https://wodolei.ru/catalog/filters/s_obratnim_osmosom/
Люди из крепости прикрылись щитами.
День выдался прекрасный, над крепостью плыли облака; и Сигвальд поведал, что он, будучи прежде человеком конунга Сверрира, теперь бежал от него.
Что же мне оставалось делать, – говорил он, – если в глазах у конунга каждую ночь горит адское пламя? Конунг набросился даже на Аудуна и чуть не задушил его! Люди рассказывали, что это из-за того, что Аудун написал сагу о конунге, которая ему не понравилась. Хуже того: я принес печальную весть тебе, Халльвард. Конунг убил твоего сына.
Халльвард вскрикнул.
И тогда Сигвальд сказал:
– Конунг сказал твоему сыну Бьяртмару: «Ты украл мое серебро!» Но Бьяртмар этого не делал. Конунг сорвал с него пояс, тот оказался пустым, но конунг в ярости продолжал обвинять его: «Ты украл мое серебро!» И он повелел своим людям принести доску, и Бьяртмара связали. Он разорвал узы, ибо силы у него хватало. Его снова связали и заставили положить ноги на доску. И конунг отрубил их.
Тогда Халльвард воздел руки к небу и проклял конунга, и Торстейн, сгорбившись еще больше под тяжким бременем, не находил для него слов утешения. Сигвальд подошел к людям из крепости совсем близко.
– Я пришел к вам как друг, – сказал он. – Епископ просил меня сказать, Торстейн, что если ты не отопрешь ворота крепости, то дом твой сгорит. Мы с вами будет единственными, кто знает, что ворота будут не заперты! И все, находящиеся в крепости, будут помилованы.
– Если Торстейн не отопрет ворота, то это сделаю я, – сказал Халльвард.
Сигвальд повернулся и ушел, и Торгрим и Томас поспевали за ним, пробираясь через лес.
А на следующую ночь, когда отряд баглеров подошел к крепости конунга Сверрира, ворота оказались приоткрытыми. Баглеры вломились в крепость и поубивали большинство ее защитников.
Сигвальда пощадили, ибо епископ Николас намеревался послать его по войскам, чтобы он рассказывал всем о конунге Сверрире и его злодеяниях. Халльвард лежал без сознания. Когда же он пришел в себя, ему отрубили еще один из пальцев. Он стонал, пока текла кровь, что не верит ни единому слову Сигвальда: «Я знаю, что сын мой жив.»
Я узнал об этом от самого Халльварда в последний вечер перед тем, как он умер.
Конунг Сверрир налетел, как ураган, на побережье и отбил Нидарос. Епископ и баглеры бежали на юг, через Доврские горы, и Сигвальд – вместе с ними.
***
На следующий день после того, как мы вошли в Нидарос, на двор к конунгу пожаловал Гаут. С тех пор, как мы его видели в последний раз, он постарел, в волосах появилась седина, и походка его стала тяжелее. Но внутренний огонь в нем не затухал.
– Теперь я долго пощусь и пробую еще кое-какие средства, – сказал он. – Я до крови бичую себя, в надежде приблизиться к истине. Но это мало помогло мне. Еще я кусаю мой жалкий обрубок руки, и когда течет кровь, капли ее падают в огонь очага. Вот тогда-то меня и осенила истина.
– Что же это за истина, Гаут?
– Что в борьбе с епископами правда на твоей стороне, конунг! Понимаешь ли ты, что значит для меня сказать такое, – для меня, который всю жизнь прощает и милует? Но теперь я уверен в том, что Господь избрал тебя конунгом, и потому право на твоей стороне. Но выбрал ли Он каждого епископа епископом? Как знать, не искушает ли дьявол время от времени папу в Ромаборге? Тебя-то я вижу воочию. И твою славу тоже. И еще видел тебя в нищете и грехе. В тебе есть что-то от света Божия. И потому право на твоей стороне.
Конунг был тронут словами Гаута.
– Что ты дашь мне в награду? – спросил Гаут.
Конунг рассмеялся.
– Я догадываюсь, что у тебя есть еще что сказать мне.
– Торгрим и Томас, которым ты отрубил по руке, пошли служить епископу. Но ты ведь добр, повелитель, и ты сохранишь им оставшиеся руки? Ты понимаешь, что я, тоже однорукий, люблю их как своих сыновей. Только вот не могу дать им матери.
Конунг пообещал не наказывать братьев.
– Но они должны явится на Эйратинг и услышать письменное разрешение, которое им будет зачитано, чтобы они помнили: конунг милостив к ним.
С этим Гаут согласился.
Халльвард должен умереть. Конунгов хлебопек, человек, которому спасли жизнь, когда его собирался убить конунг Магнус, должен теперь умереть.
– На Халльварда нельзя положиться после того, как мы отрубили ноги его сыну, – сказал конунг.
– Конунг прав, – согласился с ним Халльвард.
Его повесили на рассвете, и мы с Гаутом сидели возле него, пока он еще жил. Он особенно не печалился перед казнью.
– Умираю ли я позорной смертью? – спросил он.
– Наше бесчестие больше твоего, – ответил ему я. – Можешь не верить мне, Халльвард, но конунг тоже так думает.
– Значит, он не глуп, – сказал Халльвард. Он был в нерешительности, стоит ли ему печь хлеб для конунга в утро своей казни, но потом все же взялся за работу.
Торстейна конунг помиловал. Сверрир узнал, что эта лисица епископ оставил Торстейна в живых, чтобы тот ходил по городам и проклинал перед людьми конунга Сверрира. Но теперь Торстейн был послан рассказывать о жестокости и бесчинствах баглеров. Он хорошо знал, о чем говорил.
Оратор из него был неважный. Он стоял ссутулившись и медленно выдавливал из себя слова. Расслышать его могли лишь находившиеся поблизости. Большинство хохотало над ним.
Баглеры, прежде чем отправиться на юг через Доврские горы, спалили его двор.
Однажды вечером в Нидаросе, когда я возвращался из войска, перед которым выступал Торстейн, ко мне подошла женщина. На вид она была не старой. Она протянула мне луковицу.
– Жив ли твой отец? – спросил я ее.
– Он умер этой весной, – ответила она.
– Однажды, – сказал я, – он предложил мне откинуть в сторону твое одеяло, когда ты спала, и взглянуть на твое обнаженное тело, если я пообещаю ему оставить оружие. По глупости своей я не выполнил обещания.
– Все еще может быть, – сказала она. – Но прежде оставь свой меч навсегда.
– Слишком поздно, – ответил я.
И мы расстались.
***
Ты знаешь, йомфру Кристин, что когда твой отец-конунг отправился на север и вновь захватил Нидарос, ты вместе со своей матерью-королевой находилась в Бьёргюне. Конунг справедливо считал, что город на семи горах будет самым надежным местом для твоей матери-королевы и для тебя. А с наступлением лета конунг со своей свитой вернулся в Бьёргюн.
Йомфру Кристин, ты в свои юные годы можешь уже с полным правом зажечь факел своих воспоминаний и озарить его светом нас обоих, – как и мой огонек светит сейчас для тебя. И может статься, что твой рассказ о тех же самых событиях будет отличен от моего. Но позволь мне еще досказать тебе свои слова, к которым я так привязан, и поведать, что же случилось, когда твой отец-конунг встретил тебя в Бьёргюне.
Ты уже выросла. И он, неустанно разъезжая по стране, редко видел тебя: в его памяти ты по-прежнему сидела на руках у матери. Или у него на коленях. Конунг привез домой чудесные подарки: сладости, которые тают на языке и у взрослой дочери, золотой крест, янтарное украшение, золоченую уздечку. В тот раз, когда он вошел, ты заплакала. Не знаю, почему. Что-то тяготило тебя, и ты искала утешения у своего отца-конунга. И находила его.
Весь первый вечер дома он играл с тобой. Я помню, как он достал свою корону: ты выпрашивала ее у него, и он отослал твою недовольную мать, а сам принялся катать корону наподобие колеса, и вы оба весело смеялись, он – громче всех. Ты надела корону на себя, но она была слишком велика тебе, и тогда он кликнул служанку, это была все та же йомфру Лив. Она принесла подушечку. Конунг вложил ее в корону и снова надел ее на тебя. А ты засеменила по полу с важным видом, будто сама королева, вызвав у всех улыбки, а следом за тобой ковылял Малыш, на которого ты не обращала никакого внимания. Он пытался передразнить тебя. Конунг велел всем в крепости распахнуть двери, и люди стояли и улыбались тебе навстречу. Слово конунга – закон. В крепости началось шумное веселье.
А ты спросила тогда:
– Отец, ты будешь носить эту корону в раю?
На радостное лицо твоего отца набежала тень, оно приняло горестный вид. Но он прогнал тяжелые мысли прочь. Врата рая или ада: я знал, что после анафемы конунг часто размышлял по ночам о том, какая участь уготована ему на суде Господнем. Но в тот миг у него были дела поважнее: он играл со своей любимой дочкой.
– Ты будешь носить эту корону в раю?
– Замолчи! – не выдержала твоя мать-королева и хотела было закатить тебе оплеуху, но твой отец схватил ее руку и отвел в сторону. Он стоял на одной ноге, передразнивая Малыша, и взял у тебя корону, а потом крикнул, чтобы принесли королевский жезл. И так вырядившись, еще не передохнув после долгой дороги, он играл в игру, будто ты – Всемогущий Бог, восседающий на небесах, а он – старик, ковыляющий к престолу: «Можно мне жить у тебя?» «Да, да!» – воскликнула ты и захлопала в ладоши. «Тогда я жертвую своей короной, – проговорил конунг серьезным голосом и снял ее со своей головы.
И тут нагрянули баглеры.
Стража донесла: баглеры ворвались в Бьёргюн. Конунг отложил корону и застегнул свой пояс. Женщины и дети поспешно укрылись в крепости. Биркебейнеры, наученные горьким опытом, тотчас взялись за оружие. Никогда еще наш противник не был столь многочисленным. А мы – столь жестоки, безжалостны и свирепы, как тогда. И на этот раз, как и прежде, баглеры отступили. Но они захватили наши корабли.
На валу святого Иоанна люди конунга и епископа сошлись лицом к лицу. Сигвальд, сын Хельги Ячменное Пузо, был на стороне баглеров, а его отец – Сверрира. Позднее рассказывали, что сын в ярости – или в отчаянии – зарубил трех человек, чтобы добраться до отца и прикончить его. Но в этот миг мужество покинуло его. И ненависть тоже. Отец, раненый, опустился на камень. Он не отрываясь глядел на сына. И тогда сын опустил меч. А отец сплюнул и сказал: «Ну и дрянь же у меня сын».
Тогда сын зарубил отца.
Когда сражение уже приближалось к концу, конунг узнал о происшедшем. Он вскочил в седло и кинулся за убегающим Сигвальдом. Тот спешил в церковь святого Иоанна. У стены конунг настиг его…
– Положите их в одну могилу, – сказал потом конунг. Так и сделали.
Баглеры, захватив наши корабли, стояли в Вогене. Мы узнали, что на борту находился и епископ Николас. И мы повернули назад, в крепость, обагрив в этой битве свои мечи. Не все из нас вернулись туда.
У конунга не было сил продолжить игру с тобой, йомфру, ибо баглеры напали на нас так внезапно. Когда же настал вечер, мы увидели, что баглеры собрались на берегу. Среди них был и епископ со своей охраной. Мы послали туда своего соглядатая – Торбьёрна сына Гейрмунда из Фрёйланда, одного из умнейших воинов конунга Сверрира. Вернувшись, он поведал нам, что епископ Николас снова, с удвоенной силой, призывает проклятие на голову Сверрира, конунга Норвегии. Конунг по-прежнему оставался в крепости. Он вышел на крыльцо и пристально всматривался в сторону берега. Свет от костров выхватывал из темноты фигуры людей.
Он долго стоял там и молчал.
А Симон смеялся. Симон из монастыря на Селье, который так часто перечил королю Сверриру, пока у того все было хорошо, и который становился теперь самым преданным его слугой, когда церковная анафема все больше попахивала преисподней. Симон стоял у перил и смеялся. Он видел костры баглеров внизу и понимал, что наша власть сейчас как никогда мала. Поэтому он смеялся.
Йомфру Кристин, в глубоком подземелье крепости сидели твоя мать-королева и ты.
Крепость на горе,
тебя строил простой люд,
его согнали сюда.
Крепости в Бьёргюне,
Нидаросе,
Тунсберге,
воздвигнуты горожанами,
их согнали сюда!
Пленные строили их,
страшась своего наказания,
бонды, которые ели собственные нечистоты,
у них не было хлеба,
и они получили хлеб,
выстроив эту крепость.
крепость, крепость,
конунг, конунг,
Бросил монетку,
Бросил другую,
сегодня –
хозяин усадьбы,
завтра –
выгнанный прочь.
С наступлением ночи баглеры не решились напасть на нас.
За два дня до праздника святого Иоанна небольшие отряды биркебейнеров незаметно покинули крепость, выйдя из нее через задние двери и сад. Мы встретились в церкви и надели на себя монашеские рясы, найденные там.
Под ними мы спрятали оружие. Вновь маленькими группками, погруженные в молитвы, люди двинулись через город: на многих были кресты. Мы обошли вокруг Вогена, приблизились к монастырю Мунклив и вошли на пустующий скотный двор в лесу. Священники, монахи, хористы, – все молчали… Выставили стражу, она спряталась за деревьями. Накрапывал дождь. Конунг был с нами.
Через открытую поляну в лесу мы могли разглядеть и сам монастырь, и корабли у берега. Мы рассчитывали, что на рассвете воины на борту сойдут на берег, чтобы посетить монастырь на праздничное богослужение. Наступил день. Мы почти ничего не ели.
Вдруг в сероватом тумане появился монах: он шел от монастыря прямо на нас, не предполагая, что здесь прячутся люди. В противном случае это был настоящий храбрец. Конунг желал, чтобы монах прошел мимо: если же он подойдет ближе, придется схватить его. Так и вышло. Монах остановился и начал озираться: он словно почуял человеческий запах в хлеву. И тут же на него накинулись двое. Это был Сёрквир.
Да, он, сын епископа Хрои в Киркьюбё, – тот, кто был раньше аббатом на острове Селья и которого мы потом встретили в Согне. Теперь он – аббат Мунклива. Он почувствовал себя неловко, обнаружив, что захвачен в плен старыми друзьями, но потом заявил конунгу, что для церковника справедливее будет не вставать на чью-то сторону в разгоревшемся сражении. Но ты знаешь, как сказал он конунгу, что если мне придется выбирать, то я поддержу тебя. Он остался у нас с конунгом. Сёрквир был достаточно умен, чтобы не просить конунга отпустить его. Он понимал, что Сверрир, загнанный в угол, не захочет искушать судьбу этой ночью.
– На моем пути попадалось слишком много предателей, – произнес Сверрир.
– Я знаю, – сказал Сёрквир,
Конунг угостил Сёрквира медом, который он носил в маленькой коробочке у пояса, и Сёрквир, я и конунг по очереди опустили в нее языки. И тут пришли они.
Стоял легкий туман, и день обещал быть жарким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
День выдался прекрасный, над крепостью плыли облака; и Сигвальд поведал, что он, будучи прежде человеком конунга Сверрира, теперь бежал от него.
Что же мне оставалось делать, – говорил он, – если в глазах у конунга каждую ночь горит адское пламя? Конунг набросился даже на Аудуна и чуть не задушил его! Люди рассказывали, что это из-за того, что Аудун написал сагу о конунге, которая ему не понравилась. Хуже того: я принес печальную весть тебе, Халльвард. Конунг убил твоего сына.
Халльвард вскрикнул.
И тогда Сигвальд сказал:
– Конунг сказал твоему сыну Бьяртмару: «Ты украл мое серебро!» Но Бьяртмар этого не делал. Конунг сорвал с него пояс, тот оказался пустым, но конунг в ярости продолжал обвинять его: «Ты украл мое серебро!» И он повелел своим людям принести доску, и Бьяртмара связали. Он разорвал узы, ибо силы у него хватало. Его снова связали и заставили положить ноги на доску. И конунг отрубил их.
Тогда Халльвард воздел руки к небу и проклял конунга, и Торстейн, сгорбившись еще больше под тяжким бременем, не находил для него слов утешения. Сигвальд подошел к людям из крепости совсем близко.
– Я пришел к вам как друг, – сказал он. – Епископ просил меня сказать, Торстейн, что если ты не отопрешь ворота крепости, то дом твой сгорит. Мы с вами будет единственными, кто знает, что ворота будут не заперты! И все, находящиеся в крепости, будут помилованы.
– Если Торстейн не отопрет ворота, то это сделаю я, – сказал Халльвард.
Сигвальд повернулся и ушел, и Торгрим и Томас поспевали за ним, пробираясь через лес.
А на следующую ночь, когда отряд баглеров подошел к крепости конунга Сверрира, ворота оказались приоткрытыми. Баглеры вломились в крепость и поубивали большинство ее защитников.
Сигвальда пощадили, ибо епископ Николас намеревался послать его по войскам, чтобы он рассказывал всем о конунге Сверрире и его злодеяниях. Халльвард лежал без сознания. Когда же он пришел в себя, ему отрубили еще один из пальцев. Он стонал, пока текла кровь, что не верит ни единому слову Сигвальда: «Я знаю, что сын мой жив.»
Я узнал об этом от самого Халльварда в последний вечер перед тем, как он умер.
Конунг Сверрир налетел, как ураган, на побережье и отбил Нидарос. Епископ и баглеры бежали на юг, через Доврские горы, и Сигвальд – вместе с ними.
***
На следующий день после того, как мы вошли в Нидарос, на двор к конунгу пожаловал Гаут. С тех пор, как мы его видели в последний раз, он постарел, в волосах появилась седина, и походка его стала тяжелее. Но внутренний огонь в нем не затухал.
– Теперь я долго пощусь и пробую еще кое-какие средства, – сказал он. – Я до крови бичую себя, в надежде приблизиться к истине. Но это мало помогло мне. Еще я кусаю мой жалкий обрубок руки, и когда течет кровь, капли ее падают в огонь очага. Вот тогда-то меня и осенила истина.
– Что же это за истина, Гаут?
– Что в борьбе с епископами правда на твоей стороне, конунг! Понимаешь ли ты, что значит для меня сказать такое, – для меня, который всю жизнь прощает и милует? Но теперь я уверен в том, что Господь избрал тебя конунгом, и потому право на твоей стороне. Но выбрал ли Он каждого епископа епископом? Как знать, не искушает ли дьявол время от времени папу в Ромаборге? Тебя-то я вижу воочию. И твою славу тоже. И еще видел тебя в нищете и грехе. В тебе есть что-то от света Божия. И потому право на твоей стороне.
Конунг был тронут словами Гаута.
– Что ты дашь мне в награду? – спросил Гаут.
Конунг рассмеялся.
– Я догадываюсь, что у тебя есть еще что сказать мне.
– Торгрим и Томас, которым ты отрубил по руке, пошли служить епископу. Но ты ведь добр, повелитель, и ты сохранишь им оставшиеся руки? Ты понимаешь, что я, тоже однорукий, люблю их как своих сыновей. Только вот не могу дать им матери.
Конунг пообещал не наказывать братьев.
– Но они должны явится на Эйратинг и услышать письменное разрешение, которое им будет зачитано, чтобы они помнили: конунг милостив к ним.
С этим Гаут согласился.
Халльвард должен умереть. Конунгов хлебопек, человек, которому спасли жизнь, когда его собирался убить конунг Магнус, должен теперь умереть.
– На Халльварда нельзя положиться после того, как мы отрубили ноги его сыну, – сказал конунг.
– Конунг прав, – согласился с ним Халльвард.
Его повесили на рассвете, и мы с Гаутом сидели возле него, пока он еще жил. Он особенно не печалился перед казнью.
– Умираю ли я позорной смертью? – спросил он.
– Наше бесчестие больше твоего, – ответил ему я. – Можешь не верить мне, Халльвард, но конунг тоже так думает.
– Значит, он не глуп, – сказал Халльвард. Он был в нерешительности, стоит ли ему печь хлеб для конунга в утро своей казни, но потом все же взялся за работу.
Торстейна конунг помиловал. Сверрир узнал, что эта лисица епископ оставил Торстейна в живых, чтобы тот ходил по городам и проклинал перед людьми конунга Сверрира. Но теперь Торстейн был послан рассказывать о жестокости и бесчинствах баглеров. Он хорошо знал, о чем говорил.
Оратор из него был неважный. Он стоял ссутулившись и медленно выдавливал из себя слова. Расслышать его могли лишь находившиеся поблизости. Большинство хохотало над ним.
Баглеры, прежде чем отправиться на юг через Доврские горы, спалили его двор.
Однажды вечером в Нидаросе, когда я возвращался из войска, перед которым выступал Торстейн, ко мне подошла женщина. На вид она была не старой. Она протянула мне луковицу.
– Жив ли твой отец? – спросил я ее.
– Он умер этой весной, – ответила она.
– Однажды, – сказал я, – он предложил мне откинуть в сторону твое одеяло, когда ты спала, и взглянуть на твое обнаженное тело, если я пообещаю ему оставить оружие. По глупости своей я не выполнил обещания.
– Все еще может быть, – сказала она. – Но прежде оставь свой меч навсегда.
– Слишком поздно, – ответил я.
И мы расстались.
***
Ты знаешь, йомфру Кристин, что когда твой отец-конунг отправился на север и вновь захватил Нидарос, ты вместе со своей матерью-королевой находилась в Бьёргюне. Конунг справедливо считал, что город на семи горах будет самым надежным местом для твоей матери-королевы и для тебя. А с наступлением лета конунг со своей свитой вернулся в Бьёргюн.
Йомфру Кристин, ты в свои юные годы можешь уже с полным правом зажечь факел своих воспоминаний и озарить его светом нас обоих, – как и мой огонек светит сейчас для тебя. И может статься, что твой рассказ о тех же самых событиях будет отличен от моего. Но позволь мне еще досказать тебе свои слова, к которым я так привязан, и поведать, что же случилось, когда твой отец-конунг встретил тебя в Бьёргюне.
Ты уже выросла. И он, неустанно разъезжая по стране, редко видел тебя: в его памяти ты по-прежнему сидела на руках у матери. Или у него на коленях. Конунг привез домой чудесные подарки: сладости, которые тают на языке и у взрослой дочери, золотой крест, янтарное украшение, золоченую уздечку. В тот раз, когда он вошел, ты заплакала. Не знаю, почему. Что-то тяготило тебя, и ты искала утешения у своего отца-конунга. И находила его.
Весь первый вечер дома он играл с тобой. Я помню, как он достал свою корону: ты выпрашивала ее у него, и он отослал твою недовольную мать, а сам принялся катать корону наподобие колеса, и вы оба весело смеялись, он – громче всех. Ты надела корону на себя, но она была слишком велика тебе, и тогда он кликнул служанку, это была все та же йомфру Лив. Она принесла подушечку. Конунг вложил ее в корону и снова надел ее на тебя. А ты засеменила по полу с важным видом, будто сама королева, вызвав у всех улыбки, а следом за тобой ковылял Малыш, на которого ты не обращала никакого внимания. Он пытался передразнить тебя. Конунг велел всем в крепости распахнуть двери, и люди стояли и улыбались тебе навстречу. Слово конунга – закон. В крепости началось шумное веселье.
А ты спросила тогда:
– Отец, ты будешь носить эту корону в раю?
На радостное лицо твоего отца набежала тень, оно приняло горестный вид. Но он прогнал тяжелые мысли прочь. Врата рая или ада: я знал, что после анафемы конунг часто размышлял по ночам о том, какая участь уготована ему на суде Господнем. Но в тот миг у него были дела поважнее: он играл со своей любимой дочкой.
– Ты будешь носить эту корону в раю?
– Замолчи! – не выдержала твоя мать-королева и хотела было закатить тебе оплеуху, но твой отец схватил ее руку и отвел в сторону. Он стоял на одной ноге, передразнивая Малыша, и взял у тебя корону, а потом крикнул, чтобы принесли королевский жезл. И так вырядившись, еще не передохнув после долгой дороги, он играл в игру, будто ты – Всемогущий Бог, восседающий на небесах, а он – старик, ковыляющий к престолу: «Можно мне жить у тебя?» «Да, да!» – воскликнула ты и захлопала в ладоши. «Тогда я жертвую своей короной, – проговорил конунг серьезным голосом и снял ее со своей головы.
И тут нагрянули баглеры.
Стража донесла: баглеры ворвались в Бьёргюн. Конунг отложил корону и застегнул свой пояс. Женщины и дети поспешно укрылись в крепости. Биркебейнеры, наученные горьким опытом, тотчас взялись за оружие. Никогда еще наш противник не был столь многочисленным. А мы – столь жестоки, безжалостны и свирепы, как тогда. И на этот раз, как и прежде, баглеры отступили. Но они захватили наши корабли.
На валу святого Иоанна люди конунга и епископа сошлись лицом к лицу. Сигвальд, сын Хельги Ячменное Пузо, был на стороне баглеров, а его отец – Сверрира. Позднее рассказывали, что сын в ярости – или в отчаянии – зарубил трех человек, чтобы добраться до отца и прикончить его. Но в этот миг мужество покинуло его. И ненависть тоже. Отец, раненый, опустился на камень. Он не отрываясь глядел на сына. И тогда сын опустил меч. А отец сплюнул и сказал: «Ну и дрянь же у меня сын».
Тогда сын зарубил отца.
Когда сражение уже приближалось к концу, конунг узнал о происшедшем. Он вскочил в седло и кинулся за убегающим Сигвальдом. Тот спешил в церковь святого Иоанна. У стены конунг настиг его…
– Положите их в одну могилу, – сказал потом конунг. Так и сделали.
Баглеры, захватив наши корабли, стояли в Вогене. Мы узнали, что на борту находился и епископ Николас. И мы повернули назад, в крепость, обагрив в этой битве свои мечи. Не все из нас вернулись туда.
У конунга не было сил продолжить игру с тобой, йомфру, ибо баглеры напали на нас так внезапно. Когда же настал вечер, мы увидели, что баглеры собрались на берегу. Среди них был и епископ со своей охраной. Мы послали туда своего соглядатая – Торбьёрна сына Гейрмунда из Фрёйланда, одного из умнейших воинов конунга Сверрира. Вернувшись, он поведал нам, что епископ Николас снова, с удвоенной силой, призывает проклятие на голову Сверрира, конунга Норвегии. Конунг по-прежнему оставался в крепости. Он вышел на крыльцо и пристально всматривался в сторону берега. Свет от костров выхватывал из темноты фигуры людей.
Он долго стоял там и молчал.
А Симон смеялся. Симон из монастыря на Селье, который так часто перечил королю Сверриру, пока у того все было хорошо, и который становился теперь самым преданным его слугой, когда церковная анафема все больше попахивала преисподней. Симон стоял у перил и смеялся. Он видел костры баглеров внизу и понимал, что наша власть сейчас как никогда мала. Поэтому он смеялся.
Йомфру Кристин, в глубоком подземелье крепости сидели твоя мать-королева и ты.
Крепость на горе,
тебя строил простой люд,
его согнали сюда.
Крепости в Бьёргюне,
Нидаросе,
Тунсберге,
воздвигнуты горожанами,
их согнали сюда!
Пленные строили их,
страшась своего наказания,
бонды, которые ели собственные нечистоты,
у них не было хлеба,
и они получили хлеб,
выстроив эту крепость.
крепость, крепость,
конунг, конунг,
Бросил монетку,
Бросил другую,
сегодня –
хозяин усадьбы,
завтра –
выгнанный прочь.
С наступлением ночи баглеры не решились напасть на нас.
За два дня до праздника святого Иоанна небольшие отряды биркебейнеров незаметно покинули крепость, выйдя из нее через задние двери и сад. Мы встретились в церкви и надели на себя монашеские рясы, найденные там.
Под ними мы спрятали оружие. Вновь маленькими группками, погруженные в молитвы, люди двинулись через город: на многих были кресты. Мы обошли вокруг Вогена, приблизились к монастырю Мунклив и вошли на пустующий скотный двор в лесу. Священники, монахи, хористы, – все молчали… Выставили стражу, она спряталась за деревьями. Накрапывал дождь. Конунг был с нами.
Через открытую поляну в лесу мы могли разглядеть и сам монастырь, и корабли у берега. Мы рассчитывали, что на рассвете воины на борту сойдут на берег, чтобы посетить монастырь на праздничное богослужение. Наступил день. Мы почти ничего не ели.
Вдруг в сероватом тумане появился монах: он шел от монастыря прямо на нас, не предполагая, что здесь прячутся люди. В противном случае это был настоящий храбрец. Конунг желал, чтобы монах прошел мимо: если же он подойдет ближе, придется схватить его. Так и вышло. Монах остановился и начал озираться: он словно почуял человеческий запах в хлеву. И тут же на него накинулись двое. Это был Сёрквир.
Да, он, сын епископа Хрои в Киркьюбё, – тот, кто был раньше аббатом на острове Селья и которого мы потом встретили в Согне. Теперь он – аббат Мунклива. Он почувствовал себя неловко, обнаружив, что захвачен в плен старыми друзьями, но потом заявил конунгу, что для церковника справедливее будет не вставать на чью-то сторону в разгоревшемся сражении. Но ты знаешь, как сказал он конунгу, что если мне придется выбирать, то я поддержу тебя. Он остался у нас с конунгом. Сёрквир был достаточно умен, чтобы не просить конунга отпустить его. Он понимал, что Сверрир, загнанный в угол, не захочет искушать судьбу этой ночью.
– На моем пути попадалось слишком много предателей, – произнес Сверрир.
– Я знаю, – сказал Сёрквир,
Конунг угостил Сёрквира медом, который он носил в маленькой коробочке у пояса, и Сёрквир, я и конунг по очереди опустили в нее языки. И тут пришли они.
Стоял легкий туман, и день обещал быть жарким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51