Некоторое время Конан взирал на первого Хо, поигрывая секирой, потом грозно оскалился.
– Клянусь Кромом, сейчас на десяток Хо станет меньше, если вы, ублюдки, не назовете мне свои настоящие имена!
Пожилой Хо начал кланяться и приседать.
– Не гневайся, почтенный родитель наш, увенчанный сединой мудрости! Мы все - Хо! Все из одного селения под горой Синь Цзя, и промысел наш наследственный и давний, о яшмовый ларец спра…
Конан прервал его, опустив меч плашмя на тощие ягодицы, обтянутые синей тканью штанов.
– Почему ты называешь меня родителем? Ты, сын ослицы и облезлого шакала?
– Как же иначе, господин мой? Ты победил Предводителя Хо, и теперь ты - наш старший, наш почтенный отец, источник нефритовых щедрот и скорпионных плетей, солнце ласки и вулкан гнева… Все мы - мягкий воск в твоих руках!
Это Конану понравилось, и он милостиво кивнул.
– Хорошо! Сразу видно, Старый Хо, что ты разбираешься в людях! А теперь скажи, как называется ваш красный сундук и много ли припасов на борту.
– Не наш, твой сундук, князь доблести, - уточнил пожилой Хо, кланяясь. - Зовется же он "Ле Ци-гум Си-са Сянь Цзя" и снаряжен для плавания сроком в две луны… Теперь уже - в три, - поправился он, обозрев гору трупов на кровле носовой надстройки.
"Алый Дракон Горы Сянь Цзя," - перевел Конан название судна и, удивленно нахмурившись, спросил:
– С драконом все ясно, тощий пес. Но при чем тут гора Сянь Цзя?
– Как же, благороднейший господин! Ведь деревья для этого судна, палубу которого попирают твои яшмовые стопы, срубили именно на горе Сянь Цзя! И назвав его так, мы чтим духа горы, своего хранителя и защитника, посылающего удачу!
– Сегодня он послал ее вам с избытком, - буркнул Конан, в свою очередь покосившись на трупы. - Ну, ладно… Пусть мертвых сочтут и сбросят в море; живых сочтут тоже и сообщат мне, сколько людей осталось на веслах и сколько - в палубной команде.
Старый Хо вновь начал приседать и кланяться.
– Прости, блистающий плод персикового дерева, как твое почтенное имя? И где ты впервые увидел свет дня и насладился прохладой ночи?
Киммерийцу было нечего скрывать.
– Зовут меня Конан, а свет дня я увидел в далеком северном краю, где прохладой ночи наслаждаются только волки, а люди сидят по домам, у жарких очагов.
Хо подпрыгнул и вскинул вверх тощие руки - и вместе с ним подпрыгнули все остальные Хо, испустив дружный вопль:
– Здравствуй десять тысяч лет, господин Хо-На-Ла, Великий Северный Ци-гум! Почтенный родитель наш, смилуйся над своими покорными детьми!
Милостиво кивнув, Конан отправился на корму, где справа от рукоятей рулевых весел стояло ложе, накрытое алым шелковым ковром - несомненно, место пребывания капитана. Он уселся там, поглядывая, как Старый Хо, с тремя-четырьмя уцелевшими главарями, пересчитывает мертвых и живых, а рядовые члены экипажа сваливают трупы за борт. Вскоре пожилой пират уже приседал и кланялся перед киммерийцем, докладывая:
– Павших от твоей нефритовой руки, достойный отец наш - семьдесят восемь. И ста тридцати пяти ты позволил сохранить свои ничтожные жизни.
– Позволил, - кивнул Конан. - И пусть они помнят об этом!
Хо поклонился.
– Где же нашему новому отцу, мудрому и доблестному дракону, благоугодно поискать теперь добычи и пропитания для детей своих?
Конан оглядел далекие горизонты, где сине-зеленые небеса смыкались с голубым хрусталем небес, глубоко вдохнул соленый и свежий морской воздух, вспомнил пышные сады под Базрой, обильные деревьями и травами вендийские джунгли и яркие цветы на улицах Прадешхана. Тут, в теплых краях, все зеленело и плодоносило, обласканное щедрым солнцем, но в далекой Киммерии давно наступила осень.
И, подумав об этом, Конан задумчиво протянул:
– Осень… осень пришла, Хо… А осенью мудрые драконы улетают на юг. Так что прикажи-ка разворачивать корабль, старый пес! Мы пойдем в море Му.
Если ты смертен, рассыпься прахом;
Если ты бессмертен, спи в объятиях вечности;
Если ты дух, развейся по ветру;
Если ты призрак, вернись на Серые Равнины.
Пусть имя твое сотрется из памяти людской,
Пусть боги и демоны забудут о тебе,
И ни свет солнца и луны, ни звездные лучи
Не коснутся больше твоей плоти.
Стигийское заклинание

Глава 13. Забвение Рана Риорды
Тяжелая каменная плита была сдвинута в сторону. Рядом с ней зияла пасть глубокого и узкого колодца: семь локтей в длину, два - ширину, и глубиной в три копья. Эта узкая шахта пронзала основание башни и углублялась в скалу, на которой некогда воздвигли Файон. На каменной плите лежал длинный сверток, расширявшийся с одного конца. Жрец Нем-Эхатон, хранитель Города Мертвых и сам похожий на труп, вглядывался в сверток и плиту, сжимая тощими руками посох.
Над стенами и башнями Файона плыл Гимн Сна. Первый хор жрецов выводил:
Что приятнее благ мира?
Слаще губ возлюбленной,
Слаще крови врага,
Слаще мести, выше гордыни,
Пьяней вина, крепче гранитных стен,
Глубже пропасти в горах Кешана,
Темнее ночи?
Второй хор отвечал:
Сон, сон, сон…
Сон вечный, сон крепкий, сон беспробудный.
Сон приятнее благ мира,
Сон слаще губ возлюбленной,
Сон слаще крови врага,
Сон слаще мести, выше гордыни,
Сон пьянее вина, крепче гранитных стен,
Сон глубже пропасти в горах Кешана,
Сон темнее ночи…
Жрецы, песнопевцы и заклинатели, пели давно, но голоса их оставались по-прежнему звонкими и сильными; тут, в Файоне, собрали лучших из лучших, одаренных магической мощью и колдовским искусством. Жрецы, однако, не знали, кого - или что - им полагалось заклясть, но это не сказывалось на исполнении древнего ритуала и не лишало его силы. Точкой ее приложения был сверток, лежавший на плите у ног старого Нем-Эхатона.
Объединившись, оба хора выводили теперь Проклятие Сета:
Да будут члены твои камнем,
Да уподобятся они недвижным утесам,
Да скует их холод Вечной Бездны -
Так говорит Бог над богами,
Великий Змей Вечной Ночи,
Отец Зла, Владыка Смерти,
Властелин, не знающий жалости.
Да будет голос твой ветром,
Да уподобится он стоячей воде,
Да скует его мороз равнин Асгарда -
Так говорит Бог над богами,
Великий Змей Вечной Ночи,
Отец Зла, Владыка Смерти,
Властелин, не знающий жалости.
Да будет душа твоя пылью,
Да уподобится она болотной грязи,
Да скуют ее льды Ванахейма.
Так говорит Бог над богами,
Великий Змей Вечной Ночи,
Отец Зла, Владыка Смерти,
Властелин, не знающий жалости.
Да будет разум твой пропастью,
Да уподобится он пустой яме,
Да скует его Проклятие Сета.
Так говорит Бог над богами,
Великий Змей Вечной Ночи,
Отец Зла, Владыка Смерти,
Властелин, не знающий жалости.
Проклятие Сета, исполненное должным образом, могло лишить силы любое существо - и человека, и демона, и зверя. Нем-Эхатон, разхумеется, не знал, какое влияние оно окажет на древнюю и неукротимую тварь, что покоилась в свертке у его ног, но полагал, что ни одним из подходящих к случаю ритуалов не стоит пренебрегать. Две цепи лучше, чем одна!
Хор затянул на два голоса Песнь Смерти, и Нем-Эхатон отправил демона в яму. Он столкнул сверток посохом, не прикасаясь к нему руками, и сразу же уставился тяжелым взглядом на каменщиков. Трепеща, мастера принялись валить в узкую шахту щебень и камни, поливая их известковым раствором. Раствор был замешан по всем магическим правилам, на яйцах, взятых от куриц с идеально черным оперением, и на крови чернокожих рабов из Куша и Дарфара; это обеспечивало надлежащую крепость и не позволяло враждебным чарам проникнуть к захороненному под каменной кладкой демону.
Умри, умри, умри,
Уйди из мира,
Уйди от ночи и дня,
Уйди от вод и небес,
Уйди от скал и земли,
Уйди от звезд и луны,
Умри, умри, умри… - тянул первый хор. И второй подтягивал мерно и мощно, будто бы забивая гвозди в крышку гроба:
Ум-ри!
Ум-ри!
Ум-ри!
Сгинь, сгинь, сгинь!
Каменщики забили шахту доверху и теперь со страхом поглядывали на Нем-Эхатона; кажется, они догадывались, что их ждет. Но лицо старого жреца было непроницаемым. Еще поживете, черви, думал он. Еще надо укрепить оконную решетку, заново возвести стены, что отгородят каземат от остального пространства башни… Получится камера; надежный мешок для узников, осужденных на медленную смерть. И ни один из них не проведает, ч т о замуровано в полу, под самыми его ногами… А хоть бы и проведал! Сквозь камень и заклятья, сквозь мертвый сон древнего демона не прибиться никому! Нет такого мужа ни в западных странах, ни в восточных, и не родится он никогда!
Мрачно усмехнувшись, Нем-Эхатон ткнул посохом в каменную плиту, и мастера с поспешностью установили ее над шахтой. Теперь только следы свежего раствора указывали, где был пробит колодец, но пройдет десятилетие, и эти швы не будут отличаться от всех остальных. И плита среди прочих плит пола станет незаметной. И умрут каменщики и солдаты, и память о непокорном демоне сотрется навсегда, исчезнет, похороненная под тяжкой пятой файонской башни…
Словно подтверждая эти мысли Нем-Эхатона, хор песнопевцев откликнулся словами Вечного Забвения:
Если ты смертен, рассыпься прахом;
Если ты бессмертен, спи в объятиях вечности;
Если ты дух, развейся по ветру;
Если ты призрак, вернись на Серые Равнины.
Пусть имя твое сотрется из памяти людской,
Пусть боги и демоны забудут о тебе,
И ни свет солнца и луны, ни звездные лучи
Не коснутся больше твоей плоти.
Уйти во тьму, растворись в Вечной Ночи,
Отдай силу свою Владыке Сету,
Отдай ему голос свой и душу свою,
А сам погрузись в забвение.
Спи в чреве земном, обратившись в камень,
Забудь о прошлом, не думай о будущем,
Спи, пока ночь сменяет день, пока стоит мир;
И когда он рухнет, тоже пребывай в забвении.
В забвении, в забвении, в забвении…
Голоса усталых жрецов замерли, и Нем-Этатон с довольной усмешкой постучал концом посоха о плиту. Все сделано как надо! Крепко, прочно, надежно… Сделано, сковано и закреплено могуществом Сета, Владыки Вечной Ночи! Господином, не терпящим непокорства! Тем, Кто был, есть и пребудет в вечности! И, пока длится вечность, слово Его, чары Его, воля Его останутся нерушимы!
Отбросив посох, Нем-Эхатон, хранитель Птейона, Города Мертвых, простер руки над могильной плитой, шепча последние, самые грозные заклятья.

***
Глубоко, под слоем камня, под гнетом чар, под тяжестью забвения, спала Рана Риорда, Небесная Секира. Когда-то парила она среди звезд, потом корчилась в огне кузнечного горна, стонала под ударами кузнечного молота и, трепеща, приняла в холодную и твердую свою плоть бессмертную душу и вечный зарок. Была та душа не плохой и не хорошей, а единственно верной, и делился для нее мир лишь на хозяев и врагов. Хозяев полагалось защищать, врагов - убивать; в том и было предназначение Рана Риорды.
Но сейчас все это осталось в прошлом. Крепок чародейный сон, и нет поблизости элексира, нет волшебного бальзама, теплого, алого, живительного, который сумел бы разрушить заклятья. Спи в чреве земном, обратившись в камень, забудь о прошлом, не думай о будущем… Рана Риорда спала, но древний дух ее, жестокий и непримиримый, не мог забыть о прошлом, не мог отринуть дар предвидения грядущего. И потому Небесной Секире снились сны.
Прокляты те воды: заросли они чудовищной травой, сквозь которую не пройти судну ни на веслах, ни под парусом. И никто из мореходов, попавших в те сети из стеблей и путы из трав, не вернулся к родным берегам, дабы поведать, какие чудища обитают в гнилом море, в черной воде, в смрадном воздухе. И мы не ведаем о том, но знаем, что такие моря есть, и одно из них лежит к югу от Камбуи и зовется морем
Му. И это все, что нам дозволили рассказать боги, всевидящий Митра и светлый Ормазд.
Откровения и пророчества жрецов из
Храма Огня в Хоарезме
Глава 14. Море Му
Старый Хо, как выяснилось, занимал на "Алом Драконе" должность кормчего - и уцелел в побоище, к счастью для Конана, ибо других таких знатоков морского дела, столь же умудренных плаваниями и грабежами в трех морях, Кхитайском, Лемурийском и Уттарийском, на пиратском судне не было. По давнему кхитайскому обычаю его звали Хо-Третий, ибо в корабельной иерархии он считался третьим - после Предводителя Хо-Первого и старшего абордажной команды Хо-Второго. Но, кроме этих двух главарей, экипаж потерял еще семьдесят шесть человек, и потому три или четыре дня на верхней и на гребной палубах шел передел номеров, сопровождаемый почтительными поклонами и приседаниями, что не мешало соперникам иногда пускать в ход ножи. Однако кулаки Конана и корабельных старшин быстро помогли установить должную субординацию: несколько выбитых зубов, пара свороченных челюстей - и на "Алом Драконе" восторжествовал порядок. Теперь каждый знал свой номер и, следовательно, место в жизни; но капитан, Хо-Первый, дракон драконов Хо-На-Ла, пренебрегал древним обычаем, называя Хо-Второго то кормчим, то старым псом, а Хо-Третьего, Четвертого, Пятого и так далее - либо в соответствии с их служебными обязанностями, либо, по настроению, отрыжкой Нергала, шелудивыми ослами, ублюдками Сета, недоумками, задницами, обезьянами, мочой черного верблюда и шакальим дерьмом. В миг гнева он поносил их на двунадесяти языках, но - что самое удивительное! - все отлично понимали, что хочет сказать дракон драконов, благоухающий цветок сливы, блистающий плод персикового дерева. А кто не понимал, старался не высовываться и не попадаться на глаза нефритовому светильнику справедливости, памятуя, что у драгоценного яшмового ларца терпение коротко, кулаки тяжелы, а меч долог.
Впрочем, он был к своим людям куда добрей, чем прежний их господин Хо-Первый, имевший неприятную привычку надрезать провинившемуся кожу на животе, запуская туда живую крысу. Крыс же на судне было что блох в псиной шкуре, и отличались они упитанностью, свирепым нравом и основательными размерами.
Упитанность и размеры представителей крысиного племени являлись чрезвычайно важным обстоятельством - во всяком случае, для Конана. В первый же день, когда он потребовал обед, ему были поданы сорок изысканных блюд на маленьких тарелочках, теснившихся на пяти подносах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27