Хуже нет полной
аморфности... Кстати, если бы маска отсутствовала, и я
волновался бы по-настоящему, получилось бы все так, а не
иначе? Я почти не ласкал Тамару, а она уже окаменела. Или
действующий без любви добивается большего? Что натворит
разъяренный хирург, вторгнувшись в распластанное нутро
больного? В медицине нужна трезвость, нужно хладнокровие.
Только тогда врачующему сопутствует удача. Может быть,
диковатый Распутин воздействовал на своих дам аналогичным
образом?.. Сравнение меня покоробило.
- Застели диван, - голос у меня сел. Порывисто вздохнув,
словно просыпаясь, Тамара распахнула глаза и заторможено
подчинилась. Чтобы собраться с силами, я присел на краешек
кресла. Голова все еще кружилась. Не от царственной Тамары, -
от Толечкиного спирта.
Меня ничуть не удивило, когда, не прячась, хозяйка стала
раздеваться. Отвести глаза в сторону было нетрудно. Чуть позже
она помогла раздеться и мне.
- Ты очень ласковый, - разнежено произнесла она. Я
поморщился. Это уже было тактической ошибкой, потому что
относилось к категории штампов. Скверно, но многие наши фразы
можно предсказывать, как ту же погоду. Если говорить, к
примеру, о неустроенности мира, о раздвоении Есенина и великом
обманщике Алексее Толстом, то наверняка заработаешь "демагога"
или "чудака". А стоит поцеловать даму более пяти раз и
погладить ее по голове с особой медлительностью, - вот ты уже
и галант - нежный и ласковый... Не балует женщин мужская
половина. Ох, не балует.
Мы были вместе и мы были врозь. Я во всяком случае себя
не обманывал. Нас покрывала тонкая простыня. Любовники одеялом
не накрываются - знают, что будет жарко. Но нам пока было
холодно. Хотелось спать, но о сне думать не приходилось. На
сон я обязан был еще заработать. Я попробовал снова вообразить
на ее месте смуглокожую незнакомку, но память на этот раз
подвела. Да и не стал бы я партнершу по танцам затаскивать в
постель. Вот уж нелепое сочетание - телепатия и кровать.
Айвазовского над писсуаром не вешают, хотя темы где-то и
как-то... На мгновение мелькнула заманчивая мысль дать Томочке
волю, но я вовремя одумался. Ничего бы у нее не вышло. Я себя
знал. Если скучно, значит скучно. К тому же я вынужден был
повелевать - именно такую роль я избрал с самого начала -
гипнотизера и мага-повелителя. Иного меня она могла сейчас и
не принять. Словом, оригинальное не выдумалось, и, прижавшись
к ней всем телом, заставив замереть в моих объятиях,
я стал вполголоса нашептывать ей какой-то бред. Я рассказывал
о сугробах Казахстана, засыпающих с верхом двухэтажные домишки,
о ядовито зеленых облаках Оренбурга и всех лучших женщинах,
так или иначе забредавших в мою жизнь. Особенно долго в ней
они не задерживались, но след оставляли - каждая свой. Имен я
не упоминал, повествуя достаточно отвлеченно, но между
строчками и при желании угадывалось, что во всех моих
перипетиях неведомым образом участвовала и она - Томочка.
Подобное желание у моей сегодняшней подружки имелось. Она
млела от моих розово-теплых слов, а мои терпкие, с запахом
жасмина и ландыша воспоминания возбуждали ее лучше всяких
ласк. А через некоторое время ожил и я сам. Вернее, ожило мое
онемевшее от алкоголя тело, сообразив наконец, что рядом
находится постороннее существо, созданное с точки зрения
мужчин замечательнейшим и единственно верным образом. А чуть
пробудившись, тело не могло уже не откликнуться на бешеный
Томочкин пульс, и я впервые за этот вечер поцеловал ее,
погладив рукой дрогнувшую излучину ее напряженной спины.
Все прочее представляло собой обычный механический
процесс. И когда, выражаясь трафаретным языком, с гонкой по
долине любви было покончено, Томочка неожиданно развеселилась.
Подобных изменений я не ожидал. Можно сказать, они застали
меня врасплох. Вместо того, чтобы дать мне спокойно уснуть, она
затеяла какие-то детские игры. Этакая перезревшая Наташа
Ростова сорока лет с хвостиком. Она принялась хлопать меня
ладошкой по животу и изрекать глупость за глупостью.
- Ой, какая же я нехорошая! Совратила бедного молодца!..
Ты не будешь меня презирать?
Я промычал что-то себе под нос. Это еще один бзик женщин
- считать, что они кого-то способны развратить. Мы все
развращены смолоду. Природой, самой жизнью. И мы, и они. Но
если им радостно от такого нелепого предположения, пусть
заблуждаются. Впрочем, возможно, ошибаюсь и я. Та же
распутница-природа не забывает о чистоплотности. Собачки с
кошечками, справив нужду, роют задними лапками, падаль
сжирается грифами и червяками, а у многих людей зудит в груди
нечто, называемое совестью. Вполне вероятно, что женщин можно
выделить в особо чистоплотную касту. Мужчины, согрешив,
опасаются последствий. Женщины, согрешив, каются. Не очень
терзая себя, иногда с проблесками юмора, но каются. Они
ближе к таинству зарождения жизни и потому сильнее чувствуют
необходимость жизненной чистоты. Отсюда и все их фразы,
произносимые после.
- Как быстро все может перемениться, правда? - она
потрепала меня по голове и чмокнула в плечо. - Сегодня днем
тебя еще не было, понимаешь? Совсем не было, ни здесь, ни там.
И вот ты пришел. Пришел и остался.
Тамара прижала ухо к моей груди. В эту минуту она
напоминала спасателя, пытающегося уловить биение уходящего.
Если бы я мог, я запустил бы внутри себя что-нибудь из
старинных клавесинов и сыграл бы ей ласковый минует. Но
единственное, что я умел, это подражать оркестровому ударнику
- монотонно, без особых изысков.
- Первая встреча и такой откровенный финал, - ты не
злишься на меня?
- Почему я должен на злиться?
- Ну... Все-таки, - глаза Тамары снова переменили
выражение, напомнив глаза тоскующей по хозяину дворняги. При
всем при том она продолжала улыбаться. Та, что идет по жизни,
смеясь...
- Скажи что-нибудь, а?
Терпеть не могу, когда наседают. И терпеть не могу, когда
собеседник курит. В особенности - собеседница. Только что вы
куда-то шли, и вот, оказывается, нужно останавливаться, искать
спички или зажигалку. Ей, видите-ли, приспичило. А вы идиотом
топчетесь возле, созерцая сосредоточенность, с которой
чахоточный дым всасывается и выдыхается, всасывается и
выдыхается. У курящих странное преимущество. Они не спешат,
они вроде бы даже заняты делом, и тем более идиотское ваше
безучастное положение. Вы скучаете и мнетесь, а их взор
прищурен и умудрен, они в эти секунды знают все и обо всем. И
я в таких случаях начинаю нервничать и грызть спички, но это не
помогает. В спичках ощущается некое мальчишество, в сигаретном
дыму - некая общечеловеческая загадка, над которой никогда не
стыдно поразмышлять. Спрашивающая женщина похожа на курящую. И
той и другой словно что-то должен, и потому от обеих хочется
отвернуться.
- Молчишь и молчишь. Весь какой-то как в панцире, - ее
кулачок колотнул меня по ребрам. - У тебя даже кожа какая-то
каменная.
Я укусил язык и тем самым спровоцировал его на некоторую
разговорчивость.
- Может быть, наоборот? В том смысле, что, может быть, я
мягкий, как земля, которую все топчут? Знаешь, есть такие
грунтовые дороги - в жару они крепче бетона, а пройдет дождь,
и ничего от их крепости не остается. Одна грязь и слякоть.
- Значит, мне нужно над тобой поплакать?
- Лучше улыбнись. Слезы никому не идут.
- Тогда почему не улыбаешься ты? - ее лицо склонилось
надо мной, как большая теплая луна. - У тебя такие грустные
глаза.
- Это не грусть, это страх, - честно ответил я.
- Ты боишься меня?
- Я боюсь всех.
- Всех-всех? - она удивилась.
- Всего-всего и всех-всех.
- Вон оно что... А я думала, ты за Пронина переживаешь.
Внезапная догадка обожгла мой мозг, и спать сразу
расхотелось.
- Да нет же... - я рывком сел, чуть отодвинув ее в
сторону, и потянул со стула одежду. - Спи, золотце. Попроведую
на кухне Толика.
- Так я и знала, - глаза у нее опустели. - Ты думаешь, он
меня любит?
- Я ничего не думаю.
- Тогда почему ты одеваешься?
- Схожу покурить. Или ты против?
Она не ответила. Безжизненной материей рука ее
соскользнула с моего плеча. Быстренько одевшись, я двинулся на
кухню. В спину мне долетело:
- Иди, иди! Спроси, зачем он водит ко мне своих друзей.
- Спи, золотце, спи, - я заставил себя не оборачиваться.
***
Хотелось надеяться, что Толечка спит, но он не спал. Он
сидел в крохотном закутке за холодильником и в одиночестве
пил. Бутылка "Столичной", видимо, выуженная из того же
холодильного агрегата, была наполовину пуста.
- Брось, - я взялся за бутылочное горлышко, но Толечка
перехватил руку. На меня он не смотрел.
- Тогда давай вместе - на двоих, идет? - я огляделся в
поисках посуды и взял с полочки пару эмалированных кружек с
затейливыми ягодками на боках. Наблюдая, как я разливаю по
кружкам прозрачную, такую безобидную на вид водку, Толечка
всхлипнул.
- Чего ты? - я ткнул его кулаком в плечо.
Он всхлипнул еще раз.
- Разве я виноват? Ты мне скажи, виноват?
- Нет, - я придвинул к нему одну из кружек. - Никто не
виноват. И никогда. Как говорится, обстоятельства...
- То-то и оно...
Мы чокнулись кружками и, шевеля кадыками, кое-как
управились с горькими порциями.
- Всего и делов, - я поднялся. - А теперь расходимся.
Я домой, ты к ней.
Он испуганно замотал головой.
- Я не могу! Ты что? Нет!..
- Дурак!.. - я попытался прищелкнуть невидимым кнутом
перед опьяневшим верблюжьим караваном мыслей, но ожидаемого
хлопка не услышал. Пьяные не владеют кнутом, а мне нужен был
белый верблюжонок - добрый, еще не научившийся плеваться и не
умеющий бить близстоящих голенастыми ногами, - такой, чтобы
было приятно гладить его белую шелковистую шерсть и чтоб в
агатовых больших глазах сияло неомраченное доверие. Такого
верблюжонка не находилось. Серым и лохматым пятном стадо
металось от виска к виску, раскачивая мою тяжелую нездоровую
голову.
- Ладно, - пробормотал я, - мне пора.
- Погоди! Ты куда? - всполошившись, Толечка ухватил меня
за руку. - А ей что я скажу?
Я не без труда расцепил его суховатые пальцы на своем
запястье.
- Что хочешь, то и говори.
- Легко сказать!..
- Тогда скажи про меня что-нибудь свинское. Скажи: мавр
сделал свое дело и отвалил.
- Она обидится, ты что?!
- На меня, но не на тебя.
- Я так не могу!..
- Ну и зря! Ты - это ты, а она - это она, - мутно
произнес я, на ходу соображая, чем бы закончить. - Чего ты от
меня хочешь? Кольца желаний? Нет у меня кольца. И лампы нет. Я
тебе не Алладин.
- Но ты мне друг!
- Именно поэтому я ухожу.
Я шагнул к выходу и оглянулся.
- Иди к ней, дурила. Иди!..
С засовом я справился, с цепочкой тоже. Путь был
свободен. Мышиного цвета ступени - числом более трех десятков
вновь промелькнули перед глазами мехами единой, изуверски
растянутой гармони. Старая щербатая дверь подъезда, должно
быть, проскрипела вслед ругательство, захлопнувшись,
проставила точку. А может, и восклицательный знак. Кирпичный
домина беззвучно плюнул мне в спину. Я покорно утерся.

ЛЯ И СИ В ОДНОМ НАЖАТИИ

Ночь меня не устраивала, ночь мне была не нужна, и время,
попятилось, с ворчанием уступив припозднившемуся гуляке вечер.
Не такое уж большое одолжение, если разобраться. Сколько
у него таких вечеров в загашнике! Зимних и летних, пыльных и
пасмурных - словом, на любой выбор и на любой вкус. Специально
я не заказывал. Согласен был на любой. И мне выдали теплый,
двубортный, из темного габардина, с первыми блестками звезд и
усталым дыханием ветра. Я напялил его на себя и удовлетворенно
крякнул. Все оказалось впору и по размеру. Можно было смело
шагать домой, временами представляя себя младенцем,
подброшенным равнодушными родителями к крыльцу чужого не моего
города.
На улицах  1моего  0чужого города сыпал снег, и я способен
был видеть себя со стороны и с высоты лет. Существо,
оставшееся внизу, в сапожках, пальтишке и варежках,
принадлежало к разряду романтиков. Кругом белел первозданный
снег и только крышки канализационных люков чернели вызывающими
пятнами - этакими каплями дегтя в медовой бочке, кляксами
посередине страницы. Существо в пальтишке подбрело к
ближайшему люку и стало терпеливо присыпать его снегом.
Присыпав, удовлетворенно вздохнуло, искательно огляделось.
Даже романтикам порой необходимо, чтобы кто-то видел их
светлые усилия в напрасном.
Все так же сверху я показал мальчонке большой палец и
улыбнулся. Хотелось, чтобы он поверил в мою улыбку. Детям мало
улыбаться, им надо улыбаться  1искренне 0. Каким-то шестым
чувством, похлеще всяких собак, они улавливают чужую фальшь и
отворачиваются. Этот не отвернулся. Возможно, поверил мне, а
возможно, сделал вид, что поверил. Я ведь упомянул: он
принадлежал к разряду романтиков, а романтики великодушны.
Продолжая улыбаться его румяным щекам, я вспомнил желтые
косички еще одного малолетнего романтика - девочки. Уже из
лета, из месяца августа, того самого времени, когда вечерние
марафоны по улицам приносят больше грязи, чем здоровья.
Малышка стелила поверх луж газеты и плакала, видя, как быстро
они намокают. Она боролась с лужами, она хотела, чтобы люди
гуляли по сухому и чистому...
Я сморгнул. Видение чужого города и маленьких фигурок
рассыпалось сахарными кубиками, растаяло в гремучем кипятке.
Коньяк, спирт и водка при минимуме закуски мало чем
отличаются от серной кислоты. Желудок болезненно содрогнулся,
норовя изрыгнуть содержимое вверх по пищеводу. Мозг же посылал
директивы иного порядка: растворять, переваривать, употреблять
в дело. Организм глухо бурлил, по всей видимости, затевая бунт.
Директивы ему не нравились. Возможная месть в виде прободной
язвы вызывала у него злорадное довольство, а у меня приступы
ярости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11