Все предварительные церемонии были закончены. Лейф, верховный жрец, в торжественной одежде, молился и выпил чашу перед ликом Одина, что символизировало посвящение богу крови жертвы, которой вот-вот предстояло расстаться с жизнью. Лейф нараспев рассказал о преступлениях, за которые должна пролиться кровь. И вот среди полнейшей тишины он вытащил жертвенный меч и приложил его к губам Одина, чтобы тот мог своим дыханием освятить меч.
Казалось, бог действительно подышал на него – по крайней мере, ранее ярко сверкавшая сторона меча теперь стала тусклой. Лейф повернул ее к людям, выкрикивая древние слова:
– Один допускает жертву! Кто осмелится этого не допустить? Глаза всех присутствующих были устремлены на него, стоявшего с высоко поднятым мечом. Даже глаза Стейнара не отрывались от жертвенного меча.
И тут будто какой-то дух вселился в мое сердце и бросил меня между жрецом и его жертвой. Высоким призраком на фоне мрака встал в дверном проеме храма и проговорил ровным голосом:
– Я осмелюсь!
Раздались возгласы удивления тех, кто расслышал мои слова, и Стейнар, слегка приподнявшись над камнем, воззрился на меня, покачав головой.
– Выслушайте меня, друзья! – сказал я. – Этот человек – мой молочный брат, совершивший грех против меня и моего дома. Моя семья мертва, и я остался один, и от имени мертвых и своего прощаю ему этот грех, совершенный им в меньшей степени, чем другими. Есть ли здесь среди вас хоть один мужчина, который не был бы однажды увлечен женщиной и который не хотел бы увлечься снова? Если такой найдется, то пусть он заявит, что в его сердце нет прощения Стейнару, сыну Хакона. Пусть он выйдет вперед и скажет это!
Никто не пошевелился, и даже женщины потупили головы.
– А раз так, – продолжал я, – то и вы можете простить его, как это делаю я, и так же может простить бог. Что есть бог? Разве он не выше простых людей и не знает все слабости человека, которые, в конце концов, он сам в него и вдохнул? Как он может в таком случае не быть всепрощающим по отношению к своему созданию? И если так, то как бог может отказать в том, чего желают все присутствующие? Разве жертвоприношение ему приятнее, чем отказ от мщения? Может ли бог желать мести больше человека? Если я, Олаф, человек, могу простить все причиненное мне зло, то почему этого не может сделать Один, ведь он не пострадает оттого, что будет отброшен этот обычай, который когда-нибудь будет отвергнут людьми, выдумавшими его в угоду богу? От имени самого Одина, говоря теми словами, которые должен был бы сказать он, если бы он мог говорить голосом кого-нибудь из нас, я требую освободить жертву, и пусть совесть Стейнара накажет его самого!
Мои простые слова тронули многих, потому что в них звучала правда, хотя в те времена и в тех краях правда была еще непонятна, и потому что все они знали и любили щедрого Стейнара, который отдал бы плащ со своего плеча самому незначительному из них. Раздались крики:
– Правильно! Отпустить его! И без того достаточно смертей из-за этой Идуны!
Но вскоре они примолкли, ибо стали сомневаться в этой своей новой вере. Не унимался только Лейф, мой дядя. Его передергивало, словно бы дьявол овладел им, и я действительно подумал об этом. Его глаза бешено вращались, он клацал челюстями, подобно раздраженному псу. Он вопил:
– Наш конунг Олаф просто сошел с ума! Ни один здравомыслящий человек не смог бы сказать ничего подобного! Человек может прощать, если это в его силах, но этот предатель предназначен Одину, и может ли бог прощать? Может ли он пощадить его, если его ноздри уже раскрылись, почувствовав запах крови? Если так. то что за толк быть богом? И как он может быть счастливее людей, если обязан прощать? Кроме того, может быть, вы хотите добиться того, что Один проклянет нас всех? Я заявляю: если у бога украдут его жертву, то Вы все сами будете принесены в жертву – вы, ваши жены, ваши дети, да! И даже ваш скот и плоды ваших полей!
После этих его слов послышались стоны и крики:
– Пусть Стейнар умрет! Смерть ему! Убьем его и ублаготворим Одина!
– Да! – ответил Лейф. – Стейнар умрет! Смотрите, он умирает! – Он прыгнул, подобно голодному волку, на связанного человека и вонзил в него меч.
Я и сейчас вижу эту картину. Храм из грубо отесанного камня, сверкающая статуя бога, толпа людей с открытыми глазами и ртами и спокойное сияние весеннего солнца над всем этим. Вижу и то, что на этом же месте еще раньше одна овца призывала своего несчастного, принесенного в жертву ягненка. Вижу умирающего Стейнара, повернувшего ко мне свое бледное лицо, его прощальную улыбку мне перед тем, как навсегда закрыть глаза. Я вижу Лейфа, совершающего свой ужасный обряд, что-то обозначающий… И, наконец, я увидел красный меч Странника, внезапно появившийся между ним и мной, меч, бывший в моих руках. Я думаю, что хотел зарубить его, но в этот самый момент я подумал о другом.
Жрец ни в чем не виноват. Он делал не более того, чему был обучен. Но кто же обучал его? Бог, которому он служит и с помощью которого завоевывает почтение окружающих и зарабатывает средства к жизни. И за все это должен ответить бог, пьющий человеческую кровь, подобно тому, как раб пьет эль, чтобы утолить жажду. Может подобное чудовище быть богом? Нет, он должен быть дьяволом! И почему свободные люди должны служить дьяволу? По крайней мере, я этого делать не стану и низвергну его! И его месть пусть настигнет меня, если он захочет мстить. Я, Олаф, выступаю против бога! Или дьявола…
Я шагнул мимо Лейфа и алтаря, у которого внутри храма находилась статуя сидящего Одина.
– Слушайте меня! – Я произнес эти слова таким голосом, что все сразу же перевели взгляды со сцены убийства на меня. – Вы верите в Одина? Да или нет?!
Ответ был единодушен:
– Да!
– А раз так, то верите ли вы в то, что он может отомстить любому, кто его публично отвергнет и оскорбит?
– Да! – снова раздались голоса.
– Если так, – продолжал я, – то поклянитесь, что дадите мне возможность решить спор с Одином в честном поединке и отпустите с миром в случае победы… Вы обещаете, что никто не причинит победителю вреда, кроме рук его врага?
– Да, – ответили они, все еще с трудом понимая, что говорят.
– Хорошо! – крикнул я. – А теперь, бог Один, я, Олаф, человек, вызываю тебя на честный поединок. Бей первым ты, Один, которого я называю дьяволом и волком небесным. Бей первым, кровавый убийца, убей меня, если можешь. Я жду твоего удара!
Затем я сложил руки на груди и уставился в пустые глаза статуи, которые тоже, казалось, смотрели на меня, в то время как все люди даже задохнулись от изумления.
Таким образом я прождал целую минуту. Единственное, что произошло, так это то, что птица-крапивник в это время села на голову Одина и защебетала оттуда, а затем вспорхнула к своему гнезду.
– А теперь, – воскликнул я, – твоя очередь миновала, и пришла моя!
Вытащив меч Странника, я прыгнул на статую Одина. Мой первый удар пришелся в его живот, и лезвие вонзилось туда по рукоятку, так как статуя была полой. Вторым ударом я выбил из рук бога скипетр, третьим, самым сильным, напрочь отсек ему голову. Она с грохотом повалилась, и из нее выползла гадюка, которая поднялась на хвост и зашипела. Я прицелился каблуком в ее голову и раздавил змею, которая издохла, обвившись вокруг моей ноги.
– Теперь, люди добрые, – вскричал я, отряхнув ее со своих ног, – что вы скажете о своем боге Одине?
Ответа не последовало, так как все в панике разбежались. Да! даже Лейф бежал во всю прыть, бросая мне через плечо проклятия во время бегства.
Вскоре я остался наедине с мертвым Стейнаром и вдребезги разнесенным богом. И в этом одиночестве мне в голову пришла странная мысль: я почувствовал, что совершил поступок чрезвычайной важности. И это сделало меня счастливым.
Возле стены храма я заметил дрожащую фигуру. Это стояла Фрейдиса, и ее лицо было мертвенно бледным и испуганным.
– Вы – великий человек, Олаф, – сказала она. – Но чем все это закончится?
– Сам не знаю, – со вздохом произнес я. – Я сделал то, что подсказывало мне сердце, ни больше, ни меньше. И я буду ждать исхода. У Одина еще есть шанс, ибо я не уйду отсюда до темноты, а затем, если останусь жив, покину эту землю. Идите и возьмите все золото в доме, что мне принадлежит, с восходом луны принесите его сюда вместе с одеждой и моими доспехами. И приведите мою лучшую лошадь.
– Вы покинете наши края? – спросила она. – Это значит, что вы покидаете меня, которая вас любит. Уходите, как уходил и Странник, влекомый мечтой о Юге. Что ж, хорошо, что вы уходите, так как что бы они ни обещали, но теперь можно не сомневаться, что жрецы убьют вас, даже если вы избежите кары божьей. – И она искоса взглянула на разбитую статую бога, что стояла на этом месте на памяти многих поколений. И никто не знал, когда ее здесь поставили.
– Я убил бога, – промолвил я, показывая на раздавленную змею.
– Не совсем, Олаф. Видите: ее хвост еще движется.
И она ушла, оставив меня одного. Я сидел в одиночестве рядом с убитым Стейнаром и смотрел на него. Умер ли он навсегда или живет в другом месте? Люди Севера верили, что храбрые воины уходили в место, называемое Вальгаллой. Но этой веры, как и веры в самого бога, у меня не было. Эта Вальгалла была всего лишь сказкой для детей, изобретенной кровожадными людьми, любившими всякую резню. Куда бы ни ушли Стейнар и другие, это была не Вальгалла. Может быть, они заснули после смерти. Может быть, смерть – конец всего живого. Правда, последнему я как-то не верил. Должны быть и другие боги, помимо Одина и его компании. А вдруг именно те, которых мы нашли в могиле Странника? Я жаждал узнать это.
Да, я отправлюсь на Юг, как это сделал Странник, и разыщу их. Возможно, что там, на Юге, я найду секрет правды… И что-то еще…
Я очень устал от всех этих мыслей. Мыслей о богах, которых могло и не быть или же которые, если я их найду, могут на поверку тоже оказаться дьяволами. Воспоминания о детстве опять вернулись ко мне. О том, что вместе со Стейнаром играю на лугу – еще до того, как появилась некая женщина, чтобы разбить наши жизни. Я вспомнил, что мы обычно играли с ним до изнеможения, что ночами я ему рассказывал сказки, которые слышал от других или же сочинял сам. Рассказывал до тех пор, пока мы в конце концов не засыпали и наши руки не обвивали шею друг другу. Мое сердце наполнилось скорбью, а глаза – слезами. Да, я оплакивал Стейнара, моего брата Стейнара, и поцеловал его в уже холодные окровавленные губы.
Наступил вечер, сумерки все сгущались, и одна за другой зажигались звезды. Вскоре выплыла луна, и все вокруг наполнилось ее сиянием. Я услышал шуршание женского платья и оглянулся, увидев женщину. Но это была не Фрейдиса, ожидаемая мною, а Идуна. Да, сама Идуна!
Я встал и остался недвижим. Она также стояла молча по другую сторону жертвенного камня, на котором, разделяя нас, лежало тело Стейнара. Началась игра в молчанку, которую выиграла она.
– Вы явились, чтобы спасти его? – спросил я. – Если так, то слишком поздно. Посмотрите на свою работу, женщина.
Она подняла свою красивую голову и почти шепотом ответила:
– Да, Олаф, я пришла просить вас, чтобы вы убили меня. Здесь и немедленно!
– Разве я палач? Или жрец? – пробормотал я.
– О! Убейте меня, Олаф! – воскликнула она, бросаясь передо мной на колени и разрывая свое голубое платье, так чтобы ее юное тело стало доступно мечу. – Только так я, любящая жизнь, смогу хотя бы оплатить свой грех, который, если я убью себя, только увеличится. И, по правде говоря, я не осмеливаюсь это сделать.
Я отрицательно покачал головой, и она продолжала:
– Олаф, так или иначе, мой конец пришел, и если вы откажетесь выполнить мою просьбу, другие окажутся более решительными. Меч, поразивший Стейнара, еще не затупился. Но прежде чем я себя убью, умоляю вас выслушать правду, чтобы память обо мне не была вам так отвратительна в будущем. Олаф, вы меня считаете обманщицей, но это не совсем так. Когда Стейнар меня добивался, он был охвачен чем-то вроде сумасшествия. Как только мы оставались одни, первыми его словами были: «Я околдован вами. Я вас люблю».
Олаф, я не отрицаю, что его поклонение волновало мою кровь, так как он был красивым … Да, красивым, и он не был похож на вас, с вашими мечтательными глазами, вашими мыслями, которые очень уж сложны. И все же, клянусь вам, клянусь всем, что мне дорого, у меня не было намерения причинить вам зло. Когда мы мчались вместе к нашему кораблю, единственным моим намерением было вернуться на следующее утро и стать вашей женой. Но там, на судне, мой отец принудил меня поступить иначе. Это была его прихоть, и его воля заставила меня бросить вас и выйти замуж за Стейнара, который должен был стать великим конунгом и который ему нравился больше вас, Олаф. А что касается Стейнара… И почему только я не рассказала вам, что он сходит с ума по мне?
– В изложении Стейнара все выглядело иначе, Идуна. Он сказал, что вы, именно вы сделали тот первый шаг, а он только последовал за вами.
– Такими были его слова, Олаф? Что ж, если так, то разве я могу назвать лжецом человека, умершего за меня? Это было бы отвратительно! Все же в этом деле Стейнару не осталось никакого другого оправдания, и верите вы мне или нет, но я говорю правду. О! Выслушайте меня! Кто знает, представится ли мне еще одна возможность объясниться, когда придут, чтобы увести меня! Я ведь понимала, на что иду отправляясь сюда, в гнездо своих врагов…
Как ни молила я отца, судно отчалило, и мы поплыли в Лесё. Там, в нашем доме, я на коленях умоляла его, чтобы он сдержал слово. Я говорила, что люблю вас, а не Стейнара и что если он вынудит меня согласиться на этот брак, то может вспыхнуть война, в которой все мы погибнем. Но это не подействовало на него. Тогда я заявила, что подобный позорный поступок может стоить Стейнару потери его трона, так что мой отец не получит никакой выгоды. И он наконец стал слушать меня, потому что последние мои слова задели его. Остальное вы знаете. Торвальд, ваш отец, и Рагнар, который всегда ненавидел меня, настояли на войне, несмотря на ваше предложение уладить все миром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38