В отличие от многих бродяг я люблю путешествовать с
одним непременным условием - всегда возвращаться. В данном
случае я перехитрил всех и даже самого себя. Холод, который я
предсказывал на завтра, уже миновал. Пространство, вобравшее
меня, причислялось уже к иному времени. Здешнее время еще
хранило тепло. Еще или уже...

ФА-ДИЕЗ

Разумеется, я отправился в гости. Выпасть из законного
времени - в каком-то смысле означает потерять себя. Если это
происходит в коллективе, можно укрыться в безлюдных пещерах,
если потеря настигает в одиночестве, значит, бьет час выходить
в люди. Именно там - в вереницах необязательных разговоров,
среди пирамидальных салатных холмов и лениво-безучастных
тортов вдруг обнаруживаешь с удивлением свое крохотное "я". И
возвращается былая запальчивость, возрождается тяга к
несбыточному, приходит знание того, что ложка - существо
одноклеточное и по роду своему мужское, а вилка - напротив,
обязательно дама - с грациозно изогнутой спинкой, всегда
вприщур и остро нацеленная, готовая прижать и ужалить. И
только в гостях взираешь на часы с оттенком снисходительности.
То, что может все, не в состоянии уничтожить таинство
посиделок. Ради этого я хожу в гости. И по этой же причине не
беру с собой фотоаппарата.
Когда-то я любил снимать публику на дымчато-голубые
ленты. Дырочки перфорации вызывали во мне священный трепет. Я
закупал бездну фотомелочей и спешил запереться в своей
крохотной, подсвеченной красным фонарем лаборатории. Но с
некоторых пор любовь моя несколько подувяла. Я заподозрил, что
дни рождений, на которых я без устали работал затвором,
мало-помалу превращаются в дни моих фотографий. Праздник
претерпевал странный перелом, и меня начинали таскать из угла
в угол, желая запечатлеть свои незамысловатые позы и улыбки.
Иногда мне просто некогда было поесть, зато и почести мне
оказывались почти как имениннику. О нем, кстати, успевали
забыть. На слуху было только имя фотографа. Странный азарт
охватывал гостей, - в них пробуждались актерские качества, и
каждый в меру своей фантазии старался изобразить что-нибудь
особенно вычурное. Багроволицые кавалеры в тройках и галстуках
становились на голову, кто-то пытался садиться на шпагат, а в
групповых снимках начиналось совсем неописуемое. Зубастые
оскалы лезли в объектив, люди лепились в ком и изо всех сил
кричали, желая озвучить кадр, зарядить его своей взбалмошной
энергией. Самое удивительное, что иногда это им удавалось.
Увы, именинами дело не завершалось. На следующий день
начинались звонки и расспросы. Все встречные и поперечные
считали своим долгом поинтересоваться, что там с фотографиями
и как удалась проявка. Спрашивали, когда можно ожидать
презента. Когда же "презент" расходился по рукам, начинались
довольно странные воспоминания - воспоминания о том, как все
они  1фотографировались 0.
Случались, разумеется, и обиды. Молодые девушки редко
нравятся самим себе. Фотография - не зеркало, к ней другое
отношение, и порция неприязни обязательно достается фотографу.
Впрочем, может быть, вполне заслужено. Чего-то он, значит, не
уловил. Какого-то прекрасного момента. И не оправдание, что
такие моменты - редкость, что их караулят, как пугливую синюю
птицу. Вот и карауль, коли снимаешь! Выслеживай! И нечего
оправдываться и объяснять. что жизнь - не фотография. И
что плакать красиво не получается. Так уж оно принято. Вой и
рыдания принято называть плачем. А разудалое человеческое
гавканье - смехом.
Словом, когда я хочу просто отдохнуть и развеяться,
фотоаппарат остается дома, на верхней полке моего специального
фотошкафчика, а я подставляю плечи под парадный пиджак и
плетусь к зеркалу.
- Полезай, полезай! - говорю я своему упирающемуся
костюму. Моему костюму в зависимости от обращения дают самый
разный возраст - от трех до двадцати лет. То есть, после
чистки и глажки - выглядит он года на три - не больше, а вот
после гулянки, дня рождения или еще хуже свадьбы - на все
двадцать.
По старой привычке все же заглянул в шкафчик, но в
обществе громоздкого проектора, пахучих реактивов, стопок
фотобумаг и черных рулонов отснятой пленки фотоаппарат
чувствовал себя более комфортно, чем у меня в сумке. Это было
очевидно, и я удовлетворенно прикрыл дверцу.
В общем так или иначе я оказался в гостях - за столом, в
пиджаке и без фотоаппарата. Хозяина звали весело и просто:
Василий Грушин. Он мне нравился, я ему тоже, хотя друг дружку
мы понимали с трудом. Он был серьезен и верил в принципы, я
тоже был серьезным, но, что такое принципы, не знал. Он мечтал
переустроить мир к лучшему и на собственном примере неустанно
доказывал, что это вполне возможно. Про переустройство мира я
опять же ничего не знал, но Васю Грушина за эту его мечту
любил. Любил, но не уважал, и за это он, кажется, уважал меня.
Грушин был крупным начальником, его баловали подарками,
улыбками и комплиментами. Я ему ничего не дарил и улыбался
только когда мне этого хотелось. Но Грушин мне нравился, и он
про это знал. Судя по всему, ему было этого достаточно.
Однажды я зашел к нему на работу и застал за странным
занятием. Охрану из проходной он проверял на знание Пушкина.
Здоровый малый перетаптывался у него в кабинете и с туповатой
растерянностью повторял:
- Мой дядя... Дядя самых чистых правил...
- Честных, - мягко поправлял его начальственный Грушин.
- Чего?
- Честных, а не чистых, хоть честь и чистота - тоже,
конечно, в некотором роде... Ммм... В общем продолжай...
Чуть позже в кабинет заходили секретари, водители,
бухгалтера и тоже бубнили заученные строчки. Знатоков Пушкина
Грушин поощрял премиальными.
- Зачем им это нужно? - спросил я его.
- Ты спрашиваешь об этом меня?
- Ну да!
- Спрашиваешь, зачем людям нужен Пушкин?
- Да нет же! Но при чем тут они?
- Ты не считаешь их за людей?
- Тьфу ты!..
На этом наш разговор завершался. И чаще всего таким
образом завершалось большинство наших бесед. Но мы друг друга
любили. Я считал, что Грушины бессильны переделать мир, но я
не сомневался, что он держится на их плечах. Сам Грушин,
должно быть, думал про меня, что я правдив и сострадателен.
Этих качеств ему вполне хватало, чтобы относиться ко мне с
симпатией. Вполне возможно, что причины своего неравнодушия мы
просто выдумали. На чем держится дружба и недружба? Наверное,
как и любовь, на чем-то смутном и по-человечески неразрешимом.
Словом, я сидел в гостях у Грушина и отдыхал от себя
самого. Шел второй час отдыха, и несмотря на гул заздравных
тостов и бесед я чувствовал себя немного окрепшим.
Пасюк, сосед Грушиных, парень с голосом, не нуждающимся в
мегафоне, тыкал меня кулаком в бок и радостно кричал в ухо.
- Вся жизнь - сплошное представление. Времена Ренессанса
- театр. То, что сейчас, - цирк. Мы, майн либер киндер,
зрители, посасывающие леденцы. Все, что от нас требуется, -
сидеть на законном месте и не возбухать. К кулисам, - желтый
от табака палец Пасюка мотался перед самым моим носом, - ни
под каким видом не приближаться! Табу, майн либер! Что там за
ними - нас не касалось и не касается. Сиди и аплодируй.
- А если я не хочу?
- Чего не хочешь?
- Аплодировать.
- Значит, свисти. Ногами топай. Желаешь помидором
порченым воспользоваться, - пожалуйста! Хочешь спать, -
тоже не возбраняется.
- Но допустим, я вознамерился узнать правду. То бишь,
чуточку больше того, что нам показывают на сцене. Как же
возможно постигнуть правду, оставаясь на месте?
- Только так ее и постигают! - палец Пасюка вновь пришел
в назидательное движение. - Кстати! Какой правды ты возжелал?
Может, закулисной?.. Так я тебе еще раз повторю: вселенная
познается не круговым обстрелом и не методом скверного
сюрприза, вселенная познается погружением вглубь. А если тебя
интересует, к примеру, что там у тебя булькает и пульсирует
под кожей, так тут, паря, ничего занимательного: мозги,
кишочки и прочая неаппетитная размазня. Заглянуть, конечно,
получится, но понять - ты все равно ничего не поймешь. На людей
надо глядеть извне! И то - лишь в случае, если они прилично
одеты, с носовым платком в карманчике и капелькой дорогого
одеколона на виске. Пойми, без всего этого мы - довольно- таки
невзрачные создания.
- Отнюдь, - сосед, сидящий напротив, тонко улыбнулся. - К
некоторым такие сентенции, вероятно, не подойдут.
- Сентенции... - Пасюк отмахнулся от тонкостей соседа и
вновь задышал над ухом. - К примеру, жрем мы с тобой говяжьи
языки и хихикаем над остротами застольных ораторов. Это
нормально, это по-человечески. И в рот друг другу мы при этом
не заглядываем. Иначе тошно станет. Вот так по всей жизни.
Вместо одной правды обнаруживаем десять и тут же запутываемся.
Потому как, - на этот раз палец багроволицего Пасюка согнулся
крючком и, описав щедрый полукруг, постучал по голове хозяина,
- здесь у нас, не поймешь, что. Думаешь, думаешь, а находит
все равно будто кто-то вместо тебя.
- Ты игнорируешь энергетику, - снова возразил я. - Мы
ищем не потому что надо найти, а потому, что надо  1искать 0.
- Браво! - оценил Пасюк.
- И кроме того, пусть не все, но многие из нас желают
быть героями.
- Ага, либидо-фригидо! Знаем... И вот, что тебе на это
отрапортуем: герой нашего времени, золотце, не супер из
Чехословакии или Афганистана, а дезертир - тот, кто наотрез
отказывается мчаться на Ближний или Дальний Восток сокрушать
чужие дома и проливать чужую кровь.
- И свою собственную, не забывай!
- Не забываю, золотце. Зис импосибл! И все равно повторю:
настоящий герой нашего времени - дезертир! Дабы не убить он
идет на плаху, на вечное оплевывание и так далее. Как ни
крути, это жертва. Не бунт, а именно жертва. Так что давай,
братец мой, дернем одну рюмашечку за него.
- Не знаю, - я покачал головой. - А Отечественная? А
революция? Один уходит, - тяжесть перекладывается на остальных.
- Во первых, не приплетай сюда Отечественную. Защищаться
и завоевывать - разные вещи. А во-вторых, если брать
революцию, то здесь дезертиры имели самый настоящий шанс
спасти мир. Но не спасли. Потому что совести предпочли присягу.
- Совесть - у каждого своя.
- Зато присяга - общая, - Пасюк сардонически захохотал,
ядовито подмигнул левым глазом. - Легко жить чужой волей,
верно? Сказали - сделал. Потому что долг! Потому что
обязательство перед обществом! А зов сердца... - что зов
сердца?.. Муть и ничего более. И никому ничего не докажешь.
Оно ведь там внутри, под ребрами. Так просто не вынешь и не
продемонстрируешь.
- Только если скальпелем, - хихикнул кто-то из соседей.
- Во-во! Скальпелем!.. - Пасюк мрачновато зыркнул в
сторону шутника. - Только для этого помереть надо. Как
минимум. А каждый раз помирать, когда кому-то что-то
доказываешь... - он развел руками. - В общем давай за
терпеливых. На них мир держится.
- Только чтоб тебя успокоить, - я поднял рюмку на уровень
глаз и с неудовольствием убедился, что держать посудину ровно
уже не получается. Вино капало на скатерть, заливало пальцы.
Чтобы окончательно не опростоволоситься и не стать сахарно
липким, я торопливо перелил алкоголь в желудок.
- Вот теперь ты снова человек! - объявил Пасюк. - Когда
кто-нибудь начинает делить и классифицировать - знаешь, там
жанры всякие, подклассы и отряды, меня разбирает хохот. И все
же... - те, кто не пьют... Как бы это выразиться помягче...
Он подпер лобастую голову кулаком, и я приуныл,
изготовившись слушать его многословное и нелестное мнение о
непьющих.
И все-таки минут через пять мне удалось взять тайм-аут.
Совершенно неожиданно Пасюку ударили во фланг, и он вынужден
был отвлечься. Я занялся жаренной картошкой, а моему
собеседнику пришлось отбиваться от обрушившегося на него
противника - такого же громогласного Пасюка, но с иной идейной
платформой, иными претензиями к человечеству.
- Правда - она всегда правда, а ложь - всегда ложь! -
красноречиво надсажался Пасюк номер два (звали его, если не
ошибаюсь, не то Эльдар, не то Эдуард и учился он, разумеется,
на филфаке - кажется, уже восьмой год).
- Кое-кому, разумеется, хочется взмутить водичку, -
продолжал Эльдар-Эдуард, - но историю не обманешь! В главном
мир всегда диктовал двуединое начало: мужчина и женщина,
солнце и луна. То же и тут: есть правда, а есть ложь. Правда -
естественное благо, ложь - противозаконное зло.
Морщась, Пасюк налил себе коньяка, а мне с отеческой
заботливостью плеснул клюквенного морса.
- Ну а как же тогда ложь во спасение? Или таковой нет
вовсе?
- Нет и не было! - рубанул Эльдар-Эдуард. - Солгал,
значит, предал. Не кого-нибудь, так самого себя.
- Стало быть, если я вижу, что у мамзель кривые ноги, я
обязан объявить это ей в лицо, а не расточать комплименты? И
про мужа излишне ретивого не забыть, и про годы в виде морщин...
- Демагогия! Такая же демагогия, как пресловутые
рассуждения про черную зависть и белую! - Эльдар-Эдуард
взмахнул вилкой, чуть-чуть не зацепив соседа, тот вовремя
вильнул плечом, с нервным хохотком отодвинулся вместе со
стулом подальше.
- Позвольте! Про зависть я ни единым звуком...
- Чушь! - Эльдар-Эдуард не позволил. Тема очевидно была
ему близка, ему настоятельно требовалось, чтобы кто-нибудь
хоть как-то упомянул ее за столом.
Каюсь, я злорадствовал. Пасюку приходилось несладко, и
мне хотелось, чтобы хоть раз в жизни почувствовал каково
дышится его оппонентам.
- Не надо притворяться! - Эльдар-Эдуард переправил в рот
громадный кус пирога и яростно жевать. Голос его приобрел
глуховато-коровий оттенок. - Не надо обелять и маскироваться!
Черная зависть, белая... Есть одно единственное чувство -
чувство нормальной человеческой зависти! И завидовать
по-хорошему это уже не завидовать.
- А что же это, по-вашему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11