
Он ответил мне, не отрывая глаз от книги, тоном абсолютного превосходства:
– Мне совершенно не к спеху заканчивать свое произведение. В наши дни всем владеют ростовщики. Евреи захватили издательский мир и не допускают выхода в свет произведений, которые не приносят им быстрой наживы. А моя цель – не обогащение, мне хочется обессмертить свое имя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56