– Ты понимаешь, какое дело, – говорю. С набитым, между прочим, ртом, потому что никакой экзистенциальный ужас не в силах оторвать меня от Ренатиного омлета.
– Не понимаю. Сперва прожуй, – сердито отвечает она и тут же ласково улыбается, гладит меня по голове – дескать, молодец, продолжай в том же духе, лопай, пока дают.
У Ренаты легкий характер, она не способна сердиться дольше нескольких секунд кряду. Я в детстве думал, все взрослые так устроены, и когда пошел в школу, ужасно удивился, обнаружив, что другие люди не столь отходчивы. Никак не мог взять в толк, зачем растягивать ссору надолго. Ну, рассердился один человек на другого, бывает, высказал недовольство и забыл – казалось бы, чего проще. Впрочем, я до сих пор так и не понял, зачем люди подолгу сердятся друг на друга. Жизнь и так непростительно коротка, ничего толком успеть невозможно, времени так мало, что, можно сказать, вовсе нет, даже если не тратить его на всякие глупости вроде ссор.
– Так что ты хотел сказать? – спрашивает Рената, разжигая огонь под чайником.
– Я хотел сказать, что ошибся, когда обеспечил себе возможность бездельничать. Осуществил золотую мечту человечества, думал, буду теперь вовсю наслаждаться жизнью. А вместо этого тупо сижу на заднице и размышляю о тщете всего сущего. Оказывается, если человека лишить необходимости восемнадцать часов в сутки бороться за выживание, он тут же начинает думать, зараза такая. По большей части о смысле жизни, а такие размышления добром не заканчиваются. Не успеешь опомниться, а уже стоишь на краю мира, голенький, беззащитный и до отвращения невежественный, не понимая, что делать со всей этой сомнительной роскошью. Впрочем, может быть, это я один такой дурак, а все остальное человечество прекрасно справляется с сытостью и досугом, не знаю. Факт, что мне тошно, и чем дальше, тем хуже. Помнишь, какой я был угрюмый прошлым летом?
Рената сочувственно кивает, и я, выдержав эффектную паузу, говорю:
– Так вот, тогда я был веселый и жизнерадостный, если сравнивать с замороченным мрачным хмырем, которого ты сейчас зачемто кормишь. Не хотел у вас в таком виде появляться, принц датский в доме хуже шкодливого кота, все углы своим смятенным духом провоняет, проветривай потом… Я бы и сейчас не приехал, если бы Карл не сказал, что дело есть. Дело – это святое. Особенно чужое, особенно, когда своих уже давно нет.
– Очень хорошо тебя понимаю, – серьезно говорит Рената. – Сама так же маялась в твои годы. Впрочем, нет, вру, я постарше была, когда меня скрутило. Потому и уехала из дома. Такто, на сторонний взгляд, жизнь у меня была хорошая, что называется, «как у людей». Все у меня было, только смысла в этом не было и не предвиделось. Совсем до ручки дошла, вот и устроила себе житейскую катастрофу, чтобы не удавиться в чулане. А потом занялась чужими делами – вашими с Карлом. И все както само собой наладилось.
– И жизнь обрела смысл? – спрашиваю недоверчиво.
– Да нет, конечно, – смеется. – С чего бы? Но мне больше не хочется удавиться в чулане. Только это и важно.
– Пожалуй, – растерянно соглашаюсь я. Хотя, на мой взгляд, просто не хотеть удавиться в чулане – это слишком мало, несерьезный жизненный итог, тем более для такого совершенного существа, как Рената. Вот мне, к примеру, удавиться вовсе не хочется, а толкуто? Впрочем, возможно, у меня еще все впереди. Оптимистический, черт побери, прогноз.
– Мне снова нравится сам процесс, – говорит Рената. – Чем дольше живу, тем больше нравится, хочешь, верь, хочешь – нет. Хорошей погоды совершенно достаточно для счастья, а в плохую можно, к примеру, испечь яблочный пирог. – Для пущей убедительности Рената вынимает пирог из духовки и принимается его резать. – И никакого дополнительного смысла не требуется, – заключает она. – Как в детстве.
Вот этого я как раз не понимаю совершенно. Хотя помню, конечно, как здорово было в детстве. Процесс бытия казался столь увлекательным, что никакого дополнительного смысла действительно не требовалось, тут не поспоришь.
– Значит, ты у нас мудрая, а я нет, – говорю, принимая из ее рук блюдо с пирогом.
– Ты мальчик, – вздыхает Рената. – У тебя, считай, никаких шансов. Я мудрых мальчиков вообще никогда не встречала, кроме Карла, конечно. Но он не в счет.
– Ну да, – смеюсь, – какникак сын Снежной королевы.
– Почему это?
– Неужели он тебе не рассказывал? Бабушка Анна была судовым врачом, вечно по полгода в рейсе, а Карла оставляла с Фридой, ты же помнишь Фриду?
– Помню, конечно. Но Снежная королева тут при чем?
– Карл вечно спрашивал, почему мама уезжает, не живет дома, как все остальные нормальные мамы. А Фрида, всегда ценившая вымысел превыше скучной правды, рассказала ему по большому секрету, что мама – Снежная королева. Дескать, после того как Кай сбежал, она решила, что, чем чужих детишек воровать, лучше завести собственного ребенка, и тогда родился Карл. Маме здесь очень жарко, но она так любит сына, что иногда всетаки приезжает и терпит жару. А забрать его к себе, понятно, не может, замерзнет он там, потому что родился не пингвином, не моржом, не белым медвежонком, а нормальным человеческим мальчиком, кто же знал, что так получится. Карл, понятно, поверил, а кто бы в пять лет не поверил? Тем более ты же помнишь, какая у нас бабушка Анна была блондинка?
– Да уж, по сравнению с ней даже я – брюнетка, – смеется Рената. – И почти мулатка.
– Ну вот. Он лет до десяти верил, пока мама не застряла на берегу на целый год. Очень за нее переживал, особенно когда лето настало: как же она тут в такую жару? А потом в его душу постепенно начали закрадываться сомнения. Но, говорит, так и не решился спросить, не хотел подвести Фриду, вдруг она страшную тайну выдала? Поэтому вопрос, можно сказать, остался открытым. Я вот тоже думаю, мало ли? Такая наследственность многое объяснила бы.
– Что ты имеешь в виду? – нахмурилась Рената, на всякий случай приготовившись защищать Карла.
– Ну как – что? Отмороженный он у нас… Положи полотенце на место! В лучшем смысле этого слова. Сто лет со мной знакома, могла бы вспомнить, что это в моих… Ната, положи полотенце!.. устах… Ай, не трогай меня!.. комплимент. Знаешь такое русское слово – «комплимент»? Перевести?
Она всетаки шлепнула меня пару раз полотенцем, а я голосом СантаКлауса из «Футурамы» констатировал: «Обижает сироту».
– Не такой уж ты и мрачный хмырь, – удовлетворенно заметила Рената. – Если лупить тебя почаще.
И тут зазвонил телефон. Мое буржуйское семейство оставило за собой оба телефонных номера, завоеванных в ходе вытеснения коренного населения с территории дома, и теперь общается, не утруждая себя ни криками, ни тем более беготней с одного этажа на другой.
– Конечно приехал, – сказала в трубку Рената, – куда он денется?.. Ну а как ты думаешь, что еще может так пахнуть? Ято дам, а донесет ли – это еще вопрос.
Положила трубку, подмигнула мне.
– Вот так, только собралась как следует тебя отлупить, а Карл тут как тут. Проснулся, кофе, говорит, сварил, требует тебя и пирог. Отнесешь?
– На третий?
– Куда ж еще.
Они прекрасно поделили квартиру: Ренате достался весь первый этаж – с кухней, прачечной, несметным числом кладовых и чуланов, маленьким палисадником под кухонными окнами и видом на добрую дюжину вишневых деревьев из спальни. А Карл поселился наверху, у него там узкая солдатская кровать, комнатный орган, построенный его очередным гениальным приятелем по чертежам позитива восемнадцатого века, и толстенный слой звуконепроницаемых покрытий, который сообщает апартаментам гения неповторимый шарм палаты для буйнопомешанных. Второй этаж остается нейтральной территорией: в большой проходной комнате они изредка смотрят кино, играют в шешбеш и принимают гостей, а в маленькой спальне с окном во всю стену живу я, когда приезжаю, – в среднем выходит неделя в месяц, а то и больше; вернее, так было до тех пор, пока я не заперся на полгода в Пашкином загородном доме, как последний малахольный идиот.
И какого черта? – думаю я, поднимаясь по лестнице с блюдом, источающим неземной аромат Ренатиного пирога. Ни у кого на свете нет дома, где так хорошо, а я, дубина, не пользуюсь.

– Эту девочку зовут Филомена Моретти. И она знает о счастье гораздо больше, чем весь остальной род человеческий, – говорит Карл, принимая из моих рук блюдо с пирогом и указывая подбородком на телевизионный экран, где симпатичная брюнетка извлекает из гитары какието неимоверно сложные комбинации звуков, кажется одно из каприччо Паганини; впрочем, нет, не кажется, оно и есть. Номер двадцать четыре.
– Посмотри на ее лицо. Руки – ладно, есть и другие гитаристы с хорошей техникой. Но лицо! Ты когданибудь видел у людей такое выражение?
Карл, конечно, всегда готов сделать из мухи слона, ему только повод дай. Но, справедливости ради, следует признать, слоны удаются ему на славу, так что об исходных мухах и вспоминать не хочется. И лицо у гитаристки правда хорошее. Лично я душу продал бы за возможность ощутить переполняющую ее сдержанную, но упоительную – видно же! – радость. Однако покупатели под дверью чтото пока не толпятся.
– Хорошая, – соглашаюсь. – И ей хорошо. Как же ей хорошо!
– Ага, даже тебя проняло, – радуется Карл. – Ну и хватит пока.
Нажимает на пульт, прекрасная Филомена замирает на экране, и в комнате воцаряется полная тишина.
– Можешь открыть окно, – говорит Карл. – И садись к столу, я наливаю кофе.
Его стол – это отдельная песня. На самом деле это пианино, то есть, если быть совсем точным, пианиностол, в начале девятнадцатого века такие многофункциональные штуки были в моде. Карл увидел одно из них, работы Леопольда Зауэра, в какомто музее и захотел такое же, несколько лет за ним гонялся, наконец нашел, потратил целое состояние, потом еще одно состояние – на реставрацию. Приволок вожделенное сокровище в дом и с тех пор использует как стол, письменный и обеденный одновременно, страшный бардак развел, между прочим, еще и газовую горелку в центре установил, чтобы кофе варить по утрам, не спускаясь в кухню. Такие горелки с баллончиками туристы обычно в походы берут, а Карл, кажется, дорожит ею больше, чем антикварным инструментом, говорит, горелка кардинально изменила его представления о жизни в целом и комфорте в частности.
Распахнув окно, я по пояс высовываюсь наружу и похозяйски озираю окрестности. Там истошно орут свихнувшиеся от весеннего солнца птицы и дети, гдето вдалеке звонко лает пес, зато автомобили помалкивают, улица короткая, тупиковая, нечего им здесь делать.
– Отвратительно выглядишь, – приветливо говорит Карл. – Ты что, бухал всю зиму?
– Ага. Страшно вспомнить. Три бутылки рома за шесть месяцев выдул – веришь, нет? С чаем, от простуды, которой заканчивалась каждая вылазка в Москву. К счастью, я туда редко ездил, а то, пожалуй, действительно спился бы, не травиться же аспирином… Тебе меня уже жалко?
– Нет повести печальнее. А такие роскошные мешки под глазами откуда?
– Как – откуда? Их на границе выдают. Всем, кто заснул под утро. А я, сам понимаешь, в первых рядах, все мешки мои.
– Да, ты шустрый, – рассеянно улыбается Карл. – Может, отпустить тебя досыпать?
– Ага, после твоего кофе. Ты лучше рассказывай, какое дело? Последний раз, когда ты говорил, что есть дело, речь шла об уборке моей комнаты; с тех пор, если не ошибаюсь, прошло лет двадцать… нет, вру, восемнадцать. Я уже извелся от любопытства. Хотя, конечно, есть версия, что это просто хитроумный способ выманить меня из норы. И правильно. Я уж сам не рад, что туда залез.
– Одно другому не мешает. Дело действительно есть. И выманить из норы тебя уже давно следовало. Чем ты там, кстати, занимался?
– Топил камин.
– Опять? – хмурится Карл. – Ну ты даешь. И хорошо горело?
– Превосходно, – вздыхаю. – Лучше просто не бывает.
«Топил камин» – сторонний наблюдатель решил бы, что это метафора, способ признаться: «Ни хрена я не делал, скучал, на стенку лез». Но Карл знает, о чем речь. Я всю зиму писал очередную книгу, закончил ее в марте и почти сразу уничтожил. Не потому что был недоволен написанным; напротив, мне кажется, я отлично справился. Я люблю и умею рассказывать истории, я в ладу с языком, хотя университетские преподаватели очень старались нас рассорить; впрочем, я быстро сбежал. Словом, я пишу неплохие книги, даже первый роман был ничего, а с тех пор я написал еще пять и многому научился, набил, так сказать, руку. Я уничтожаю написанное вовсе не потому, что недоволен собой, – вполне доволен. Но просто написать качественный текст – слишком мало. И без меня куча народу так делает, число писателей скоро сравняется с числом читателей, слов, размноженных типографским способом, становится все больше, а ведь некоторые еще в интернет свою писанину выкладывают, страшно вообразить.
Прежде чем начать суетиться с публикацией своей книги, я должен убедиться, что она нужна. Не мне и не читателям, которые, я не сомневаюсь, найдутся, дурное дело нехитрое, вон даже у сетевых графоманов есть свои поклонники, а – вообще. Настолько нужна, что реальность придет в движение, дивным образом переменится и примет экстренные меры, чтобы сохранить это бесценное сокровище. Иными словами, я всякий раз даю своим книгам шанс проявить волю к жизни, но ни одна из них его не использовала. Мои книги хороши, но, по большому счету, нежизнеспособны, а малый меня не интересует.
Дописав книгу, я распечатываю ее на принтере, а потом неторопливо, со вкусом сжигаю распечатку в камине, если он есть под рукой. Если нет, можно развести костер во дворе; собственно, три раза я именно так и поступал. Это не красивый жест «непризнанного гения», возжелавшего наказать жестокий мир, а просто первое предупреждение. Книга должна понять, что ее ожидает, и начать бороться за свою жизнь. Повернуть колесо судьбы таким образом, чтобы я не смог или не захотел приступить к следующему пункту программы.
1 2 3 4 5 6 7 8