Алые свежие губы раждассы послали Конану улыбку - разумеется, вместе с кольцом. Он смог натянуть его лишь на мизинец - кольца в Уттаре отливались явно не по его размеру.
Следущий круг, где воспевалось благоухание розы и нежный аромат жасмина, киммериец пропустил, отдав победу Те Рангу. Счет сделался равным; все претенденты шли ноздря в ноздрю, и пока никто не имел преимущества. Раджасса, посматривая на могучего гостя с севера, предложила следущую тему - гимн в честь благородного оружия, не покидающего воина даже в смерти. Тут Конан припомнил еще одну детскую песенку, киммерийскую считалку, в которой говорилось о топоре. Начало ее выглядело примерно так:
Руби, руби пиктов, мой топор,
Руби, руби ванов, мой топор,
Руби, руби асов, мой топор,
Пускай кровь гиперборейцам!
Перечень этот можно было продолжать до бесконечности, так как киммерийцы враждовали и с Аквилонией, и с Немедией, и с Бритунией и со многими другими странами. Говоря по-правде, эти свирепые северные варвары рубили всех, до кого могли дотянуться мечом или топором. Но Конан ограничился лишь пиктами, ванами, асами и гиперборейцами, иначе Ние пришлось бы сочинять целую поэму.
Он проревел свою песню, выбивая ритм на гулкой деке ситара. Казалось, и придворных, и соперников киммерийца сейчас хватит удар - они и представить не могли, что благородный инструмент можно использовать вместо боевого барабана. Но тут за дело взялась Ния:
Могильный холм зарос травой,
Над ним хмельной гуляет ветер,
И меч бойца, тяжел и светел,
Спит с ним в постели луговой…
Она вновь добилась победы! С раскрасневшимся от возбуждения лицом девочка гордо взирала на Конана, чей мизинец украшали уже два золотых ободка. Но через пару кругов счет опять сравнялся, ибо Конан участия в них не принимал. Оми Тана Арьяда, с надеждой поглядывая на него, предложила вначале воспеть женскую красоту, а затем - прелести возлюбленной и счастье разделенной любви. Намек был вполне ясен, но Конан промолчал. Киммерийские барды не складывали любовных песен, а скабрезные куплеты аргосцев либо шемитов пристало исполнять в кабаках, но никак не в княжеском дворце.
Молодая раджасса, взгрустнув, объявила песнь о печали. Конан хотел пропустить и этот круг, поскольку киммерийский воин печалился лишь тогда, когда враг удирал от него, унося в целости свою печень и свой кошелек. Однако Ния взмолилась:
– Дозволь спеть мне о печали, господин! У меня сложились прекрасные стихи…
Не в силах отказать своей маленькой невольнице, киммериец кивнул головой и, пощипывая самую тонкую струну ситара, поведал собравшимся о пастушке, потерявшем козленка. Вот он возвращается домой, сдерживая слезы - ибо не пристало мужчине плакать! - готовый к жестокой порке и насмешкам приятелей… Очень трогательная история!
Но песня Нии была еще грустнее:
Я сошью свою печаль светлым,
Повяжу ей за спиной крылья,
Пусть летит она степным ветром,
И развеется шальной пылью…
Тонкий голосок девочки звенел под куполом зала, и придворные дамы опять вытирали глаза кончиками шелковых шарфов, а мужчины одобрительно шуршали веерами. Старец Вадрапала задумчиво поглаживал свою длинную седую бородку, не то с печалью вспоминая дни молодости, не то предаваясь размышлениям о Серых Равнинах, куда ему предстояло отправиться в недалеком будущем. Мысли эти, видимо, совсем его огорчили, и когда Ния закончила, старик решил поднять настроение гостей. Тут имелось лишь одно средство, древнее, как мир: старик махнул веером слугам, и те засновали по залу с кувшинами вина.
Конан велел поставить рядом с собой вместительный сосуд и, пока его содержимое не иссякло, в соревновании участия не принимал, невзирая на умоляющие взгляды Нии и сердито-поощрительные - Оми Тана Арьяды. В результате к последнему, двенадцатому кругу у него было три кольца, а у Козлобородого Те Ранга и Печального Сапхары - по четыре.
Раджасса, подняв к потолку прекрасные черные глаза, объявила последнюю тему. Как доложил своим клекочущим шепотом Рана Риорда, речь шла о вечной тайне времени, об устремлениях человеческой души, жаждущей познать бесконечное, и тому подобных философских материях. Дух секиры был отнюдь не лучшим из переводчиков, и Конан так и не разобрался до конца в речах раджассы, но Ния все поняла отлично. Когда он кончил барабанить по многострадальному ситару, воспевая Крома, Владыку Могильных Курганов - и, следовательно, повелителя времени и вечности (ибо что может быть более вечным, чем смерть?) - Ния коснулась струн и пропела так:
Куда спешим мы?
Вот вопрос!
И всяк хотел бы знать ответы,
Но пусть останется секретом
Миг следующий - и, может быть,
Не раз судьбу благодарить
Потом придется нам за это.
А может нет…
Мы станем хуже,
А может, лучше станем мы,
Но полог, сотканный из тьмы,
Срывать рукою неуклюжей
Не стоит нам пока, поверь.
Чтоб отпереть такую дверь,
Хитрее ключик будет нужен.
И там, где сила справится едва ль,
Наверно, больше подойдут слова?
– Чен кха ватара! - вскричали восхищенные придворные.
– Чен кха ватара, - повторил старый сан-па.
– Чен кха ватара, - согласилась прекрасная раджасса, и это значило: превосходно!
Конан стал на одно кольцо богаче. Теперь все решалось в состязании на силу голосов.
По знаку Вадрапалы слуга в золотистом саранге водрузил на стол кхитайский фарфоровый сосуд. Стенки его были столь тонки, что просвечивали насквозь; в ярком пламени десятков светильников они походили на девичью кожу, слегка розовеющую румянцем. На столешнице из массивного железного дерева эта ваза смотрелась хрупким волшебным стебельком, возросшим из черной блестящей почвы.
Те Ранг, подыграв на ситаре, затянул:
– Ааа… ааа… ааа…
Сосуд дрогнул, трещина разорвала горлышко, зазмеилась к основанию; еще миг, и белоснежная ваза рухнула на стол грудой обломков. Придворные сдержанно зашелестели веерами - похоже, такое зрелище было им не в диковинку.
На столе появилась новая ваза.
– Иии… иии… иии… - голос Сапхары на высокой ноте воспарил вверх, и поверхность сосуда словно окутала паутина трещин.
– Иии… иии… иии… - пел камбуйский поэт. Фарфоровые черепки зашуршали, мелкие осколки начали скользить от горлышка сосуда вниз, к основанию, складываясь ровным кольцом. На сей раз одобрительный гул оказался громче - Сапхара продемонстрировал высокое искусство, разрушив вазу не единым вскриком, а медленно, по частям.
Третий сосуд возник на столе.
– Слишком уж он для меня хрупок, - с сомнением сказал Конан. - Не найдется ли чего потолще и потяжелее?
– Найдется, - заверил его Вадрапала. - Но боги не любят торопливости… во всяком случае, наши уттарийские боги. Совладай вначале с этим противником, сын мой.
Конан усмехнулся. Пожалуй, за весь вечер это было единственное состязание, которое он мог выиграть сам, без помощи Нии То Камы, ее серебряного голоска и поэтического дара. Не слишком напрягаясь, он рыкнул:
– Ооо!
Раздался звон, сосуд осыпался на темную столешницу белой пылью, словно его раздробили ударом молота. На ситаре Те Ранга лопнула струна - правда, самая тончайшая.
– Кром! Я же говорил, что этот горшок не стоит возни, - Конан, пожав плечами, улыбнулся раджассе. - Пусть принесут что-нибудь попрочнее, со стенкой в палец толщиной… Вот тогда начнется состязание мужчин!
Старец Вадрапала с удивлением покачал головой, затем взмахнул веером, и на столе очутилась новая ваза. Была она в два локтя высотой и очертаниями напоминала женские бедра от колен до талии - бока ее столь же соблазнительно изгибались и были белы, как снега ванахеймских равнин. Эта ваза не просвечивала; ее стенки оставались блестящими и непроницаемыми для огней светильников, как бронзовый щит. Оглядев ее, козлобородый Те Ранг воскликнул:
– Кто совладает с сосудом такой величины?! Во всяком случае, не я; тут можно лишь сорвать голос либо пустить с натуги ветры, оскорбив благородное собрание.
– Я все же попробую, - тихо сказал Сапхара и начал: - Иии… иии… иии… ууу-уй! - он повалился на спину, дрыгнув в воздухе ногами.
– Кому суждено пить пиво, не должен тянуться к вину, - наставительно сказал Конан, приподнимаясь. Он глубоко вздохнул, с силой стиснул огромные кулаки и взревел: - Кр-ооооо-ммм!
Кроммм! - отозвалась ваза, разваливаясь на куски.
Дзинь! - жалобно простонали струны трех ситаров, лопаясь одна за другой.
Тили-бом! Тили-бом! - пожаловались колокольцы на шляпах.
Шшш… - прошуршало шелковое полотнище, сваливаясь с порвавшегося шнура.
Вдобавок погасла половина светильников и курильниц.
Когда слуги восстановили порядок, Вадрапала, с изумлением поглядывая на Конана, сказал:
– Воистину, почтенный гость, боги одарили тебя не только редкой мудростью и поэтическим талантом, но и голосом невероятной мощи! Если и все остальное ему под стать…
– Можешь не сомневаться, - прервал его Конан, не спуская глаз с молодой раджассы. Вероятно, она понимала по-турански, потому что лицо ее тут же залилось румянцем.
– Если с детскими забавами покончено, - сказал киммериец, - то не принесут ли слуги сосуд для вина? Не кувшин, а большой глиняный горшок, в котором вино хранится в подвалах? Если вы понимаете, о чем идет речь…
Вадрапала кивнул. Вскоре три служители, пыхтя и задыхаясь, доставили горшок - толстостенный, величиной в рост человека, из красной обожженной глины. Весил он не меньше пары упитанных баранов.
Взглянув на это чудище, Сапхара в отчаянии закрыл лицо руками, а Те Ранг лишь вздохнул и, достав из пояса клок ваты, принялся затыкать уши. Раджасса же и ее придворные взирали на Конана с почтительным изумлением.
Старый сан-па приблизился к столу и оглядел горшок. Теперь наблюдалось полное соответствие между расположенным снизу и находившимся сверху: и столешница, и огромный сосуд выглядели одинаково массивными, прочными, несокрушимыми.
– Неужели ты расколешь его? - Вадрапала покачал головой. - Клянусь милостью Асуры, подобное не в человеческих силах!
– Расколю, - заверил старца Конан. - Но теперь мне придется подыграть на своем собственном ситаре… на всех остальных, как видишь, струны лопнули.
Он наклонился и вытащил из мешка секиру. Серебристое лезвие засияло половинкой луны, заискрилось яркими отблесками; четырехгранный наконечник пронзил клубы ароматного дыма, которым тянуло с жаровен. Здесь, в этом зале, среди шелковых полотнищ и ковров, ярких одежд и фаянсовых чаш с вином, среди резных колонн, сладкозвычных ситаров, светильников в форме хризантемы и изящных курильниц, среди всего этого великолепия и красоты Рана Риорда выглядела чем-то чужеродным, непостижимым и угрожающим. Да, она тоже была красива - но грозной и смертоносной красотой.
Раджасса вскрикнула, когда стальное лезвие врезалось в толстые глиняные стенки горшка, рассекло их, разбило прочную столешницу, ударило в пол. Но испуг ее был мимолетным и миновал без следа. Оми Тана Арьяда, владычица Прадешхана, поднялась, протянула Конану руку, золотистую, как плод персика, гибкую, как ветвь ивы, и сказала:
– Но зита! Ис но кама селлира.
На сей раз перевод не требовался, ибо киммериец понял все:
– Ты победил! И ты пойдешь со мной.

***
На следущий день, в полдень, Конан стоял у парапета прадешханской набережной, внимательно осматривая сгрудившиеся в гавани суда. Лук, колчан и походный мешок со свернутым плащом вновь висели за его плечами, у пояса топорщились рукояти кинжала и меча, метательные ножи уютно устроились за пазухой, в руках киммерийца сверкала огромная секира.
– Жаль, что ты торопишься, почтенный гость, - сказал провожавший его Вадрапала. - Жаль… Вскоре вести о тебе разнесутся по всем городам Уттары и Камбуи, достигнут островов Лемурийского моря… И ото всюду станут приходить поэты и певцы, жаждущие состязания с тобой… А тебя в Прадешхане не будет.
– Я оставляю здесь свою невольницу, Цветок, Который Распускается в Полнолуние, - сказал Конан. - Она меня заменит, мудрейший сан-па. Клянусь бородой Крома, она поет и играет на ситаре ничем не хуже, чем я.
– Да, замечательная девушка, - согласился Вадрапала, звякнув подвешенными на шляпе колокольцами. - Но она, мне кажется, сильно горевала, расставаясь с тобой.
– Ничего. Как говорят на моей родине, слезы девушек высыхают быстрее, чем утренняя роса… - Конан протянул руку и почтительно коснулся бороды старца. - Я прошу, отец мой, чтобы Ния То Кама жила во дворце в неге и холе и пела свои песни властительной раджассе… и когда она войдет в должный возраст, пусть отдадут ее за хорошего человека, не неволя, но по ее желанию и выбору.
– Все будет исполнено в точности, - кивнул головой старик. - Все, кроме последнего. Боюсь, сын мой, что эта девочка влюблена в тебя.
– Я не скоро попаду в ваши края, - сказал Конан. Он наконец-то разглядел нужный корабль, небольшое купеческое судно с резными деревянными украшениями на носу и корме - двумя дельфинами, изогнувшимися дугой. Гребцов на этой ладье не было и, судя по оснастке, ходила она под треугольными парусами. Конан почти не сомневался, что паруса те - желтого цвета, как и предсказывал Рана Риорда.
– Быть может, когда-нибудь и попадешь, - произнес старый Вадрапала.
– Быть может. Надеюсь, к тому времени у Нии То Камы будет пятеро сыновей, и все - великие певцы, - усмехнулся киммериец и склонил голову. - Ну, прощай, мудрейший, и пусть будут к тебе милостивы Асура и Лакшми. Пусть пошлют они тебе долгую жизнь и легкую смерть.
– Погоди… - старик бросил на киммерийца нерешительный взгляд. - Погоди… Есть еще нечто, что велела передать тебе властительная раджасса… Нечто важное, сын мой…
– Да? - Воспоминания о сладостной ночи захлестнули Конана, и теперь он едва ли не с сожалением следил, как на выбранном им корабле начинают разворачивать паруса. Они оказались желтыми, а это означало, что стоит поторопиться.
– Пробудившись от сна, властительная раджасса велела принести в зал состязаний новый стол железного дерева и новый глиняный горшок для вина, - произнес Вадрапала. - Она долго глядела на них, а потом сказала, что будет ждать… будет ждать, когда ты придешь, сын мой, и разрубишь их своим огромным топором.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27