https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_vanny/s-dushem/
– отвечала старуха. – Смеяться над старой женщиной! Шалопай! Посмотри ты на мои морщины и беззубый рот. – Вот тебе за это!
И Мориц получал звонкую затрещину.
Но вот пришла из деревни крестьянка, помощница бабушки Карстен. – ей было лет под сорок, но вид у нее был еще приятный! Своими блестящими глазами навыкате она следила за каждым движением мясника, и Мориц начал делать ей глазки. Люди уже пересмеивались и шутили.
По воскресеньям его часто видели в кухне, где он чистил котлы. Ему доставались лучшие куски.
Незадолго до этого в бараке появился парень небольшого роста, с желтым как воск лицом. Он был портной по профессии и превосходно играл на варгане. Когда он заиграл, кельнер Генри Граф пустился отплясывать свой негритянский танец. Ах ты, черт возьми! Браво! Надел котелок набекрень, помахивает прутиком вместо тросточки, и так и чешет, так и чешет ногами! За ними было не уследить. Вот он начал притоптывать, выбрасывать каблуками и вдруг запел на никому не известном языке. Порой казалось, что он опрокинется набок, но он продолжал грациозно танцевать, кокетливо размахивая котелком. Этот номер стал гвоздем программы. Но наибольшей сенсацией за последние две недели оказался боксерский матч между Морицом и одним новоприбывшим молодым человеком, тощим и хмурым. Этот тощий малый утверждал, что он – боксер. Важничал и хвастал, будто уже выступал публично там и сям. Никто ему не верил, Мориц тоже. Мориц, очевидно, был сильнее всех в бараке, и бессовестное хвастовство тощего парня казалось ему покушением на его престиж.
– Ты себя выдаешь за боксера? Что-то не похож ты на силача.
– А вот попробуй-ка! Я и с тобой согласен биться.
– А. бокс!
Все стали в кружок. Зрелище невиданное. Тощий скинул пиджак, Мориц выскользнул из своей шерстяной фуфайки. И так как во всем нужен порядок, Георга выбрали судьей.
– На сколько раундов состязание?
Тощий качнул коленом.
– На двадцать раундов, по три минуты.
– Черт возьми!
Но Мориц превзошел его. Выпятив грудь, он гордо озирался по сторонам.
– Мы будем биться, пока один из нас не выдохнется, – сказал он.
– Браво, Мориц! – Это превзошло все ожидания. Невероятное возбуждение!
И надо сказать, что после пятого раунда Морицу, отчаянно избитому, пришлось сдаться. Крестьянка из деревни побагровела и обдавала тощего свирепыми взглядами.
Часто разгорались такие споры, что весь барак начинал беситься. Политические разговоры были здесь запрещены. Леман уволил двух молодых парней, которые, по-видимому, только для агитации явились в барак.
– Общество «Новая Германия» не знает никаких партий и вероисповеданий, и кто нарушит этот принцип, немедленно вылетит вон. Так мне строго приказано, в я в этом отношении буду непреклонен.
Каждые две педели по воскресеньям прибывал кино-автомобиль, всегда встречаемый с большим торжеством. Три часа подряд длился сеанс, и люди, одиноко жившие в лесу, не могли вдосталь насмотреться. Комедии, драмы – все вперемежку. Фильмы сильно мерцали и были уже довольно изношены, но зрителям было все равно. В заключение всегда демонстрировались фильмы производственные: рудники с бешено вращающимися колесами и огромными шахтными подъемниками, верфи, где рабочие карабкались по железным конструкциям, машинные залы, литейные, а под конец всегда – фильмы общества «Новая Германия». Колонии, только еще зарождающиеся; колонии, где вырастали дома, сады; колонии, кишащие народом; новые мастерские; небольшие, совершенно новые города…
27
Естественно было, что всякого рода люди интересовались лагерем.
Однажды приехали в старом автомобиле два человека странного вида. Они пошли в контору к Леману и немного погодя вышли, чтобы подробно осмотреть весь рабочий поселок. Зашли в столярную мастерскую и снова появились. Подошли к бригаде, сверлившей шпуры, и, казалось, интересовались всем, а также каждым отдельным человеком, потому что быстрым взглядом приковывались к каждому лицу. Вдруг они остановились подле кельнера Генри Графа.
Один из них сказал?
– Господин Больман!
– Генри Граф сейчас же обернулся. Что же это? Значит, его совсем не зовут Генри Графом? И почему кельнер так побледнел?
– Так вот ты где, Больман! – сказал второй человек. – Едем с нами.
Генри Граф сделал жест отчаяния, он побледнел, как снег в лесу.
– Я ведь работать хотел! – крикнул он. – Посмотрите.
Но один из них сказал:
– Еще два года – потом вы свободны.
Теперь все было ясно: кельнера хотели забрать. Товарищи сбежались и окружили комиссаров и арестованного.
Мориц положил руку на плечо одному из комиссаров.
– Оставьте его здесь, господин комиссар, он, право, хороший товарищ!
Остальные тоже принялись их упрашивать. А слесарь достал из кармана несколько папирос и собирался их сунуть одному из них.
– Бросьте, – шепнул он ему. – Закройте глаза, господин комиссар. Неужели ничего нельзя поделать?
Нет, ничего нельзя было поделать. Кучка товарищей проводила кельнера до автомобиля.
– Смотри же, возвращайся поскорее! Стисни зубы! Беда не так уж велика!
– Да, я непременно вернусь!
И они смотрели вслед автомобилю, пока он не исчез.
В чем мог провиниться Генри Граф? И еще два года – сказал комиссар? Сбежал он, что ли? Какая досада, что его нашли!
В этот вечер в бараке было сравнительно тихо. Все разговоры вертелись вокруг комиссаров и автомобиля и Генри Графа, которого в действительности звали Больманом.
– И зачем он, дурак, обернулся сразу, когда они его назвали Больманом? Ему надо было просто удрать!
– А как же он мог догадаться, что это полиция? Все мы принимали их за строителей. Разумеется, Генри не могло это и в голову прийти. Экое несчастье!
И все говорили о том, как Генри отплясывал с тросточкой и котелком, как казалось, что он вот-вот упадет, как он пускался вприсядку и при этом вертел шляпой над головой, выбрасывая то левый, то правый каблук и распевая на чужом языке. Нет, нет, как же это может быть? И вот он теперь сидит в каталажке!
Портной хотел дать концерт на своем варгане. Но ему не позволили играть. «Перестань, перестань!» – раздалось со всех сторон.
Так и не состоялся концерт. Играли раздраженно в карты, чтобы скоротать вечер, и рано закутались в одеяла.
Случались еще и другие происшествия в поселке «Счастливое пристанище». Например, эта история со старичком каменщиком. Вы помните, у него была широкополая шляпа с остатками траурной каймы. Он был стар и только путался у других под ногами и мешал работать, а при ходьбе колыхались сзади его отвислые штаны. Этот старый каменщик, как-то вечером рассказывавший про свой сад и распотешивший товарищей попыткой передать пение соловья, однажды исчез. Этого не заметили. Только наутро его сосед обратил внимание на отсутствие старичка. Время от времени случалось, правда, что кто-нибудь убегал из поселка, недовольный одиночеством в лесу или условиями общества. Но такой старик! Не может быть. И ведь он жил здесь уже давно. Принялись искать и обнаружили следы ног, шаги, которые вели в лес, все глубже. И там, в чаще, он болтался на дереве. Повесился старик. К дереву прикреплена была записка: «Все, что я заработал и скопил, потеряно. Я слишком стар, чтобы начинать сызнова. Молитесь за мою душу!»
В лесу состоялось по всем правилам погребение. Сперва хотели похоронить его в деревне. Но после продолжительных прений большинство высказалось за похороны в лесу.
– Ему будет приятнее с нами, чем с глупыми крестьянами на кладбище. Здесь он будет покойно лежать, и, может быть, к нему сюда прилетит соловей.
– Как же может прилететь соловей? – спросил слесарь.
– Ты все еще не понял? – прикрикнул на него мясник Мориц. – Отчего же сюда соловьям не прилетать, если даже в Берлине водятся соловьи?
– Он прав, конечно, – объявил Георг. – Сюда тоже соловьи прилетят.
Настал час погребения.
Ровно в полдень Леман скомандовал:
– Собираться на похороны!
Затем все они углубились в лес. Леман даже произнес настоящую речь, энергично потрясая своею единственной рукой. Всем очень понравилась эта речь. Он сказал, что усопший товарищ – один из тысяч, которые покончили с жизнью просто потому, что она им стала нестерпимой. Между тем как мошенники и спекулянты пошли в гору, таким почтенным людям, как наш покойный товарищ, предоставлялось просто тонуть в болоте, и никто в ус не дул. Только общество «Новая Германия» посмотрело на это иначе. Поздно оно образовалось, но не слишком поздно. – Наш покойный товарищ, – сказал в заключение Леман, – такая же жертва войны и революции, как какой-нибудь генерал или министр. Люди, которым предстоит ходить над его могилой, будут счастливее, чем был он.
Затем он отошел от могилы, раскурил трубку, и церемония была окончена.
Речь понравилась и вечером оживленно обсуждалась. Особенный отклик нашли слова про министра и генерала, ведь старик был только бедным каменщиком. Все находили, что Леман, хотя он и бывший офицер, – человек обходительный и что с ним можно ладить.
Снег так же быстро исчез, как появился. Теплым ветром потянуло с юга, закапало и потекло с деревьев. В несколько дней снега как не бывало. Засияло солнце, и в первый раз мясник Мориц снял свою бурую вязаную куртку. Он вспотел.
От солнца и теплого ветра почва скоро отмерзла и жадно поглощала талый снег.
Чуть только она немного просохла, степь затрещала и затарахтела, словно аэропланы зажужжали над землей: тракторная колонна принялась за работу. Изо дня в день ползла она поперек равнины. Сначала тракторы тащили за собою плуги, потом шарошки, разрыхлявшие и резавшие землю, потом – удобрительные машины, потом бороны и катки. Это продолжалось несколько недель подряд. Все время ползали эти колонны по степи, как странные гусеницы.
– Веселей! – кричал Леман. – Скоро они и сюда приползут.
В те же дни произошло другое событие, о котором много говорили в бараках.
Как-то со стороны «Счастливого Моста» примчался развивший необыкновенную скорость автомобиль и сразу остановился. До этого времени такой машины еще не видели в поселке, так как автомобили Общества, по временам появлявшиеся, были ремонтированными старыми ящиками. Из автомобиля вышли четыре господина, среди них – один рослый, широкоплечий, в старом дождевом плаще, другой немного кривой, маленький, иссиня-бледный, в длинной шубе.
Леман, как только их увидел, пошел к ним навстречу торопливой походкой. Он вынул трубку изо рта и поклонился. Такой вежливости Леман еще не обнаруживал ни разу. Он поклонился сперва рослому господину, потом – маленькому кривому, с иссиня-бледным лицом. Они пожали ему руку, и вся группа зашагала по рабочему участку. Леман давал объяснения рослому господину, широко размахивая рукою, – по-видимому, был и вправду взволнован Посетители осмотрели бараки, столярную мастерскую, кухню, все. Беседовали с тем, с другим, кто оказывался поблизости, после чего пробыли еще полчаса в конторе у Лемана. Потом опять уселись в автомобиль, который, сразу взяв с места, так же стремительно унесся по дороге.
Черт побери, это были, по-видимому, люди исключительного положения! Уж не директора ли общества? А этот сутулый бледный старик, так похожий на выходца с того света? А тот большой, со смуглым лицом?
– Кто эти гости?
– Начальство, – ответил Леман, все еще сильно взволнованный и нервно раскуривавший трубку.
– Кто был этот крупный мужчина? – спросил Георг, которого заинтересовало спокойное и ясное лицо посетителя.
– Это Шелленберг, – ответил Леман. – А маленький старик – это Аугсбургер, бывший банкир, завещавший Обществу все свое состояние. Теперь он состоит коммерческим директором.
– Ну. что ты на это скажешь? – напустился мясник Мориц на кривоногого слесаря. – Сколько раз ты хвастал, будто ты полгода работал у Шелленберга. А теперь, когда этот Шелленберг приехал сюда, ты не узнал его!
Слесарь зашатался на своих кривых ногах, надвинул шапку на лоб и почесал за ухом.
– Это был не тот Шелленберг, у которого я работал, – пробормотал он, запинаясь, потому что невероятно оскандалился и стоял перед товарищами, как жалкий лгун. – Он показался мне знакомым. Это был Шелленберг и в то же время не был Шелленберг.
– Не смей больше хвастать своими баснями! – пригрозил ему Мориц увесистым кулаком – Слышишь! Стыдно вспомнить, чего он только нам не врал!
Книга вторая
1
В аукционном зале Дюваля и К0 на Потсдаммер-штрассе продавалась с молотка знаменитая коллекция барона Флогвеля. В берлинском свете эта распродажа была событием. Барон Флотвель, бывший церемониймейстер королевского двора, некогда легендарный богач, за последние годы потерял свое состояние до последнего пфеннига, так что все его имущество в конце концов пошло с молотка. Одновременно с сокровищами Флотвеля продавались также старинные вещи, мебель, бронза, фарфор, декоративные предметы других лиц, преимущественно принадлежавших к обедневшей аристократии.
Зал был переполнен. Знакомые профили некоторых хранителей музеев, лица известных антикваров, маклаков – совсем как до войны. Но публика была совсем другая. Много толстяков теснилось в рядах, с большими лысинами, широкими спинами и точно ватой набитыми боками, совершенно новые лица, никому не ведомые. Много дам в дорогих мехах, вкусы которых изобличали мало понимания. Обращали на себя внимание три изумительные норковые шубы, – одна из них раньше принадлежала герцогине.
Голова шла кругом от сокровищ, наполнявших помещение и сверкавших в витринах. Огромные, невероятные цифры, звучавшие в зале, доводили возбуждение до лихорадки.
В первом боковом ряду сидел пожилой, сухощавый агент, не упускавший ни одной особенно ценной или красивой вещи. Над жадными, как у хищной птицы, глазами нависал у него зеленовато-серый, облезлый парик. С бледным и мокрым от волнения лицом он трескучим сухим голосом боролся против всех этих фантастических цифр. Когда продавался Мане, дивный небольшой холст мастера, между агентом и популярным хранителем одного музея разгорелся страшный поединок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
И Мориц получал звонкую затрещину.
Но вот пришла из деревни крестьянка, помощница бабушки Карстен. – ей было лет под сорок, но вид у нее был еще приятный! Своими блестящими глазами навыкате она следила за каждым движением мясника, и Мориц начал делать ей глазки. Люди уже пересмеивались и шутили.
По воскресеньям его часто видели в кухне, где он чистил котлы. Ему доставались лучшие куски.
Незадолго до этого в бараке появился парень небольшого роста, с желтым как воск лицом. Он был портной по профессии и превосходно играл на варгане. Когда он заиграл, кельнер Генри Граф пустился отплясывать свой негритянский танец. Ах ты, черт возьми! Браво! Надел котелок набекрень, помахивает прутиком вместо тросточки, и так и чешет, так и чешет ногами! За ними было не уследить. Вот он начал притоптывать, выбрасывать каблуками и вдруг запел на никому не известном языке. Порой казалось, что он опрокинется набок, но он продолжал грациозно танцевать, кокетливо размахивая котелком. Этот номер стал гвоздем программы. Но наибольшей сенсацией за последние две недели оказался боксерский матч между Морицом и одним новоприбывшим молодым человеком, тощим и хмурым. Этот тощий малый утверждал, что он – боксер. Важничал и хвастал, будто уже выступал публично там и сям. Никто ему не верил, Мориц тоже. Мориц, очевидно, был сильнее всех в бараке, и бессовестное хвастовство тощего парня казалось ему покушением на его престиж.
– Ты себя выдаешь за боксера? Что-то не похож ты на силача.
– А вот попробуй-ка! Я и с тобой согласен биться.
– А. бокс!
Все стали в кружок. Зрелище невиданное. Тощий скинул пиджак, Мориц выскользнул из своей шерстяной фуфайки. И так как во всем нужен порядок, Георга выбрали судьей.
– На сколько раундов состязание?
Тощий качнул коленом.
– На двадцать раундов, по три минуты.
– Черт возьми!
Но Мориц превзошел его. Выпятив грудь, он гордо озирался по сторонам.
– Мы будем биться, пока один из нас не выдохнется, – сказал он.
– Браво, Мориц! – Это превзошло все ожидания. Невероятное возбуждение!
И надо сказать, что после пятого раунда Морицу, отчаянно избитому, пришлось сдаться. Крестьянка из деревни побагровела и обдавала тощего свирепыми взглядами.
Часто разгорались такие споры, что весь барак начинал беситься. Политические разговоры были здесь запрещены. Леман уволил двух молодых парней, которые, по-видимому, только для агитации явились в барак.
– Общество «Новая Германия» не знает никаких партий и вероисповеданий, и кто нарушит этот принцип, немедленно вылетит вон. Так мне строго приказано, в я в этом отношении буду непреклонен.
Каждые две педели по воскресеньям прибывал кино-автомобиль, всегда встречаемый с большим торжеством. Три часа подряд длился сеанс, и люди, одиноко жившие в лесу, не могли вдосталь насмотреться. Комедии, драмы – все вперемежку. Фильмы сильно мерцали и были уже довольно изношены, но зрителям было все равно. В заключение всегда демонстрировались фильмы производственные: рудники с бешено вращающимися колесами и огромными шахтными подъемниками, верфи, где рабочие карабкались по железным конструкциям, машинные залы, литейные, а под конец всегда – фильмы общества «Новая Германия». Колонии, только еще зарождающиеся; колонии, где вырастали дома, сады; колонии, кишащие народом; новые мастерские; небольшие, совершенно новые города…
27
Естественно было, что всякого рода люди интересовались лагерем.
Однажды приехали в старом автомобиле два человека странного вида. Они пошли в контору к Леману и немного погодя вышли, чтобы подробно осмотреть весь рабочий поселок. Зашли в столярную мастерскую и снова появились. Подошли к бригаде, сверлившей шпуры, и, казалось, интересовались всем, а также каждым отдельным человеком, потому что быстрым взглядом приковывались к каждому лицу. Вдруг они остановились подле кельнера Генри Графа.
Один из них сказал?
– Господин Больман!
– Генри Граф сейчас же обернулся. Что же это? Значит, его совсем не зовут Генри Графом? И почему кельнер так побледнел?
– Так вот ты где, Больман! – сказал второй человек. – Едем с нами.
Генри Граф сделал жест отчаяния, он побледнел, как снег в лесу.
– Я ведь работать хотел! – крикнул он. – Посмотрите.
Но один из них сказал:
– Еще два года – потом вы свободны.
Теперь все было ясно: кельнера хотели забрать. Товарищи сбежались и окружили комиссаров и арестованного.
Мориц положил руку на плечо одному из комиссаров.
– Оставьте его здесь, господин комиссар, он, право, хороший товарищ!
Остальные тоже принялись их упрашивать. А слесарь достал из кармана несколько папирос и собирался их сунуть одному из них.
– Бросьте, – шепнул он ему. – Закройте глаза, господин комиссар. Неужели ничего нельзя поделать?
Нет, ничего нельзя было поделать. Кучка товарищей проводила кельнера до автомобиля.
– Смотри же, возвращайся поскорее! Стисни зубы! Беда не так уж велика!
– Да, я непременно вернусь!
И они смотрели вслед автомобилю, пока он не исчез.
В чем мог провиниться Генри Граф? И еще два года – сказал комиссар? Сбежал он, что ли? Какая досада, что его нашли!
В этот вечер в бараке было сравнительно тихо. Все разговоры вертелись вокруг комиссаров и автомобиля и Генри Графа, которого в действительности звали Больманом.
– И зачем он, дурак, обернулся сразу, когда они его назвали Больманом? Ему надо было просто удрать!
– А как же он мог догадаться, что это полиция? Все мы принимали их за строителей. Разумеется, Генри не могло это и в голову прийти. Экое несчастье!
И все говорили о том, как Генри отплясывал с тросточкой и котелком, как казалось, что он вот-вот упадет, как он пускался вприсядку и при этом вертел шляпой над головой, выбрасывая то левый, то правый каблук и распевая на чужом языке. Нет, нет, как же это может быть? И вот он теперь сидит в каталажке!
Портной хотел дать концерт на своем варгане. Но ему не позволили играть. «Перестань, перестань!» – раздалось со всех сторон.
Так и не состоялся концерт. Играли раздраженно в карты, чтобы скоротать вечер, и рано закутались в одеяла.
Случались еще и другие происшествия в поселке «Счастливое пристанище». Например, эта история со старичком каменщиком. Вы помните, у него была широкополая шляпа с остатками траурной каймы. Он был стар и только путался у других под ногами и мешал работать, а при ходьбе колыхались сзади его отвислые штаны. Этот старый каменщик, как-то вечером рассказывавший про свой сад и распотешивший товарищей попыткой передать пение соловья, однажды исчез. Этого не заметили. Только наутро его сосед обратил внимание на отсутствие старичка. Время от времени случалось, правда, что кто-нибудь убегал из поселка, недовольный одиночеством в лесу или условиями общества. Но такой старик! Не может быть. И ведь он жил здесь уже давно. Принялись искать и обнаружили следы ног, шаги, которые вели в лес, все глубже. И там, в чаще, он болтался на дереве. Повесился старик. К дереву прикреплена была записка: «Все, что я заработал и скопил, потеряно. Я слишком стар, чтобы начинать сызнова. Молитесь за мою душу!»
В лесу состоялось по всем правилам погребение. Сперва хотели похоронить его в деревне. Но после продолжительных прений большинство высказалось за похороны в лесу.
– Ему будет приятнее с нами, чем с глупыми крестьянами на кладбище. Здесь он будет покойно лежать, и, может быть, к нему сюда прилетит соловей.
– Как же может прилететь соловей? – спросил слесарь.
– Ты все еще не понял? – прикрикнул на него мясник Мориц. – Отчего же сюда соловьям не прилетать, если даже в Берлине водятся соловьи?
– Он прав, конечно, – объявил Георг. – Сюда тоже соловьи прилетят.
Настал час погребения.
Ровно в полдень Леман скомандовал:
– Собираться на похороны!
Затем все они углубились в лес. Леман даже произнес настоящую речь, энергично потрясая своею единственной рукой. Всем очень понравилась эта речь. Он сказал, что усопший товарищ – один из тысяч, которые покончили с жизнью просто потому, что она им стала нестерпимой. Между тем как мошенники и спекулянты пошли в гору, таким почтенным людям, как наш покойный товарищ, предоставлялось просто тонуть в болоте, и никто в ус не дул. Только общество «Новая Германия» посмотрело на это иначе. Поздно оно образовалось, но не слишком поздно. – Наш покойный товарищ, – сказал в заключение Леман, – такая же жертва войны и революции, как какой-нибудь генерал или министр. Люди, которым предстоит ходить над его могилой, будут счастливее, чем был он.
Затем он отошел от могилы, раскурил трубку, и церемония была окончена.
Речь понравилась и вечером оживленно обсуждалась. Особенный отклик нашли слова про министра и генерала, ведь старик был только бедным каменщиком. Все находили, что Леман, хотя он и бывший офицер, – человек обходительный и что с ним можно ладить.
Снег так же быстро исчез, как появился. Теплым ветром потянуло с юга, закапало и потекло с деревьев. В несколько дней снега как не бывало. Засияло солнце, и в первый раз мясник Мориц снял свою бурую вязаную куртку. Он вспотел.
От солнца и теплого ветра почва скоро отмерзла и жадно поглощала талый снег.
Чуть только она немного просохла, степь затрещала и затарахтела, словно аэропланы зажужжали над землей: тракторная колонна принялась за работу. Изо дня в день ползла она поперек равнины. Сначала тракторы тащили за собою плуги, потом шарошки, разрыхлявшие и резавшие землю, потом – удобрительные машины, потом бороны и катки. Это продолжалось несколько недель подряд. Все время ползали эти колонны по степи, как странные гусеницы.
– Веселей! – кричал Леман. – Скоро они и сюда приползут.
В те же дни произошло другое событие, о котором много говорили в бараках.
Как-то со стороны «Счастливого Моста» примчался развивший необыкновенную скорость автомобиль и сразу остановился. До этого времени такой машины еще не видели в поселке, так как автомобили Общества, по временам появлявшиеся, были ремонтированными старыми ящиками. Из автомобиля вышли четыре господина, среди них – один рослый, широкоплечий, в старом дождевом плаще, другой немного кривой, маленький, иссиня-бледный, в длинной шубе.
Леман, как только их увидел, пошел к ним навстречу торопливой походкой. Он вынул трубку изо рта и поклонился. Такой вежливости Леман еще не обнаруживал ни разу. Он поклонился сперва рослому господину, потом – маленькому кривому, с иссиня-бледным лицом. Они пожали ему руку, и вся группа зашагала по рабочему участку. Леман давал объяснения рослому господину, широко размахивая рукою, – по-видимому, был и вправду взволнован Посетители осмотрели бараки, столярную мастерскую, кухню, все. Беседовали с тем, с другим, кто оказывался поблизости, после чего пробыли еще полчаса в конторе у Лемана. Потом опять уселись в автомобиль, который, сразу взяв с места, так же стремительно унесся по дороге.
Черт побери, это были, по-видимому, люди исключительного положения! Уж не директора ли общества? А этот сутулый бледный старик, так похожий на выходца с того света? А тот большой, со смуглым лицом?
– Кто эти гости?
– Начальство, – ответил Леман, все еще сильно взволнованный и нервно раскуривавший трубку.
– Кто был этот крупный мужчина? – спросил Георг, которого заинтересовало спокойное и ясное лицо посетителя.
– Это Шелленберг, – ответил Леман. – А маленький старик – это Аугсбургер, бывший банкир, завещавший Обществу все свое состояние. Теперь он состоит коммерческим директором.
– Ну. что ты на это скажешь? – напустился мясник Мориц на кривоногого слесаря. – Сколько раз ты хвастал, будто ты полгода работал у Шелленберга. А теперь, когда этот Шелленберг приехал сюда, ты не узнал его!
Слесарь зашатался на своих кривых ногах, надвинул шапку на лоб и почесал за ухом.
– Это был не тот Шелленберг, у которого я работал, – пробормотал он, запинаясь, потому что невероятно оскандалился и стоял перед товарищами, как жалкий лгун. – Он показался мне знакомым. Это был Шелленберг и в то же время не был Шелленберг.
– Не смей больше хвастать своими баснями! – пригрозил ему Мориц увесистым кулаком – Слышишь! Стыдно вспомнить, чего он только нам не врал!
Книга вторая
1
В аукционном зале Дюваля и К0 на Потсдаммер-штрассе продавалась с молотка знаменитая коллекция барона Флогвеля. В берлинском свете эта распродажа была событием. Барон Флотвель, бывший церемониймейстер королевского двора, некогда легендарный богач, за последние годы потерял свое состояние до последнего пфеннига, так что все его имущество в конце концов пошло с молотка. Одновременно с сокровищами Флотвеля продавались также старинные вещи, мебель, бронза, фарфор, декоративные предметы других лиц, преимущественно принадлежавших к обедневшей аристократии.
Зал был переполнен. Знакомые профили некоторых хранителей музеев, лица известных антикваров, маклаков – совсем как до войны. Но публика была совсем другая. Много толстяков теснилось в рядах, с большими лысинами, широкими спинами и точно ватой набитыми боками, совершенно новые лица, никому не ведомые. Много дам в дорогих мехах, вкусы которых изобличали мало понимания. Обращали на себя внимание три изумительные норковые шубы, – одна из них раньше принадлежала герцогине.
Голова шла кругом от сокровищ, наполнявших помещение и сверкавших в витринах. Огромные, невероятные цифры, звучавшие в зале, доводили возбуждение до лихорадки.
В первом боковом ряду сидел пожилой, сухощавый агент, не упускавший ни одной особенно ценной или красивой вещи. Над жадными, как у хищной птицы, глазами нависал у него зеленовато-серый, облезлый парик. С бледным и мокрым от волнения лицом он трескучим сухим голосом боролся против всех этих фантастических цифр. Когда продавался Мане, дивный небольшой холст мастера, между агентом и популярным хранителем одного музея разгорелся страшный поединок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45