– Нортон очень серьезно работает над вашим делом, – начал я, – но вам прекрасно известно, что задача у него непростая. Подумайте, например, о том, что к делу прилагается юридически заверенное заявление самого британского консула, в котором тот обвиняет вас. Не думаю, что подобному свидетельству легко противопоставить какие-то доводы.
– Каземент? Консул Каземент? – переспросил он, поднимая брови.
– Именно он. К тому же он собрал множество подписей британских граждан, проживавших в Леопольдвиле. Фигура подданного Ее Величества Маркуса Гарвея предстает в этих документах, скажем так, не в лучшем свете.
Но мои слова распалили его еще сильнее.
– Каземент? – повторил он, воздев руки к небу. – Но, наивный вы человек, Каземент же просто содомит! Спросите об этом любого белого человека, который жил в Африке, и он вам это скажет! Он приставал ко мне все время, пока я жил в Конго. Каждый день и каждую ночь в Леопольдвиле этот человек досаждал мне своими гнусными намеками! Каземент злопамятен. Поскольку он не смог исполнить своих гнусных намерений, то отомстил мне также гнусно.
– А почему вы не обратились к английским властям сразу после этих событий?
– Что вы себе воображаете? Неужели вы думаете, что корабль, на который я устроился коком, изменил бы свой маршрут, чтобы срочно доставить меня в Лондон? Это было торговое судно. Прошел целый год до того момента, как мы зашли в первый английский порт.
– Хорошо. Но все же, – настаивал я, – почему даже после этого вы не предстали перед британскими властями?
Маркус никогда раньше не открывал глаза так широко. Он не стал смотреть направо и налево. Гарвей, который до этого негодовал, вдруг понизил голос и сказал мне:
– Как вы можете быть таким идиотом, Томсон?
Я опустился на стул, чувствуя себя побежденным, и стал рассматривать пятнышко на стене, стараясь не встречаться с ним глазами. Маркус был прав. Я сам целых четыре года писал его историю. Кто мог потребовать, чтобы такой человек, как он – без связей, без друзей, без прошлого и без будущего, – явился в полицейский участок в Англии и просто так, сходу, рассказал всю свою историю? По-прежнему избегая его взгляда, я сказал:
– Есть ваше собственное признание в убийстве Уильяма и Ричарда Краверов. Вы сами подписали его. Я своими глазами видел копию этого документа в деле у Нортона.
Мне не следовало этого говорить. Это была большая ошибка. Маркус совершенно вышел из себя.
– Я подписал признание в том, что убил Уильяма и Ричарда? – зарычал он. – Конечно, подписал! Вы представляете себе, как обращаются полицейские с такими людьми в моем положении? Да я готов был признаться даже в том, что убил эрцгерцога Фердинанда Австрийского, только бы меня перестали бить!
Мне оставалось только умолять его понизить голос, но все было напрасно. Он трясся, как сумасшедший, на которого надели смирительную рубашку, и вопил:
– Я думаю, что Нортону очень уютно сидеть в своем кабинете! Он и не знает, как холодно в моей камере. – Тут Гарвей упрекнул заодно и меня: – И вам это тоже неизвестно. Никто не может себе представить холода камеры! Он пробирает до мозга костей и живет в твоем теле, как древоточцы в старом дереве. И все это происходит со мной, с человеком, который жил в Конго. В Конго! Почему мне не дают вернуться туда? Я хочу обратно в Конго!
Я услышал, что на другом конце коридора открылась решетчатая дверь, и взмолился:
– Замолчите ради бога.
Но он уже не слушал меня. Он волчком крутился по комнате, устремив взгляд к потолку:
– Я был в Конго. В Конго! А теперь, ожидая виселицы, шью мешки. Это единственное, что мне позволяют делать. Шить мешки в тюремной мастерской!
Мой новый знакомый Джон пришел сказать нам что-то или попросить у меня еще одну сигарету, потому что наше время еще не истекло. Но Маркус почти набросился на него. Он схватился за прутья решетки и закричал, выплевывая слова в лицо надзирателю:
– Шить, шить, шить, шить!
Казалось, он сошел с ума. Он действительно был сумасшедшим. Надзиратель испугался и убежал.
– Вам понятно, что вы наделали? – закричал я. – Он пошел за подкреплением! Успокойтесь!
Вместо ответа Маркус попытался отломать одну из ножек стола, чтобы воспользоваться ею, как дубинкой. Но было уже поздно. В коридоре появились Длинная Спина и еще два надзирателя.
– Господин Томсон, что вы здесь делаете? – спросил меня Длинная Спина, упрекая скорее за нарушение моральных обязательств, чем за невыполнение юридических норм. – Вы прекрасно знаете порядки этого заведения и понимаете, что уже не имеете права навещать заключенных в этом крыле здания. Вам надлежит встать в очередь посетителей, у которых нет специального допуска!
Маркус, вне себя от ярости, по-прежнему кричал:
– Я был в Конго, в Конго! – и продолжал дергать за ножку стола.
Но мебель в тюрьме, вероятно, сделана специально так, чтобы подобные попытки не увенчались успехом. Длинная Спина трижды предупредил Маркуса о последствиях его поведения, как это было предписано уставом тюрьмы. Потом открыл дверь, вошел в комнату вместе с двумя надзирателями, и они стали лупить Гарвея своими холодными каучуковыми дубинками.
Я бы никогда раньше не подумал, что сила, применяемая так грубо, может одновременно быть такой рациональной. Длинная Спина и его помощники били Маркуса жестоко, направляя удары в стратегически важные точки. Их дубинки обрушивались на его шею, почки и в пах, именно в таком порядке, а потом начинали свой маршрут снова: обе стороны шеи, обе почки, пах. Маркус, лежа на полу, защищался, словно бешеный кот, стараясь укусить противников за щиколотки или поцарапать их. Я бы предпочел самому быть избитым, только чтобы не присутствовать при этой сцене насилия.
Я вышел из комнаты, не дожидаясь конца экзекуции, и пошел по коридору. Крики Маркуса слышались даже тогда, когда я оказался на противоположной стороне здания. Он повторял: «Я хочу обратно в Конго, хочу обратно в Конго!» Я вдруг увидел в коридоре водопроводный кран. В тот день мне открылась следующая истина: человек может чувствовать глубочайшую благодарность к такому обыденному предмету, как кран. Я плеснул себе в лицо водой и стал судорожно тереть щеки, словно муха, которая трет лапками голову. Потом, когда ко мне вернулось спокойствие, в моей голове возникла мысль: весьма вероятно, друг Маркуса, о котором говорил мне Нортон, в эту самую минуту стоит в очереди посетителей, чтобы навестить его. Я знал, что бывших жителей африканских колоний отличала необыкновенная солидарность, которую не могли понять остальные цивилизованные люди. Поскольку день был выходной, вероятно, этот человек пришел в тюрьму. И, кем бы он ни оказался, ему наверняка будет небезынтересно узнать о том, что случилось с Маркусом. Итак, я отправился в то крыло, где ждали свидания простые посетители, и стал ходить вдоль длинной череды мужчин и женщин, стоявших в очереди. Две пары тюремных служащих принимали их, заполняли соответствующие бланки и обыскивали, прежде чем проводить внутрь. Четверых служащих было явно недостаточно, чтобы пропустить всю эту огромную массу людей, и вереница двигалась чрезвычайно медленно.
Среди стоявших была женщина необычайно высокого роста, не менее двух метров. Она отличалась сильной худобой и носила глубокий траур. Вся ее одежда была черной, совершенно черной: черная длинная юбка до щиколоток, черные ботики и черная шляпа, к которой была пришита тоже черная вуаль, которая закрывала ей лицо. Сначала я не заинтересовался этой посетительницей, потому что искал мужчину, похожего на ветерана африканских колоний, на чьем лице отпечатались бы все радости и горести тропиков. Но в конце концов стал приглядываться к высокой и худой, как росток спаржи, женщине.
Наверное, она была человеком особенным и прятала свою бесконечную женственность за многочисленными слоями черной ткани. Необычная посетительница выглядела невероятно печальной и полностью поглощенной движением очереди; казалось, весь мир для нее сузился до спины, которая была перед ее глазами. Она напоминала мне тех призраков греческого ада, для которых не существует ни времени, ни пространства. Ее вид порождал в моей голове серые безысходные мысли. Чтобы увидеть дорогого человека, ей приходилось погружаться в мрачный мир тюрьмы. И, кроме этого, выдерживать дополнительную пытку длинной медленной очередью. Шагая к выходу, я еще раз обернулся и с грустью посмотрел на нее, говоря себе: передо мной женщина, которая находится на противоположном от Амгам полюсе. Когда эта мысль мелькнула в моей голове, я замер, словно передо мной в воздухе возникла стена.
В ничтожные доли секунды история, которую я создавал на протяжении последних четырех лет, окрасилась в иные цвета. Всем известна легенда о святом Павле, упавшем с лошади. Так вот, я ощутил себя этой лошадью.
Разве много женщин двухметрового роста найдется в Лондоне, в Англии, в мире? К кому пришла эта женщина? Мой взгляд устремился на ее руки. Она носила необычные перчатки, похожие на шелковые варежки, поэтому я не мог сосчитать ее пальцы.
А что, если Маркус изменил детали своей истории, чтобы защитить Амгам? Внезапно мне стало ясно: такие любовники, как Маркус и Амгам, никогда не смогли бы расстаться. Никогда. Я сказал себе: «Если бы ты сам стоял там, у Девичьего моря, с фитилем для динамитных шашек в руках, неужели бы ты позволил ей уйти?»
Этот вопрос не требовал ответа. Но дело было не в том, как поступил Маркус. Сама Амгам никогда бы не пожертвовала любовью из-за такой ерунды, как спасение мира. И когда ей пришлось выбирать между миром тектонов и миром людей, она предпочла любовь, куда бы та ее ни привела.
Я потрогал свой лоб, чтобы проверить, нет ли у меня жара. Как можно было так легко попасться на удочку? Маркус захотел немного изменить истину, когда рассказывал мне о Пепе, только из желания спасти доброе имя африканского друга. Каких слов бы он не пожалел, чего бы он не утаил, чтобы не выдать Амгам?
Я прекрасно помню, как стоял столбом в этом тюремном коридоре, устремив взгляд на женщину в очереди. Мне было не под силу сдвинуться с места, словно мои ботинки пустили в пол корни. И пока я неотрывно смотрел на ни о чем не подозревавшую посетительницу, в моей голове восстанавливалась вся история Маркуса и Амгам, истинная история, по крайней мере та ее часть, которую скрыл от меня Маркус, чтобы уберечь их любовь. Она в один момент созрела в моем мозгу, подобно тому, как паутинки молниеносно образуют большую сеть.
Я видел, как Амгам брала инициативу на себя, как она уговаривала Маркуса вернуться в Лондон, на родину ее любимого. Я представлял себе, как она использовала свои необычайные умственные способности, чтобы понять неизвестный и новый для нее мир и выжить в нем. Мне виделось, как Амгам, сидя перед зеркалом, овладевает искусством макияжа, чтобы скрыть свое слишком белое лицо.
Я представлял ее фигуру, спрятанную под платьями викторианской эпохи, которая порабощала женщин. Но она пользовалась этой модой, чтобы сохранить свою свободу. А потом? Маркус – арестован, а она – потрясена. Что произошло? Почему люди сажают в тюрьму того, кто спас человечество от разрушительного нападения самой жестокой расы вселенной?
Мне стало стыдно за свою принадлежность к роду человеческому. Амгам оставила все, чтобы прийти в наш мир. Она выбрала жизнь среди нас, и это «нас» воплощалось для нее в Маркусе. И что же мы творим в первую очередь? Отнимаем у нее возлюбленного и помещаем его за каменные стены. А эти стены построены из камней более твердых и тяжелых, чем те, которые преграждают путь из мира тектонов в человеческий мир, потому что людей и тектонов разделяли только камни, а между ним и ею теперь стояли законы империи.
Я облился холодным потом. Больше всего в мире я хотел встретиться лицом к лицу с Амгам, хотя был более чем уверен, что это не произойдет никогда. Место для встречи нам выпало самое ужасное. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Самым главным для посетителей было продвинуться хотя бы на шаг вперед. А тюремные служащие со своими мозгами дрессированных блох умели искать только пилки, а не женщин-тектонов.
Я подошел к ней с твердым намерением поднять ее вуаль. Но, когда кончики моих пальцев оказались в десяти сантиметрах от лица незнакомки, я замер. А что, если я ошибся? Что, если это просто высокая женщина и больше ничего? Но могло быть и хуже: я окажусь прав. Если это действительно она и я выдам ее присутствие, последствия будут ужасными.
Женщина настолько погрузилась в созерцание очереди, что еще несколько секунд не замечала моей руки возле вуали. Но наконец она поняла мои намерения и удивленно вскрикнула. Голос ее оказался низким, как у мужчины. Я испугался даже больше, чем она. Незнакомка отпрыгнула назад и бросилась бежать. Я пустился вдогонку, но не успел добежать до двери, как услышал голос, который произнес повелительным тоном:
– Господин Томсон! Вы можете объяснить мне свое поведение?
Я решил пропустить окрик мимо ушей, но Длинная Спина решительно рявкнул: «Стой!» Такого прямого приказа ослушаться было нельзя.
– Я всегда уважал вас, господин Томсон, – упрекнул он меня. – Вы хотите, чтобы я изменил свое мнение? Отдаете ли вы себе отчет в том, что грубо нарушили наши правила? Два раза подряд! Сначала вы добиваетесь свидания с заключенным, пользуясь служебным ходом, а после этого пристаете к одной из посетительниц.
Люди, облаченные в униформу, какой бы незначительной она ни была, добиваются не столько эффективного выполнения законов, сколько унижения человека, попавшего под подозрение. Сдаться на их милость – это наилучший способ избавиться от их давления, поэтому я сказал:
– Я сегодня немного не в себе. Примите мои извинения. – И сразу вслед за этим: – Вы разрешите мне уйти?
Длинная Спина и вправду сменил гнев на милость:
– Господин Нортон рассказал мне, что вы были на фронте. Вы сражались за родину, и это делает вам честь.
Я чувствовал себя, как мальчишка, который вот-вот описается и не может больше ждать ни секунды:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56