– Теперь его Колей не назовешь. Теперь он нам, извините-подвиньтесь, Николай Евгеньевич. Так-то, многоуважаемые коллеги.
Слупский, кончив операцию, разбужировал грудной отдел пищевода.
Уникальная операция кончилась благополучно.
В эту самую пору Слупскому удалось исследовать картину влияния механического раздражения на секрецию желудочного сока.
О последующем писать и стыдно и противно, однако же из песни слова не выкинешь.
Нашлись титулованные научными титулами люди, которые, использовав свои должности, как говорится, среди бела дня украли у Слупского его работу, тем более ценную, что Иван Петрович Павлов незадолго до своей смерти очень ею заинтересовался. Но заинтересовался по телефону, воришки слышали, Слупский слышал, доказательств не осталось, и Николая Евгеньевича обокрали.
Он попытался сопротивляться.
Ему предложили сложную комбинацию соавторства. То, о чем и по сей день с гневом и болью пишут газеты: «Ты молод, тебя не знают, мы твои благодетели, ты благодарить нас должен, а не браниться».
Слупский все же бранился.
Тучи над головой молодого врача сгущались. Кое-кто ему намекал дружески:
– Поосторожнее бы, Коля. Переедут.
– Но шумел бы! Им неприятно прослыть ворами. Они могучие!
– Бросил бы, право!
Предупредили:
– Александров теперь не одинок. Его ЭТИ поддерживают. Дело слишком далеко зашло. Брось, Коляша!
Наконец, и Иван Иванович вызвал Слупского к себе на предмет окончательного разговора. Раздраженно и горько он сказал ему следующее:
– Вот что, Коля, не совладать мне больше с этим напором. Лавочку Александрова, в связи с тем что нэпу пришла крышка, прикрыли. Но профессор есть профессор. Вот, написал… В общем ты, как тебе известно, поповский сын. А он, Александров, «сын бедных, но честных родителей», как это пишется в таких случаях. Я тебя «пригрел», а ему «создал невыносимые условия». Я ему, нашему зайчику, тебя, поповского сына, противопоставил, а он, кротчайший и добрейший, в такие был невозможные ситуации поставлен, что пошел на службу к частному хозяйчику. Дрянь все это и грязь, но боюсь, что трудно тебе будет. Ты хирург сложившийся, за тебя я спокоен, работы ты не боишься. Я договорился, поезжай за Новгород, на фарфоровую фабрику «Пролетарий». Дело живое, новое…
Слупский молчал.
Ужасно горько было перестать совершенствоваться, уйти от такого учителя, как Греков.
– Без ставки я бы мог тебя продержать, – поняв грустное молчание Слупского, сказал Греков. – То есть без денег. Я сам так много лет проработал, имение даже продал.
– Я могу продать брюки, – ответил Слупский, – но ведь всего одна пара. В чем ходить?
Греков невесело улыбнулся.
– Мы еще вместе поработаем, – твердо сказал он, – это все временное. Поезжай, тоже полезно – и больным и тебе. Нелегко будет, но Советская власть поможет, в случае чего ступай за помощью к ней. Без робости! За больных дерись, дерись смертно, на увечья, которые в этой драке получишь, внимания не обращай. А впрочем, этими увечьями и похвастаться можно. И главное, Николай Евгеньевич, помни: ты доктор. В смысле врач. По моему стариковскому разумению, лучшего титула на нашей земле нет. Ни пуха тебе, ни пера. И смотри же, не обижайся ни в коем случае. Дураки и завистники, ничтожества и чиновники помирают, а народ вечен. Ему и определился ты служить. А теперь, чтобы не уезжал ты с кислой миной, расскажу тебе одну историйку, которая со мной произошла, но расскажу с назидательной целью. Цель морали моей такова: не обижайся на больных, они больные, а ты здоровый. Им тяжело, а тебе легко. Ты помни всегда: шуткой очень можно помочь человеку и даже полностью завоевать доверие народа, а это врачу ох как важно…
И рассказал.
Оперировал Греков старуху. Нужно было извлечь камни из мочевого пузыря. Из-за преклонных лет и дурного сердца больной операция производилась под местной анестезией. Старуха вела себя мужественно, но, когда Греков начал орудовать иглой, разворчалась:
– Поторопился бы ты, батюшка! Думаешь, легко терпеть-то? Э-эх, плох портняжка, коль так долго возишься…
Греков, разумеется, иглой орудовал искусно, но ткани тела все время рвались, и он в том же ворчливом тоне, что и старуха, ответил:
– Портной-то, матушка, вроде бы не из последних, а вот суконце подгуляло, поизносилось здорово, так поизносилось, что на портного и грех валить…
Старуха, несмотря на боль, хихикнула, а назавтра вся округа знала эту историю о портном и суконце…
На прощание учитель и выученик поцеловались.
С тощим чемоданчиком, в плохоньком, «несолидном» пальтишке, в кепочке с пуговкой, дождливым утром Николай Евгеньевич Слупский сошел с поезда в древнем городе Новгороде. До фабрики «Пролетарий» предстояло добираться на лошади еще верст тридцать.
Было это в тот самый час, когда маститый профессор Александров, лучезарно улыбаясь, вновь «оформлялся» в Обуховской больнице. Пахло от него привезенными из Лондона дорогими мужскими духами «Запах кожи», и в небрежно повязанном галстуке матово светилась большая серая жемчужина.
Настроение у Александрова было хорошее, у Слупского – отличное. Свесив ноги с телеги, Николай Евгеньевич читал письмо, одно из тех, которые «согревали душу» в самые трудные времена его нелегкой жизни. Письмо было от Героя Социалистического Труда Михаила Петровича Уткина. Замечательный гравировщик по стеклу Уткин проработал к тому времени, когда Слупский прооперировал его на «Дружной Горке», шестьдесят пять лет. От роду ему было семьдесят шесть. Отец знаменитого гравировщика был крепостным графа Финкельштейна, проигравшего в карты целую деревню Ярославской губернии «на вывод». Семейство Уткиных и «вывели» на фарфоровый завод…
Тридцать лет Михаил Петрович был калекой. Не мог сидеть.
Слупский сделал ему операцию, по тем временам труднейшую и рискованнейшую. Теперь Уткин хвастался:
«Все тебя помнят, дорогой ты наш друг Евгеньевич, а я и подавно. Работаю и сижу обеими половинами, как сам граф Финкельштейн, и черт мне не брат! Ничего больше не болит, а уж как я мучился все тридцать годов, это врагу не пожелаю. Может, ты теперь и в профессора вышел, Евгеньевич, но нам это без надобности. Ты нам какой есть и гож и пригож, возвращайся, хлебом-солью встретим и во все колокола ударим. Пока что низко кланяюсь и посылаю тебе изделие моего рукомесла, с моей по мере искусства гравировкой, – рюмочку в память о нашей к тебе уважительной любви…»
Слупский читал, и на сердце у него было славно. О рюмочке он не думал. «Ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий».
К рюмочке этой придется нам еще вернуться.
Чудо в Чудове
Бронницкая фабрика «Пролетарий» встретила Слупского до крайности неприветливо. Завхоз больницы, выгнанный недавно с работы из милиции «за пьянство и буянство» и никак не желающий примириться с тем, что он больше не начальник, сделал вновь прибывшему главному врачу следующее официальное заявление, сдабривая его для выразительности крепкими словами:
– Я, Соломонов Захар Алексеевич, нахожусь здесь на должности красного директора. Ты – спец и обязан целиком мне подчиняться. Если будешь себя соблюдать, произведу в технического директора. Еще: на инвентарь и оборудование средств нет и не будет. В смысле медикаментов – не надейся. Лечи беседами и лаской. Обхождением лечи. А которые особо настырные, пусть в Ленинград едут, мы не задерживаем. И тебе поспокойнее, и мне мороки меньше. Учти также: если против меня пойдешь, я тебя с больничной кашей съем и не подавлюсь. Отправляйся работай, у меня нынче день неприемный…
Впрочем, через несколько дней «красный директор» раздобрился и после очередной речи выдал своему «спецу» восемь рублей на приобретение имущества.
Выручил рабочий класс.
Ему, его величеству рабочему классу, молодой «вмешивающийся» доктор рассказал, каковы дела со здравоохранением. Старый слесарь Рузаев из железнодорожного депо внес предложение: отработать один день на приобретение инструментов и всего прочего, необходимого нашей медицине инвентаря.
Проголосовали единогласно. Всю ту памятную пятницу рабочий класс «Пролетария» работал на свою больницу. Это было противозаконно, но тем не менее Николаю Евгеньевичу выдали на руки три тысячи пятьсот рублей. С этими деньгами он поехал в Ленинград, где инвентарь и инструменты были куплены. В окрздраве на Слупского долго кричали и даже ногами топали, а некто Зайцев сказал:
– Какого тебе черта больше всех надо! Нет инструмента, нет инвентаря, нет медикаментов – отдыхай! Там пейзаж знаменитый. Рыбалка тоже. Только назначили – уже от тебя шум пошел.
Николай Евгеньевич ответил по возможности спокойно:
– Без шума с вами не проживешь. А отдыхать я начну после того, как исполнится мне восемьдесят лет. Будьте здоровы.
Через месяц после этого памятного разговора Слупский открыл хирургическое отделение. Первой операцией, которую он здесь сделал, было кесарево сечение. И мать – работница, одна из тех, которая отработала день на свою больницу, и ребенок остались живыми и здоровыми. Рузаев, встретив Слупского на улице, первым снял картуз и сказал солидно:
– Уже на одном этом кесаревом тот наш рабочий день но пропал. Ты дальше старайся, поддержим. Ежели что, иди к нам. А я, кстати, днями к тебе наведаюсь: точит меня что-то в брюхе, надо научно разобраться.
Слупский разобрался. Рузаева пришлось прооперировать. Операция была трудная, тяжелая, опасная. О возможности печальных последствий Николай Евгеньевич старого слесаря предупредил и выслушал своеобразный ответ:
– Мы, большевики, товарищ доктор, – люди рискованные. Есть у нас такая некая дата – седьмое ноября. Между прочим, рисковали. Так что давай делай.
Слупский удалил Рузаеву и желудок и поперечно-ободочную кишку. Старик поправлялся медленно, но поправлялся. Не умея ничего не делать, он взвалил на слабые свои плечи функции первого помощника молодого доктора по борьбе с кривдой, с пьяным и невежественным завхозом. Именно в эту пору Захар Алексеевич Соломонов, именовавший себя «красным директором», обвинил «спеца» Слупского ни более, ни менее как во вредительстве на том основании, что Николай Евгеньевич изготовил для операционной «из стекла, легко бьющиеся и подверженные трещинам вплоть до осколков, шкафы, в то время как для себя заказал шкаф из досок».
Николай Евгеньевич даже ответить ничего не нашелся на такое идиотское обвинение.
Выплыла на свет и «уткинская рюмочка», названная «красным директором» «богатым предметом». И вышло так, что доктору Слупскому «поплачивали» его больные «рюмочками, а может, и чем другим».
Все это было и нелепо, и отвратительно, но нервы изматывало предельно. Выручил опять старик Рузаев. В результате его энергичного вмешательства все обвинения были сняты, сняли заодно и «красного директора», который, кстати, не более чем через полгода, кряхтя и охая, взгромоздился на операционный стол Слупского и перед наркозом жалостно попросил:
– Ты, того, доктор, голубчик милый мой, зла на меня не держи. А то ошибешься маненько – и нет более заслуженного человека Соломонова.
Николай Евгеньевич не ошибся. Соломонов и по сей день здравствует. И анонимки про Слупского именно он пишет, а автору этих строк написал даже нечто угрожающее, что-де он, Соломонов, этим «писакам» ижицу пропишет, вечно будут помнить. И про «богатый предмет – рюмку» Соломонов мне письменно, каллиграфическим почерком доносчика сообщил. Прочитав сочинение Соломонова, Николай Евгеньевич усмехнулся и сказал невесело:
– Вот так с тридцать второго года про меня пишет. Наверное, много томов исписал. И еще был такой Агишев, тот тоже все меня во вредительстве обвинял. Но это уже с Чудова пошло.
Греков незадолго до смерти все-таки истребовал Слупского обратно в Обуховскую больницу, а из Обуховской забрал Николая Евгеньевича в ВИЭМ. База ВИЭМ была в Обуховской больнице. Иван Иванович сказал:
– Ну вот, Коля, поработал практически, теперь берись за науку.
Николай Евгеньевич взялся с горячностью, свойственной молодости. Работа пошла. Но Иван Иванович Греков умер, Александров опять пошел в наступление, вновь всплыли слова «поповский сын», вновь пошли шепотом предложения: «Давайте объединим наши усилия, поставим имена рядом». Слупскому было и горько и тошно.
Вновь сложил он свой чемоданчик и уехал в Чудово, к своему привычному рабочему классу, подальше от Александровых с их жемчужинами, подальше от склок и липовых научных работ.
Здесь и появился Агишев – старый врач, большой насмешник и составитель длинных писем в руководящие инстанции. Он сразу же предупредил Слупского:
– Я вам в ваших рискованных операциях не помощник. Вполне можем больных в Ленинград направлять, а не затрудняться разными проблемами и не навлекать на себя неприятности. Жить надо, батенька, тихонечко, а вы все норовите сами…
Слупский действительно все делал сам: и прооперирует, и выходит больного, даже сифонную клизму сам не погнушается поставить, утверждая, что оперировать и «обезьяна выучится», а вот «выходить – куда труднее».
Агишев к прооперированным никогда не подходил и не стеснялся говорить, что это дело не его.
– Слупского докука! Он режет, он рискует, с него и спрос. Кто оперировал, того и к прокурору вызовут. Его же дело петушиное: прокукарекал, а там хоть не рассветай! Я же тут, уважаемые граждане, ни при чем.
И с Агишевым помог справиться Рузаев, переехавший, к счастью Слупского, в Чудово. Здесь они вместе – доктор и старый рабочий – взялись за крутую и нелегкую борьбу с брюшным тифом, который испокон веков тут не переводился. Больница сливала свою грязную воду в реку Кереть, а город пил из реки. Агишев сердился:
– Вам-то что? Вам зачем занадобилось? Жили и живем, вы, кстати, хирург, для чего суетесь?
В эту пору старый Рузаев тайком от Николая Евгеньевича пошел в чудовскую партийную организацию, рассказал все как есть и попросил поставить доклад доктора на бюро. После доклада секретарь райкома сказал Слупскому:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10