https://wodolei.ru/catalog/mebel/Belux/
Сколько цифр вокруг!) возобладал над решительной акцией — чудом. (Цифры враждебны чуду. Иван получает не столько-то тонн зерна, репы, гвоздей, золота… но полцарства.)
Ревизионизм закономерно распространяется не только на явления, но и на множество личностей в истории. Гитлер и позднее Сталин морально осуждены и превращены в фигуры Антихристов. Подвергся ревизии, пусть и не в такой, как они, степени (еще) Мао Дзэдун. Но вот президент Трумэн, принявший решение о бомбардировке ядерными бомбами гражданского населения Японии, звания Антихриста избежал. Ну, скажем, если Гитлера отмыть сегодня трудно, то, поместив на чаши весов Хиросиму — Нагасаки и Гулаг — Культ личности, заметим, что перевешивает все же первая. И символически, так как трагедия Хиросимы — Нагасаки открыла эру ядерного каннибализма. И как «геноцид» чужого населения. Сталин же, как известно, в основном занимался дорогостоящими социальными экспериментами в пределах СССР и над «своим» населением. Разумно предположить, что кто-то приложил руку к чаше с Гулагом или подбросил вверх чашу с японскими жертвами.
Иллюстрируя Ревизионизм, интересно привести здесь две трактовки одного и того же события: сын Сталина — Яков Джугашвили был захвачен в плен германцами. После битвы за Сталинград германское командование предложило Сталину обменять фельдмаршала Паулюса, плененного советскими, на сына Якова. "Я солдат на фельдмаршалов не обмениваю", — ответил Сталин. Яков был расстрелян немцами в 1944 г. Ревизионистская трактовка события: "Сталин — чудовище! Не пожалел даже собственного сына". В контексте эпохи событие выглядит по-иному. Под давлением обстоятельств войны (гигантские потери, миллионы пленных) Сталин запретил красноармейцам сдаваться в плен, приравняв пленение к предательству. Он не мог сделать исключение для своего сына. Римляне героической эпохи поняли бы и оценили жест Сталина.
Не избежали ревизии и писатели. В особенности пострадал Хемингуэй. Вне сомнения, именно по причине того, что он сам и его герои есть последние по времени проявления мужественности в большой литературе. В новейших критических биографиях Хемингуэй предстает нам полной противоположностью бравого авантюриста Папы Хема (первые атаки против него относятся еще к концу 50-х — началу 60-х…). Его экспедиции в Африку презрительно именуются organized safaris. Его многочисленные браки в сегодняшней ревизионистской трактовке — суть доказательства его неполноценности как мужчины. Получается, что Хемингуэй был последовательно оставляем женами по причине того, что не мог их удовлетворить, и потому стремился утвердиться другими способами, отсюда его страсть к тавромахии, боксу, войне и прочим проявлениям мужественности, включая неумеренное употребление алкоголя. Его участие по меньшей мере в трех войнах высмеивается и низводится до уровня оперетты.
Метод, примененный к Хемингуэю, характерен и для великого множества хлынувших потоком в последние годы «критических» биографий великих людей прошлого. Особенностью метода "нового биографизма" является отрицание значения собственной ВОЛИ и ВЫБОРА индивидуума и представление о человеке как жертве (сифилиса, импотенции, алкоголизма, всего набора фрейдистских комплексов…).
Немилость, в какую впал Хемингуэй, объясняется ревизионистским развенчанием мужества (virility), так же как и противоположный ему феномен популярности такого писателя, как Франц Кафка. Раздражительно-символистические книги последнего, всего лишь третьесортная литература Австро-Венгерской империи, но выдаваемые за пророчества и предвидения вскоре пришедшего фашизма — скучные приключения его алгебраических героев (жертв!) вознесли Кафку — невротического клерка страховой компании — посмертно в гении. Популярность Марселя Пруста и его мироощущения старой тетушки-буржуазки (не аристократки, ни в коем случае) в пыльном платье, уснувшей в тени кружевного зонтика за чаем с печеньем, есть также следствие определенного предпочтения — феномен коллективного сознания эпохи. Немужественность и безгероичность перепуганного сознания жителя дисциплинарных Санаториев закономерно выражается в предпочтении писателей немужественных.
Последним романом, дружно восхитившим европейцев, был «Парфюм» Патрика Саскайнда — барокко история (в рамках средневековой Европы) горбуна-парфюмера, добывающего чарующий парфюм из субстанции убитых им юных девственниц. Кафка-меланхолик, Мистер К., Многоножка Грегор Замза — жертвы, горбуны, пыльные тетушки и уродцы предпочтительны обитателю Санатория. Но не римский центурион-красавец, не солдат в униформе, не твердые принципы и твердая рука. Потому что санаторный человек отожествляет себя с уродцами-жертвами и не может отожествить себя с солдатом.
СЛОВАРЬ САНАТОРИЯ
Словарь, нами употребляемый, — это мы, терминология общества — само общество. Космополитическим средством выражения современного мира, как уже было сказано, все настойчивее становятся цифры — латынь современности. В символы же нашей эпохи следовало бы избрать проценты.
Существующая, общая для всего созвездия Санаториев социальная терминология является одновременно и философской системой мышления о человеке и его функции на земле (согласно ей, Человек — производящее предметы животное. Машина), и системой функционирования Санаториев.
Термины: education — formation — employment — work force-social security — vacations — leisure time — family allowances — retirement — insurance policy — retirement — death… —самым непреклонным образом составляют цепь предсказуемой жизни. Как безжалостный конвейер, первыми зацепляют маленького Шарло зубья школы и передвигают на операцию formation, чтобы уже не отпустить никогда. Не давая Шарло опомниться, конвейер движет его от операции к операции — к смерти. Загипнотизированный определенностью социальной терминологии, ее обязательностью, массовый человек не имеет сил вырваться из зубьев социального конвейера. (Интересно, что даже привычный термин "свободные профессии" спокойно подразумевает, что все другие профессии несвободны.)
Разумеется, центральным термином в обществе, порабощенном трудом, измеряющем себя количеством труда, является ТРУДОЗАНЯТОСТЬ — EMPLOYMENT, оно же boulot, французского народного арго, оно же прославленное американское job. Это, без сомнения, самое употребляемое слово нашей цивилизации после «мама» и "папа".
Противоположность лучезарного солнца employment есть трагическое, страшное и грустное слово unemployment/chomage. Бюро unemployment — места скорби и тоски, подобные кладбищам, во всяком случае, такими они видятся обществу.
Абориген из песков Австралии не поймет ни счастливой лучезарности employment, ни трагичности unemployment, но в контексте санаторного общества эти термины также определенны и противоположны, как счастье и несчастье. Потерявший работу передвигается из респектабельной категории примерных тружеников-"больных" в категорию жертв. Не только абориген из песков Австралии, но и европеец эпохи Французской революции не понял бы причины самоубийства современного безработного.
В разделе жизни на куски (так вульгарно разделена на карте-схеме на стене туша коровы) — предсказуемые периоды, в статистике ее (среднестатистический «больной» уделяет столько-то минут в день такому-то занятию: кушает, какает, писает, смотрит телевизор…) содержится унизительная, безжалостная и непристойная бесцеремонность. Жизнь личности низводится обществом до нескольких программированных процессов. Администрация современного Санатория говорит о своем населении с циничностью практичного владельца фермы животных, рассуждающего о новом способе их содержания. И этой же фермерской терминологией пользуется само население, принимая реальность человеко-фермы. (С единственным отличием, что Санаторий употребляет не мясо и молоко животных, но их труд.) И дело не только в обидности терминологии, но в том, что вся мистическая сложность человеческого существа бесцеремонно сведена к механическим категориям. Терминология, заимствованная из сельского хозяйства, является популярной, единственно распространенной философской концепцией человека, хотим мы этого или нет, утверждаемой всякий раз, когда употребляются ее термины. Запугав человека страданиями, войной, голодом, безработицей, то есть свободой, заключив его в Санаторий, цивилизация превратила его в одомашненное животное, подчиненное механической дисциплине, в полу-человека, в под-человека.
Не стесняясь готовить молодых людей к концу жизни, предлагая (вот пример настоящего obscenity, в отличие от порнографии) начать строить свою старость с двадцати лет, выплачивая retirement insurance, общество ограничивает предел жизни, подчеркивает ее конечность и, по сути дела, декларирует неважность жизни, несущественность. Человек неважен, он умирает, a work force остается. Рабочая сила — вечная категория.
Цветущим (и наиболее фаворизированным) считается в Санатории возраст наибольшей трудоспособности. Пик трудоспособности обыкновенно помещают в пределах 30–40 лет. После возраста сорока пяти лет человеческому существу трудно удержать и еще труднее найти работу… Страшен последний этап жизни санаторного человека-животного — старость. В "senior citizens home" помещены отработанные отходы — конечный продукт: те, кто выброшен безжалостным конвейером, отпущен наконец восвояси. Перемазанные кашей ли, дерьмом ли, играющие в карты или сгрудившиеся у телевизора, бывшие work force страшны. Не старостью, которая сожалительна, но есть феномен нормальный, но жестоким бессмыслием существования. Зачем они были? В разные эпохи своей истории отвечавшее на вопрос по-разному человечество, возвеличивавшее то солдата, то христианина, на сей раз ответило на вопрос самым недостойным образом. Они были, чтобы послужить work force на человеко-ферме. Их индивидуальные для себя активности обыкновенно сводятся к двум: «насыщение» и «секс»… К старости удовольствие «секса» заменяется удовольствием сна и испражнения. Отходы общества в старческих домах есть (перестав быть producing machines) — shiting-machines (от shit — дерьмо).
Отделение возрастных слоев друг от друга в Санатории соответствует разделению животных на возрастные группы в передовом фермерском хозяйстве. Если бы христианство было живой силой, ему следовало бы восстать против антихристианской концепции человека-животного-производящей машины, объявить войну санаторному обществу, уйти в катакомбы. Но едва дышащая после двух тысячелетий активности церковь довольна маленьким теплым углом, оставленным ей в санаторном мире. Церковь уступила мир силам прямо враждебным учению Христа.
Санаторный моральный код не причисляет старческие дома (senior citizens homes/foyers de vieillards) к стыдным или негативным терминам. Они занимают вполне достойное место в санаторном словаре, обозначая места коллективного обитания стариков.
Негативные термины словаря, естественно, служат для характеристики жизнедеятельности тех, кого наш Санаторий (чаще всего наш Блок Санаториев) избрал во враги, являются атрибутами их социальной действительности или существовали некогда в презираемом нами, нашем неразвитом прошлом — в истории. Если «безработные» или "новые бедные" есть элементы санаторной реальности, то их негативность смягчается постоянной дискуссией по поводу способов устранения этих явлений. К тому же unemployment не абсолютно негативен — он дисциплинирует work force.
Распространен метод изъятия из словаря дискредитированного слова и замена его недискредитированными (лучше несколькими). В аппарате Администрации действительно нет службы под названием «Цензура», но есть службы наблюдающие, руководящие, координирующие (мягкое насилие любит расплывчатые синонимы). Деятельность, например, медии в Соединенных Штатах «координирует» федеральная комиссия коммуникаций (FCC), — пять ее членов назначаются Президентом. Во Франции телевидение координирует аналогичная комиссия (SNCL), — члены ее назначены Президентом и Премьер-министром. За публичной моралью наблюдает министерство внутренних дел. Существуют (всегда) запрещенные книги и фильмы. Например, в Санатории Франции в 1987 г. были сожжены (!) 17 000 экземпляров книги Лоран Галли "L'agent noir" (издательство Робэр Лаффон). Книга Кристиан Лаборд "L'Os de Dionysos" запрещена и арестована. Ведущий телепрограммы «Resistance», осмелившийся объявить высылку сотни малийцев из Франции противозаконной, противоречащей правам человека операцией, исчез с телеэкранов.
Слово «террорист» — самое черное в санаторном словаре — практически антитеза белоснежного Идеального Больного. Террористы — фигуры со статью антихристов. Часть их является в Европу с Ближнего Востока, из несанаторного мира, и мстят невинным населениям западных Санаториев (с риском для собственных жизней) за продажу Администрациями сверхсовременных оружий массового уничтожения их (террористов) врагам. До того как три сотни невинных американских «марине» были взорваны камикадзе — шофером — террористом в Ливане, невинный крейсер «Нью-Джерси» регулярно расстреливал из могучих орудий (с безопасного расстояния) невинными тысячами тонн снарядов ливанские деревни. Не подвергая сомнению действия родного Санатория, всегда принимая за аксиому его «хорошесть», санаторный «больной» не способен понять мотивировок действий "ближневосточных террористов". Между тем понять террористов легко, представив себе реакцию населения Бретани или Нормандии, если бы крейсер «Нью-Джерси» забрасывал бы своими невинными снарядами бретонские или нормандские деревни.
Встречаются еще в Санаториях и местные террористы. Германские, французские, итальянские… В 70-х годах их было много больше. Наши террористы обыкновенно хорошо образованы. Ганс Баадэр, до того как сделаться главарем "банды Баадэра", был многие годы главным редактором интеллектуального журнала «Конкрет», а Ульрика Майнхофф — талантливой журналисткой. Обыкновенно не принадлежа к People по рождению, наши террористы (как и подобает возбуждающимся) писали и пишут на своем знамени имя PEOPLE, конкурируя таким образом с администрацией за право представительства и защиты интересов People.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Ревизионизм закономерно распространяется не только на явления, но и на множество личностей в истории. Гитлер и позднее Сталин морально осуждены и превращены в фигуры Антихристов. Подвергся ревизии, пусть и не в такой, как они, степени (еще) Мао Дзэдун. Но вот президент Трумэн, принявший решение о бомбардировке ядерными бомбами гражданского населения Японии, звания Антихриста избежал. Ну, скажем, если Гитлера отмыть сегодня трудно, то, поместив на чаши весов Хиросиму — Нагасаки и Гулаг — Культ личности, заметим, что перевешивает все же первая. И символически, так как трагедия Хиросимы — Нагасаки открыла эру ядерного каннибализма. И как «геноцид» чужого населения. Сталин же, как известно, в основном занимался дорогостоящими социальными экспериментами в пределах СССР и над «своим» населением. Разумно предположить, что кто-то приложил руку к чаше с Гулагом или подбросил вверх чашу с японскими жертвами.
Иллюстрируя Ревизионизм, интересно привести здесь две трактовки одного и того же события: сын Сталина — Яков Джугашвили был захвачен в плен германцами. После битвы за Сталинград германское командование предложило Сталину обменять фельдмаршала Паулюса, плененного советскими, на сына Якова. "Я солдат на фельдмаршалов не обмениваю", — ответил Сталин. Яков был расстрелян немцами в 1944 г. Ревизионистская трактовка события: "Сталин — чудовище! Не пожалел даже собственного сына". В контексте эпохи событие выглядит по-иному. Под давлением обстоятельств войны (гигантские потери, миллионы пленных) Сталин запретил красноармейцам сдаваться в плен, приравняв пленение к предательству. Он не мог сделать исключение для своего сына. Римляне героической эпохи поняли бы и оценили жест Сталина.
Не избежали ревизии и писатели. В особенности пострадал Хемингуэй. Вне сомнения, именно по причине того, что он сам и его герои есть последние по времени проявления мужественности в большой литературе. В новейших критических биографиях Хемингуэй предстает нам полной противоположностью бравого авантюриста Папы Хема (первые атаки против него относятся еще к концу 50-х — началу 60-х…). Его экспедиции в Африку презрительно именуются organized safaris. Его многочисленные браки в сегодняшней ревизионистской трактовке — суть доказательства его неполноценности как мужчины. Получается, что Хемингуэй был последовательно оставляем женами по причине того, что не мог их удовлетворить, и потому стремился утвердиться другими способами, отсюда его страсть к тавромахии, боксу, войне и прочим проявлениям мужественности, включая неумеренное употребление алкоголя. Его участие по меньшей мере в трех войнах высмеивается и низводится до уровня оперетты.
Метод, примененный к Хемингуэю, характерен и для великого множества хлынувших потоком в последние годы «критических» биографий великих людей прошлого. Особенностью метода "нового биографизма" является отрицание значения собственной ВОЛИ и ВЫБОРА индивидуума и представление о человеке как жертве (сифилиса, импотенции, алкоголизма, всего набора фрейдистских комплексов…).
Немилость, в какую впал Хемингуэй, объясняется ревизионистским развенчанием мужества (virility), так же как и противоположный ему феномен популярности такого писателя, как Франц Кафка. Раздражительно-символистические книги последнего, всего лишь третьесортная литература Австро-Венгерской империи, но выдаваемые за пророчества и предвидения вскоре пришедшего фашизма — скучные приключения его алгебраических героев (жертв!) вознесли Кафку — невротического клерка страховой компании — посмертно в гении. Популярность Марселя Пруста и его мироощущения старой тетушки-буржуазки (не аристократки, ни в коем случае) в пыльном платье, уснувшей в тени кружевного зонтика за чаем с печеньем, есть также следствие определенного предпочтения — феномен коллективного сознания эпохи. Немужественность и безгероичность перепуганного сознания жителя дисциплинарных Санаториев закономерно выражается в предпочтении писателей немужественных.
Последним романом, дружно восхитившим европейцев, был «Парфюм» Патрика Саскайнда — барокко история (в рамках средневековой Европы) горбуна-парфюмера, добывающего чарующий парфюм из субстанции убитых им юных девственниц. Кафка-меланхолик, Мистер К., Многоножка Грегор Замза — жертвы, горбуны, пыльные тетушки и уродцы предпочтительны обитателю Санатория. Но не римский центурион-красавец, не солдат в униформе, не твердые принципы и твердая рука. Потому что санаторный человек отожествляет себя с уродцами-жертвами и не может отожествить себя с солдатом.
СЛОВАРЬ САНАТОРИЯ
Словарь, нами употребляемый, — это мы, терминология общества — само общество. Космополитическим средством выражения современного мира, как уже было сказано, все настойчивее становятся цифры — латынь современности. В символы же нашей эпохи следовало бы избрать проценты.
Существующая, общая для всего созвездия Санаториев социальная терминология является одновременно и философской системой мышления о человеке и его функции на земле (согласно ей, Человек — производящее предметы животное. Машина), и системой функционирования Санаториев.
Термины: education — formation — employment — work force-social security — vacations — leisure time — family allowances — retirement — insurance policy — retirement — death… —самым непреклонным образом составляют цепь предсказуемой жизни. Как безжалостный конвейер, первыми зацепляют маленького Шарло зубья школы и передвигают на операцию formation, чтобы уже не отпустить никогда. Не давая Шарло опомниться, конвейер движет его от операции к операции — к смерти. Загипнотизированный определенностью социальной терминологии, ее обязательностью, массовый человек не имеет сил вырваться из зубьев социального конвейера. (Интересно, что даже привычный термин "свободные профессии" спокойно подразумевает, что все другие профессии несвободны.)
Разумеется, центральным термином в обществе, порабощенном трудом, измеряющем себя количеством труда, является ТРУДОЗАНЯТОСТЬ — EMPLOYMENT, оно же boulot, французского народного арго, оно же прославленное американское job. Это, без сомнения, самое употребляемое слово нашей цивилизации после «мама» и "папа".
Противоположность лучезарного солнца employment есть трагическое, страшное и грустное слово unemployment/chomage. Бюро unemployment — места скорби и тоски, подобные кладбищам, во всяком случае, такими они видятся обществу.
Абориген из песков Австралии не поймет ни счастливой лучезарности employment, ни трагичности unemployment, но в контексте санаторного общества эти термины также определенны и противоположны, как счастье и несчастье. Потерявший работу передвигается из респектабельной категории примерных тружеников-"больных" в категорию жертв. Не только абориген из песков Австралии, но и европеец эпохи Французской революции не понял бы причины самоубийства современного безработного.
В разделе жизни на куски (так вульгарно разделена на карте-схеме на стене туша коровы) — предсказуемые периоды, в статистике ее (среднестатистический «больной» уделяет столько-то минут в день такому-то занятию: кушает, какает, писает, смотрит телевизор…) содержится унизительная, безжалостная и непристойная бесцеремонность. Жизнь личности низводится обществом до нескольких программированных процессов. Администрация современного Санатория говорит о своем населении с циничностью практичного владельца фермы животных, рассуждающего о новом способе их содержания. И этой же фермерской терминологией пользуется само население, принимая реальность человеко-фермы. (С единственным отличием, что Санаторий употребляет не мясо и молоко животных, но их труд.) И дело не только в обидности терминологии, но в том, что вся мистическая сложность человеческого существа бесцеремонно сведена к механическим категориям. Терминология, заимствованная из сельского хозяйства, является популярной, единственно распространенной философской концепцией человека, хотим мы этого или нет, утверждаемой всякий раз, когда употребляются ее термины. Запугав человека страданиями, войной, голодом, безработицей, то есть свободой, заключив его в Санаторий, цивилизация превратила его в одомашненное животное, подчиненное механической дисциплине, в полу-человека, в под-человека.
Не стесняясь готовить молодых людей к концу жизни, предлагая (вот пример настоящего obscenity, в отличие от порнографии) начать строить свою старость с двадцати лет, выплачивая retirement insurance, общество ограничивает предел жизни, подчеркивает ее конечность и, по сути дела, декларирует неважность жизни, несущественность. Человек неважен, он умирает, a work force остается. Рабочая сила — вечная категория.
Цветущим (и наиболее фаворизированным) считается в Санатории возраст наибольшей трудоспособности. Пик трудоспособности обыкновенно помещают в пределах 30–40 лет. После возраста сорока пяти лет человеческому существу трудно удержать и еще труднее найти работу… Страшен последний этап жизни санаторного человека-животного — старость. В "senior citizens home" помещены отработанные отходы — конечный продукт: те, кто выброшен безжалостным конвейером, отпущен наконец восвояси. Перемазанные кашей ли, дерьмом ли, играющие в карты или сгрудившиеся у телевизора, бывшие work force страшны. Не старостью, которая сожалительна, но есть феномен нормальный, но жестоким бессмыслием существования. Зачем они были? В разные эпохи своей истории отвечавшее на вопрос по-разному человечество, возвеличивавшее то солдата, то христианина, на сей раз ответило на вопрос самым недостойным образом. Они были, чтобы послужить work force на человеко-ферме. Их индивидуальные для себя активности обыкновенно сводятся к двум: «насыщение» и «секс»… К старости удовольствие «секса» заменяется удовольствием сна и испражнения. Отходы общества в старческих домах есть (перестав быть producing machines) — shiting-machines (от shit — дерьмо).
Отделение возрастных слоев друг от друга в Санатории соответствует разделению животных на возрастные группы в передовом фермерском хозяйстве. Если бы христианство было живой силой, ему следовало бы восстать против антихристианской концепции человека-животного-производящей машины, объявить войну санаторному обществу, уйти в катакомбы. Но едва дышащая после двух тысячелетий активности церковь довольна маленьким теплым углом, оставленным ей в санаторном мире. Церковь уступила мир силам прямо враждебным учению Христа.
Санаторный моральный код не причисляет старческие дома (senior citizens homes/foyers de vieillards) к стыдным или негативным терминам. Они занимают вполне достойное место в санаторном словаре, обозначая места коллективного обитания стариков.
Негативные термины словаря, естественно, служат для характеристики жизнедеятельности тех, кого наш Санаторий (чаще всего наш Блок Санаториев) избрал во враги, являются атрибутами их социальной действительности или существовали некогда в презираемом нами, нашем неразвитом прошлом — в истории. Если «безработные» или "новые бедные" есть элементы санаторной реальности, то их негативность смягчается постоянной дискуссией по поводу способов устранения этих явлений. К тому же unemployment не абсолютно негативен — он дисциплинирует work force.
Распространен метод изъятия из словаря дискредитированного слова и замена его недискредитированными (лучше несколькими). В аппарате Администрации действительно нет службы под названием «Цензура», но есть службы наблюдающие, руководящие, координирующие (мягкое насилие любит расплывчатые синонимы). Деятельность, например, медии в Соединенных Штатах «координирует» федеральная комиссия коммуникаций (FCC), — пять ее членов назначаются Президентом. Во Франции телевидение координирует аналогичная комиссия (SNCL), — члены ее назначены Президентом и Премьер-министром. За публичной моралью наблюдает министерство внутренних дел. Существуют (всегда) запрещенные книги и фильмы. Например, в Санатории Франции в 1987 г. были сожжены (!) 17 000 экземпляров книги Лоран Галли "L'agent noir" (издательство Робэр Лаффон). Книга Кристиан Лаборд "L'Os de Dionysos" запрещена и арестована. Ведущий телепрограммы «Resistance», осмелившийся объявить высылку сотни малийцев из Франции противозаконной, противоречащей правам человека операцией, исчез с телеэкранов.
Слово «террорист» — самое черное в санаторном словаре — практически антитеза белоснежного Идеального Больного. Террористы — фигуры со статью антихристов. Часть их является в Европу с Ближнего Востока, из несанаторного мира, и мстят невинным населениям западных Санаториев (с риском для собственных жизней) за продажу Администрациями сверхсовременных оружий массового уничтожения их (террористов) врагам. До того как три сотни невинных американских «марине» были взорваны камикадзе — шофером — террористом в Ливане, невинный крейсер «Нью-Джерси» регулярно расстреливал из могучих орудий (с безопасного расстояния) невинными тысячами тонн снарядов ливанские деревни. Не подвергая сомнению действия родного Санатория, всегда принимая за аксиому его «хорошесть», санаторный «больной» не способен понять мотивировок действий "ближневосточных террористов". Между тем понять террористов легко, представив себе реакцию населения Бретани или Нормандии, если бы крейсер «Нью-Джерси» забрасывал бы своими невинными снарядами бретонские или нормандские деревни.
Встречаются еще в Санаториях и местные террористы. Германские, французские, итальянские… В 70-х годах их было много больше. Наши террористы обыкновенно хорошо образованы. Ганс Баадэр, до того как сделаться главарем "банды Баадэра", был многие годы главным редактором интеллектуального журнала «Конкрет», а Ульрика Майнхофф — талантливой журналисткой. Обыкновенно не принадлежа к People по рождению, наши террористы (как и подобает возбуждающимся) писали и пишут на своем знамени имя PEOPLE, конкурируя таким образом с администрацией за право представительства и защиты интересов People.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42