— Я не о том. Я говорю о моем сне. Может он быть вещим?Эдвард мигнул.— Несомненно. Думаю, да — здесь ясно читается какое-то предзнаменование. Я небольшой специалист по снам, но здесь классический случай. Не стоит сомневаться. — Эдвард вздернул к подбородку руку с непочатым стаканом, расплескав вино и залив грудь рубашки. — Черт побери! — воскликнул он, вскакивая.Но урон был уже нанесен, и Эдвард снова сел.— По-моему, это сюжет для хорошего рассказа — а, Уильям? О путешествии к центру Земли.— Это никакой не рассказ. Это мой сон. Пич — ключевая фигура ко всему, голову даю на отсечение. Ашблесс это тоже понимает. Помяни мое слово. А потом я увидел этот сон. Вот уже неделю я не могу его забыть. Я собирался его записать, да Фростикос помешал — что он хотел от Пичей? Что он там вынюхивал? Мы должны это узнать.— Я узнаю обязательно. Загляну к Вильме Пич завтра же утром. Как бы там ни было, ее нужно предупредить, что с Фростикосом следует держать ухо востро. Не к добру он к ним пожаловал. — Едва сказав это, Эдвард мгновенно почувствовал всю странность своих слов, а вместе с тем и уверенность, что скоро, очень скоро доктор явится и за Уильямом. И на этот раз без последствий не обойдется. Эдвард перебрал в памяти несколько побегов Уильяма, вспоминая каждый раз странно мягкую реакцию Фростикоса. Но теперь дело зашло слишком далеко, и с каждым днем положение осложняется.— Пойду в кабинет — хочу изложить все на бумаге, — заявил Уильям, поднимаясь из кресла. — Возможно, ты прав, и из этого выйдет небольшой рассказ. Жалко, если такой сон пропадет даром.Эдвард выразил согласие, от себя прибавив, что ужасно проголодался и что возиться с барбекю сил уже нет. Но после ухода Уильяма он просидел в кресле в глубокой задумчивости еще целых полчаса и только после этого встал и начал готовить обед. Он твердо решил поговорить с Вильмой Пич. С Гилом что-то было неладно, и он должен узнать, что. Глава 9 Время близилось к полудню, когда Эдвард и профессор Лазарел вернулись из Гавиота. Уильям со свежими силами работал в сарае-лабиринте, полный обновленного сознания важности своей миссии. Все трудности науки, по его мнению, происходили от недостатка воображения. Наука с кронциркулем гонялась по клеткам за крысами, засовывала грызунам в пасти трубки и накачивала их легкие водой. Науке никогда не хватало терпения. Домашние условия и приручение — вот где кроется решение всех проблем. Акт приручения есть акт насаждения цивилизации. Решись Уильям изложить свои мысли в тезисах, он озаглавил бы их «Теория цивилизации». И мог бы поколебать господство Дарвина. Зверей всегда тянуло к местам обитания человека. Эту тенденцию можно проследить во всем эволюционном развитии. Человек насаждает цивилизацию. Собаки и кошки первыми отдали себя в ее лоно. Даже крысы предпочитают соседство с людьми привольной жизни в дикой природе. Во всем этом кроется великая истина, которую Уильям намеревался открыть.Он осторожно натянул крохотную кукольную распашонку на тоненькие мышиные лапки. Зверек с одобрением обнюхал и осмотрел обнову. Со штанишками вышла заминка — надеть готовые было невозможно, нужно менять фасон. Необходимо придумать и скроить что-то самому. Но на первых порах должно хватить и распашонок с рубашечками. Уильям принялся насвистывать какой-то мотив. Вот уже несколько месяцев он не был так счастлив. Его существо жаждало творческой деятельности.С менее покладистым аксолотлем возникли проблемы — он был тварью иного рода. Скользкий и противный, он не желал носить шляпки и куртки, и Уильяму с огромным трудом удалось натянуть на него пару штанишек, предварительно сделав в них широкую прорезь для хвоста. В поисках подходящей шляпы Уильям высыпал из коробки всю имеющуюся в его распоряжении кукольную одежду. Ему удалось найти только маленький головной убор типа берета, который обычно носят французы. Лучше уж совсем без шляпы.Когда Эдвард распахнул дверь сарая, вид пестро разодетых зверюшек заставил его замереть — несколько секунд он просто не в силах был поверить в реальность происходящего и немного постоял, чтобы рассмотреть все как следует. Потом улыбнулся шурину.— И кто из них кто?— Ага! — вскричал Уильям, застегивая на мыши пальтишко. — Эдвард, иди сюда. У меня появилась отличная новая идея. В ее успехе я не сомневаюсь. Все наши прежние неудачи объясняются тем, что мы пытались двигаться в обратном направлении — от млекопитающих к эпохе амфибий. Деволюционировали животных. Но все не так примитивно. Даже самое простейшее из животных — сложная система. Нет ничего сложнее мыши. В племени грызунов имеются некоторые тенденции, которые раньше мы не удосуживались принять во внимание; одна из них, как я понял, — это природная тяга к очагам цивилизации, желание совершенствоваться. В самых общих чертах, конечно. Но этим моя величайшая догадка не ограничивается. Я хорошо знаком с Шекспиром. Елизавета отмечала врожденную способность животных предчувствовать приближение момента хаоса, крушения. В Китае, насколько я помню, по поведению свиней и коров предсказывают приближение землетрясений — эти животные необыкновенно восприимчивы ко всему, что угрожает их чувству естественного порядка, их склонности к одомашниванию и цивилизации. Что это нам дает, спросил тогда я себя. Мы ускорим этот процесс, вот что мы сделаем. Вручим животным блага цивилизации. Ставлю доллар против ореховой скорлупки, что мы скоро увидим результаты. Немного взаимовыгодного сотрудничества. Пожалуйста, помоги мне надеть на аксолотля куртку. Я никак не могу удержать его одной рукой.Эдвард взял амфибию за спину, прижал к столу и держал так, пока Уильям возился с одеждой.— А как же вода? — наконец спросил Эдвард. — Я не собираюсь оспаривать твою гипотезу — это стройное построение, и здесь все на месте, насколько я понимаю, — но не потеряют ли эти наряды свой цивилизующий эффект, когда намокнут?Уильям бросил на шурина взгляд, ясно говоривший: в том, что касается теории цивилизации, Эдвард так и остался несмышленышем. Потом покачал головой.— Ты переоцениваешь животных, Эдвард. Пытаешься искусственно расширить границы моей теории. Наука часто попадает в подобные ловушки — споткнувшись о мелкие недостатки, она упускает магистральное направление. Тяга к цивилизации не заходит у животных так далеко. Хоть я и уверен в том, что одетые должным образом звери будут проявлять адекватные реакции, я сомневаюсь, что они способны понять условности и тонкости моды. Улавливаешь мою мысль?— Да, — ответил Эдвард. — Кажется, да. Я вижу, ты все продумал досконально.Эдвард откашлялся, потом заметил внутри просторной клетки, дверца которой была распахнута настежь, с десяток суетящихся мышей различной степени одетости, с интересом разглядывающих друг друга. Один из грызунов успел изорвать свое пальтишко в клочки и теперь устраивал себе из них гнездо в углу. Сент-Ивс никогда еще не видел Уильяма таким серьезным, воодушевленным и бодрым. «В хорошем настроении нет ничего опасного», — сказал себе Эдвард.Стук захлопнувшейся дверцы машины возвестил о прибытии Уильяма Ашблесса, взбудораженного и с всклокоченной шевелюрой. Выбираясь из машины, он больно ударился подбородком о дверцу, обругал ее распоследними словами, в довершение пнул и только после этого направился к гаражу, размахивая фотографией.Заслышав ругань и удары, Уильям посмотрел в окно, затем подчеркнуто равнодушно вернулся к своим манипуляциям с одеждой и мышами. Все еще доругиваясь вполголоса, Ашблесс влетел в гараж и, увидев, чем занимается Уильям, внезапно онемел. Но уже через несколько секунд он сумел взять себя в руки, видимо сказав себе, что в поведении Уильяма уже не может быть ничего неожиданного. Взмахнув фотографией еще раз, он протянул ее Эдварду.— Бэннер, — объявил Ашблесс. — Ты должен помнить молодого Стирфорса Бэннера. Самодовольный маленький змееныш, но довольно полезный. Так вот, я узнал, что он работает на полставки окружным коронером, заведует крематорием или что-то в этом роде. Я позвонил ему, и вот что он мне достал.Эдвард взял в руку черно-белое фото — снимок извлеченного из смоляной ямы мертвого Оскара Палчека. Увиденное поразило Эдварда. Он не мог поверить своим глазам. Перевернув снимок, он проверил обратную сторону, как будто надеясь найти там опровержение, потом снова внимательно рассмотрел несчастного Оскара, поднеся фотографию к солнечному свету, проникающему в сарай через окно. На шее Оскара были заметны необычные пятна. Поначалу эти пятна показались Эдварду странно симметричными отпечатками пальцев — словно Палчека очень аккуратно задушили. Он достал из ящика стола увеличительное стекло. Следы на шее Оскара не были отпечатками или пятнами — это были бескровные разрезы, скорее щели. Голова покойного, как и отмечалось в «Таймс», была полностью лишена растительности и имела необычную треугольную форму. Как ни странно, глаза Палчека были открыты. Застывшее в них удивленное выражение показалось Эдварду пугающе знакомым.— Уильям! — Эдвард хлопнул шурина по спине. Уильям резко обернулся, разыгрывая удивление, словно, поглощенный работой, не заметил появления поэта.— Взгляни вот на это. Узнаешь?Уильям осторожно взял фото двумя пальцами за уголок, помигал, потом резко опустился на вертящийся стул перед рабочим столом.— Конечно, узнаю, — отозвался он. — Это водяной человек Игнасио Нарбондо.— Это Оскар Палчек, — сказал ему Эдвард.— Который Нарбондо? — удивленно спросил Ашблесс.— Есть только один Нарбондо, иногда упоминающийся в научных кругах, — объяснил Эдвард, снимая с полки нужный том «Жабродышащих». Он открыл книгу на странице, описывающей водяного человека из Саргассова моря, — с рисунка на них взглянула амфибия, карикатура на мертвого Оскара Палчека, кстати, тоже несколько смахивающего на человека-жабу в брюках.Некоторое время все молчали. Эдвард положил фото рядом с рисунком. Сходство было потрясающим.— Это книги Нарбондо? — поинтересовался Ашблесс.— Именно так, — отозвался Эдвард.Ашблесс подошел к полкам, вытащил первый том записок и открыл его на странице, где был помещен портрет доктора Нарбондо — гравюра на дереве.— Он был законченным сукиным сыном, — сказал поэт. — Безумцем, снедаемым манией величия. Родился и вырос в Виндермеере. Занимался какими-то гадкими опытами с овцами. Ненавидел все и вся. Одно время грозился отомстить ученым Академии, отравив все океаны и уничтожив население Земли.— Он твой родственник? — шутливо поинтересовался Уильям.— Он состоял в отдаленном родстве с Вордсвортами. Но об этом почти никто не знал. Нарбондо не выносил друзей Вордсвортов. Считал их обреченными и недоразвитыми. Сам он был исследователем. Искателем приключений. В течение нескольких лет пропадал на Борнео, экспериментируя там с орангутангами. По его словам, он сумел найти рецепт некой сыворотки, которая позволяла ему выводить породы новых, удивительных животных — помесей гиппопотамов и змей, рыб и птиц. В конце концов ему запретили въезд в Англию, обвинив в вивисекции. Нарбондо стал прообразом уэллсовского доктора Моро. По слухам, после этого он появился в Китае, где искал сказочный эликсир долголетия и каких-то необыкновенных рыб, но с тех пор прошло уже больше ста лет. — Ашблесс внезапно умолк, как будто испугался, что увлекся и сказал больше, чем следовало.На протяжении всего рассказа Ашблесса Уильям всей душой ненавидел поэта — словно тот оказался посвященным в знания для избранных. Сообщив пару пикантных новостей, поэт успокоился и замолчал, предоставив этому молчанию — полному намеков и удивительных недоговоренностей — возможность еще больше укрепить его репутацию.Ашблесс щурился на гравюру Нарбондо, а Уильям незаметно рассматривал поэта, стараясь угадать его возраст. Это оказалось трудно, практически невозможно. При неярком свете Ашблессу можно было дать семьдесят. Тем не менее его густые, длинные и совершенно седые волосы говорили о хорошем самочувствии и имели вполне здоровый вид. Однако при свете солнца, когда тень и недостатки освещения уже не могли скрыть всех впадин и морщин на лице поэта, он выглядел значительно старше, на диво старше. Может быть, на все девяносто. Далеко за девяносто, говоря точнее. Уильям вспомнил Теннисона, который, по воспоминаниям современников, чтобы доказать свою силу, носил на спине лошадей. Не забывая при этом о печати на своем челе, о предначертании быть поэтом. Примерно то же сквозило и в Ашблессе, и это ужасно раздражало Уильяма. Поэты всегда оказывались близкими родственниками известным личностям, вечно расхаживали с важным видом, поглощенные своей значимостью, с неизменными претензиями на серьезность и самоуглубленность.Кроме всего этого, в Ашблессе было что-то еще, что Уильяму пока не удавалось разглядеть. Он решил попробовать заманить поэта в ловушку, просто ради забавы.— Я знаком с некоторыми произведениями твоего предка, — объявил Уильям, отлично понимая, что намек на присвоение и фальшивость имени заденет поэта.Ашблесс ничего не ответил.— Это очень хорошие стихи, — продолжал Уильям, довольный своей находчивостью. — Нетрудно заметить их влияние на твой стиль. Они чисты, как звон колокольчика, вот что я хочу сказать. Ты очень изящно сумел использовать его темы.— Я ощущаю его духовное влияние, — пробормотал Ашблесс, делая вид, что «Жабродышащие» Нарбондо занимают его гораздо больше, чем обсуждение вопросов поэзии.Уильям степенно кивнул, как будто отлично понимал, что Ашблесс имеет в виду.— Это как запись стихов в сомнамбулическом состоянии? — спросил он. — Автоматическое письмо? Что-то вроде этого? Тогда нечего удивляться, откуда у тебя такое живое понимание эпохи поэтов-романтиков.— Я не верю в сочинение стихов в трансе. Мои знания об эпохе романтизма основаны на скрупулезном изучении материала. Кстати, вы знаете, что Пичи наследственно владели поместьем в Виндермеере?«Дерет нос и виляет», — подумал Уильям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47