когда медведь обдал меня горячим дыханием, я еле сдержался, чтобы дико не заорать, а Юрий Сергеевич стоял абсолютно спокойно, будто это не медведь, а собака, а потом подмигнул мне и улыбнулся — это когда медведь принялся за нерпу. Такого великолепного самообладания я, пожалуй, больше не встречал… Еще раз, друзья: не пытайтесь от медведя убегать! Накоротке он бежит со скоростью рысака, километров до тридцати в час, здесь перед ним и чемпион по бегу спасует.
КИСЛОВ. Значит, стой и жди, сожрет или не сожрет?
ЗОЗУЛЯ. Да, сохраняйте полное спокойствие, можете медленно — подчеркиваю, медленно пятиться, отступать, только не вздумайте бежать! Медведь нападает на человека чрезвычайно редко, такие случаи наперечет: девяносто девять из ста, что он не причинит никакого вреда.
СОЛДАТОВ. Попался бы мне тот выступальщик: «Арктика! Экзотика! Подшефные!» Черт бы побрал эту экзотику.
ЗОЗУЛЯ. Вам, Слава, сколько лет?
СОЛДАТОВ. Двадцать восемь.
ЗОЗУЛЯ. Юрию Сергеевичу было тогда примерно столько же, а мне едва перевалило за двадцать.
СОЛДАТОВ. Вы сами сюда полезли, а я-то при чем? Мне и в Москве экзотики хватает.
ЗОЗУЛЯ. Не пожалеете, Слава, будет что рассказывать детям. Попадем на Средний, обязательно совершим экскурсию на Голомянный и Домашний, увидите исторические места.
ИГОРЬ. Николай Николаевич мечтает прилететь на острова, но врачи против.
БЕЛУХИН. Так ты видел Урванцева?
ИГОРЬ. Мы у него бываем.
БЕЛУХИН. Завидую. Легендарный человек Николай Николаевич, Норильск открыл… За восемьдесят ему?
ИГОРЬ. Как говорится, с гаком. Но еще крепок, много работает, пишет книги. Елизавете Ивановне тоже за восемьдесят, а она до последнего времени водила машину. Недавно жаловалась: «Перестраховщики какие-то в автоинспекции, намекнули, будто у меня зрение начинает ухудшаться».
БЕЛУХИН. Старый закал! Скромный человек — Урванцев, у нас такого заслуженного и нет больше, а своего имени не дал ни острову, ни даже мысу захудалому. А мы сами и не догадываемся назвать.
ЗОЗУЛЯ. Совершенно с вами согласен. Николай Николаевич сделал открытий в геологии Арктики больше, чем кто-либо иной, но имени его на карте, к нашему стыду, до сих пор нет. Хотя Урванцева я не поколебался бы еще при жизни назвать великим полярным исследователем.
ИГОРЬ. Отец тоже так считает.
ЗОЗУЛЯ. Очень рад, искренне рад, Игорь, что вы из такой семьи. Значит, по стопам отца?
ИГОРЬ. Старик захотел, чтобы после института я поварился в полярном котле. Вот я и варюсь.
СОЛДАТОВ. Против папаши я ничего не имею, а от тебя в этом котле навару, как от яиц.
КИСЛОВ. Хватит лаяться, Солдатов, потопали.
ЗОЗУЛЯ. Я вас провожу.
* * *
Зозуля, Кислов и Солдатов ушли.
С помощью костыля, который сколотил Дима, я выполз по малой нужде, споткнулся и растревожил ногу. Боль я держать умею, но все равно муторно. Вечером Лиза наложила на ступню какие-то дощечки, крепко-накрепко стянула их бинтом и, о чем она со смехом доложила, своей ночной рубашкой, но посетовала на отсутствие гипса, из чего я и заключил о переломе. Значит, как минимум на месяц я выбыл из строя, но мог выбыть и навсегда! До сих пор не понимаю, как Матвеич исхитрился в считанные секунды так здорово посадить самолет. Ничего не скажешь, повезло нашей чертовой дюжине, что за штурвалом был он, а не я.
Гриша задремал на сундуке, сопит Белухин, Чистяков рубит дрова, женщины шушукаются в углу… Книгу бы мне! Я даже знаю, какую больше всего хочу: острый детектив, чтобы намертво отключиться. Вообще я люблю читать либо очень хорошие книги — Зощенко и Булгакова, например, классику, конечно, либо детективы и приключения. На средние, посредственные книги времени предпочитаю не тратить: уму и сердцу они ничего не дают, а так называемую информацию можно почерпнуть в «Науке и жизни». Но в споры о книгах никогда не вступаю и своего мнения никому не навязываю: для меня хорошая книга лишь та, которая волнует. А не волнует — значит, она написана для других. Очень здорово на Диксоне сказала Захару Невская, когда он, увидев у нее «Опыты» Монтеня, брякнул: «Кому нужна такая мура, я полистал и заснул». «Вы правы, — ответила она, — эта книга никому не нужна, кроме читателей». Спорить, доказывать, что книга хорошая или плохая — бессмысленно: если я больше люблю соленые огурцы, а ты бананы, нам друг друга не переубедить.
Но книги у меня нет, и посему я тихо лежу и мечтаю о скорой встрече с Галей. Она у меня тоже медсестра и тоже полярница — мы нашли друг друга в Хатанге. Мир тесен! Лиза, оказывается, хорошо ее знает, несколько лет назад они вместе начинали в Тикси. Теперь я вспомнил Галин рассказ про отчаянную сестричку, которая ночью в пургу добиралась на вездеходе на дальнее стойбище принимать тяжелые роды. Когда я спросил Лизу об этом, она заохала: «Ой, не говори, страху натерпелась!» Но мне кажется, что в ее подчеркнутой пугливости больше женского кокетства; в этом она похожа на Варю, жену Захара, которая тоже любит ахать и закатывать от ужаса глаза, а сама трижды ходила Северным морским путем, тонула, последней, как радистка, вместе с капитаном покинула судно — и вскоре снова ушла в плаванье. И угомонилась лишь тогда, когда вышла замуж и родила двух близнецов.
Нет, что ни говорите, а женщина в Арктике — это чудо из чудес! Даже Пашков с Голомянного и Зубавин, когда-то яростные их противники, нынче стараются брать на зимовку только семейных, или, как они говорят, перспективных — для которых есть пара. Зозуля прав: на станциях, где живут женщины, приятно бывать, они облагораживают быт, один их вид согревает. Конечно, им бывает и тяжело и страшно, им негде по-настоящему развернуться, создать уют на считанных квадратных метрах, — тем большего уважения они заслуживают за свою жертвенность. К чести мужчин, в Арктике они относятся к женщине воистину по-рыцарски, лелеют их, оберегают, как могут — всем своим поведением благодарят их за то, что они разделили трудную мужскую участь. Как и Белухин, я верю, что рано или поздно женщины придут в Антарктиду, по крайней мере, на прибрежные станции, и это будет хорошо; громкие фразы насчет «мужского континента» — пустое бахвальство: сколько я помню, не было в Мирном человека, который не мечтал бы лучше три года прозимовать там с женой, чем один год в дружном мужском обществе…
Нет, женственность неистребима! Лизе стало плохо — голодные спазмы, что ли? — она выбежала, возвратилась бледная как снег и, взглянув на меня, поправила под платком волосы. Титлов, которого я уже в Арктике не застал, рассказывал Матвеичу про одну аварию. Самолет с пассажирами сел в тундре на вынужденную, погода была жуткая, связь потеряна, искали их около трех недель, а когда нашли, одна молодая женщина выбежала из самолета навстречу спасателям — с накрашенными губами!
И тут я припомнил один случай. Как-то Матвеич пригласил меня поохотиться в тундре на диких гусей. Я не большой любитель этого дела, но Матвеич уговорил, взяли мы по нескольку манков и пошли. Манок — это профиль гуся из фанеры, окрашенной в его цвет; когда пролетающие гуси снижаются для знакомства, их стреляют почти что в упор. На манке имеется маленький колышек, который втыкается в ягель. Только мы залегли метрах в ста друг от друга, как прилетели гуси. Но вот загадка: к Матвеичу на его манки гуси летят, а на мои — ни одного! Он убил нескольких гусей, подходит ко мне, смеется. Я затребовал объяснений: не те, что ли, манки мне подсунул?
— Представь себе, — сказал он, — что ты на вечеринке и тебе понравилась женщина. Если она с мужем, пытаться с ней объясниться ты не будешь — аморально; но если она одна — это твое право. Так и у нас. Манки у тебя совершенно такие же, как у меня, но смотри, сколько ты их поставил: шесть штук! Иными словами, три пары. Гуси летят, видят, что все заняты — и пролетают мимо, не садятся. А у меня манков пять, то есть один свободный. Вот гусь и садится — а вдруг повезет?
На охоте это было жестоко: ищущий пару погибал.
А вспомнил я об этом потому, что подумал: одиноких женщин не должно быть.
За Лизу я почему-то спокоен, она добьется всего, чего захочет: рано ли, поздно ли, но положенную ей удачу завоюет. Она сильная, и взгляд у нее такой, что юные телята вроде Игоря забывают обо всем… Впрочем, насчет Игоря беру свои слова обратно, что-то в этом парне есть недосказанное, а что — сам не пойму; про таких говорят — «себе на уме», но это расплывчато и зыбко. Да, вспомнил, мне не понравилось, что он, будучи лучше всех одет, никому не предложил вторую пару теплого белья, хотя знал, что Слава, например, в одних трусах и безрукавке. Ладно, пусть не Игорь, но за Лизу, повторяю, я спокоен.
А вот Невская, которая утонченнее и, пожалуй, красивее, вряд ли станет свою удачу завоевывать; она, как булгаковская Маргарита Николаевна, никогда и ничего для себя не попросит, не поступится ни на йоту своим кодексом чести. А ждать, пока сами предложат, можно долго, всю жизнь… Мне жаль ее, как жаль всех неустроенных прекрасных женщин, не умеющих за себя бороться; а ведь кто-то бродит по свету, ищет ее, обязательно ищет, потому что природа ничего не делает зря. Только где он, ищущий, и как долго он будет ее искать?
* * *
Послышались топот, крики, залаял Шельмец, и Белухин, кряхтя, сполз с полатей и проковылял в тамбур. Бац! бац! — два выстрела, дикий рев, лязганье засова, кто-то вбежал в тамбур, и засов снова лязгнул.
— Мама родная… — это, конечно, Лиза, ее лексика.
Вслед за Белухиным, порывисто дыша, вошли Матвеич и Дима.
— Не уложил? — спокойно поинтересовался Белухин, будто о погоде — метет или не метет.
— Вряд ли, — с извинением сказал Матвеич. — Ранил, наверное.
— Обязательно надо было стрелять? — Белухин поднял палец, прислушался. — Живой твой медведь, уходит.
— Летел как танк! — возбужденно сказал Дима. — У самых дверей прихватил.
— У вышки еще двое бродят, — добавил Матвеич. — Зозуля с ребятами на скале, надо выручать.
— Опасный, однако, твой подстреленный, — проворчал Белухин, застегивая полушубок и надевая рукавицы. — Что ж, пошли. Топор возьми, Игорь… Ну? Топор, говорю, возьми!
— Я? — спросил Игорь.
— Ты, ты!.. Ладно, оставайся за старшего. Бери топор, Дима.
— Куда ты пойдешь, скрюченный? — запричитала Анна Григорьевна. — И без тебя народу хватает!
— В самом деле, оставайся, — сказал Матвеич.
— Помолчи, старая! — повысил голос Белухин. — Цыц! — рыкнул он на Шельмеца, который сунулся было за ним. — Мы скоро. Дверь не забудь, Игорь.
Матвеич пропустил вперед Белухина и Диму, обернулся, будто хотел что-то сказать, но махнул рукой и вышел. Дверь хлопнула, Чистяков тут же выскочил в тамбур и закрыл засов.
— Мама родная…
Я взглянул на часы, ровно сутки назад мы совершили посадку. Медленно идет время — для тех, кому делать нечего…
ЗОЯ ВАСИЛЬЕВНА
— И куда ему, старому, резаному, — продолжала причитать Анна Григорьевна. — Месяца нет, как аппендицит сделали, и радикулит, и сердцем мается. Говорила, возьми две недели за свой счет, так ему хоть кол на голове теши, плевать ему на жену, с голыми руками на медведя, и зачем его пустила, на порог не легла…
— Перешагнул бы он, тетя Аня, — сказала Лиза. — Силой разве их удержишь, не гулять пошли.
— Он самый опытный, — вставил Игорь.
— Опытный? — ожесточилась Анна Григорьевна. — А если его через три шага скрючит? «У нас на станции…» — вдруг передразнила она. — Вот бы и пошел с ним, а не дожидался, пока он Диму не позвал!
— Но я готов был идти, — примирительно сказал Игорь. — Я…
— Подранок тебе не посмотрит, опытный или неопытный! — не успокаивалась Анна Григорьевна. — Не умеешь — не стреляй! А этот мало того, что самолет утопил, так еще врага из зверя сделал!
— Это несправедливо, — вспыхнула Невская. — Не ожидала, тетя Аня.
— Много ты понимаешь, что справедливо, что несправедливо, ты с мое поживи!
— Не очень много, — согласилась Невская. — Но, прошу вас, не надо искать виновных. Это очень стыдно — валить вину на других, мы были и остались пассажирами, а они делают все, что могут.
— Зоя права! — горячо поддержал Гриша. — Мы, тетя Аня, должны гордиться такими людьми, как дядя Коля и Илья Матвеевич.
— Ой, сыночек, — горестно вздохнула Анна Григорьевна, — устала я им гордиться, живой он мне нужен, куда я без него, нитка без иголки…
— Я уверен, что все будет хорошо, — успокоил Гриша, — вот увидите, тетя Аня.
Гриша подсел к Анне Григорьевне и что-то тихо ей сказал. Она закивала, встала и подошла к нарам, на которых лежал Седых.
— Не спишь?
— Не сплю, — откликнулся Седых.
— Глупость я брякнула, сынок, ты уж не говори Илье.
— Я не сплетник, — холодно произнес Седых.
— Сгоряча я, — сокрушалась Анна Григорьевна. — У меня и в мыслях не было на Илью вину валить.
— Не вы, так другие, — тем же тоном сказал Седых, — мы к этому привыкли.
— Прости, сынок.
— Ладно.
— И ты прости, дочка.
Невская пожала плечами.
— Что вы, тетя Аня, меня вы нисколько не обидели.
— Не тебя, так Илью. Он и в самом деле хороший мужик — Илья, это я тебе точно говорю.
Невская промолчала. На душе у нее было пасмурно. Ее беспокоил хрип в груди, все сильнее терзал голод, и сердце сжималось, когда она смотрела на Гришу: она — что, она выдержит, а вот он… И не пожалуется, даже знаком не покажет. И Лиза, бедняжка, ей хуже всех…
— Зоинька, — шепнула Лиза, — не смотри на меня жалеючи, я от этого злая становлюсь.
— Я всех жалею, — сказала Невская, — и себя тоже.
— Себя сколько хочешь, а меня не надо.
— Хорошо, не буду.
— Оби-иделась, — протянула Лиза.
— Мы сейчас только и делаем, что обижаем друг друга.
— Это жизнь нас обижает, и тебя, и меня.
— Я этого не считаю.
— А ты горда, подружка.
— И ты тоже.
— Верно, — согласилась Лиза. — Милостыни пока что ни у кого не просила.
Шельмец подался к дверям, зарычал.
— Кто-то идет! — вжав нос в окошко, выкрикнул Гриша. — Медведь!
Анна Григорьевна встрепенулась.
— Если вломится, головешку ему в пасть, головешку! Да не сейчас, потом, дыму напустишь!
— Фу ты, обжегся! — вскрикнул Чистяков.
— Рукавицы надень, защитничек! — Анна Григорьевна подсела к печурке, забрала у Чистякова кочережку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28