Пауза длилась секунду, даже меньше; потом, перейдя в угол, где были раковина с подтеками машинного масла, с запекшимся подобием лавы и металлический ящик для бумажных полотенец, она аккуратно положила сверток на пол к стене, где было почище, выпрямилась и опять посмотрела на дверь, приостановившись меньше чем на секунду, – женщина не высокая и не тоненькая, выглядевшая в замасленном комбинезоне почти как мужчина, с бледными жесткими грубыми разлохматившимися волосами, более темными, а не более светлыми там, где на них чаще падало солнце, с крупным подбородком и загорелым лицом, в котором глаза казались фарфоровыми округлыми вставками. Остановки, можно считать, и не было вовсе; она закатала рукава, потрясла руками, чтобы складки стали свободнее и шире, расстегнула комбинезон на шее и повела плечами, чтобы он на них тоже висел свободнее, как вокруг рук, с очевидной целью – сделать так, чтобы как можно меньше пришлось касаться грязной ткани. Потом она потерла лицо, шею и руки ниже локтей грубым мылом, ополоснула их водой и вытерла, а после этого, наклонившись и держа руки на порядочном расстоянии от комбинезона, развернула на полу скатанный свитер. Внутри лежали расческа, дешевый косметический набор в металлическом футляре и чулки, завернутые, в свою очередь, в чистую белую мужскую рубашку и поношенную шерстяную юбку. Она причесалась перед зеркальцем косметического набора и еще раз наклонилась к раковине смыть со лба масляную полосу. Затем расстегнула рубашку, расправила юбку, расстелила на раковине бумажные полотенца, положила на них одежду открытой стороной вверх и к себе и, держа борта расстегнутого спереди комбинезона между двумя другими бумажными полотенцами, помедлила и опять посмотрела на дверь – взглядом, спокойным и холодным, в котором не было ни колебания, ни беспокойства, ни сожаления, в то время как слабые звуки оркестра доносились даже сюда приглушенными толчками и возгласами труб. Потом, став к двери чуть больше спиной, она взяла юбку и тем же движением высвободилась из комбинезона, после чего на мгновение осталась только в коричневых туфлях на низком каблуке, купленных давно и задешево, и тонких мужских хлопчатобумажных трусах.
Бухнула первая стартовая бомба – глухо-отрывистый хлопок, а за ним негромкое зловредное эхо, словно один взрыв породил в пустом теперь ангаре и в круглом зале другой, меньший. Единичный отзвук в стальном купольном вакууме раздробился под сводчатым потолком на множество верхних и вездесущих, подобных неземным крылатым существам пока еще невиданного завтра, механическим, а не костно-кроваво-мясным, сообщающимся между собой зловредными пронзительными восклицаниями, словно сговаривающимися о нападении на что-то внизу. В круглом зале тоже был установлен репродуктор, и благодаря ему в конце каждого витка гонки шум от самолетов, огибающих пилон на поле аэродрома, наполнял и круглый зал, и ресторан, где женщина и репортер сидели, дожидаясь, пока мальчик доест вторую порцию мороженого. Поверх шороха шагов толпящихся, толкущихся, просачивающихся через ворота людей репродуктор наполнял круглый зал и ресторан низким, резким, развоплощенно-мужским голосом комментатора. Рык и рев самолетов, приближающихся, набирающих на подходе высоту, закладывающих вираж и вновь удаляющихся, накатывал в конце каждого витка, а затем утихал, вновь делая слышимыми стук каблуков по кафельному полу, шарканье подошв и голос комментатора, гулкий и звучный в этой перевернутой раковине из стекла и металла, – голос, чьего беспрерывного вещания о ходе событий не слушал, казалось, никто, как будто он был просто неким неизбежным и необъяснимым явлением природы, подобным ветру или эрозии. Потом снова вступал оркестр, хотя оттеснявший и подминавший его звуки комментаторский голос делал их слабыми и пустячными, словно голос и вправду был явлением природы, сдувавшим и сметавшим, точно листья, все шумы, чьим источником был человек. Потом опять бомба – несильное неистовое бах-бах-бах – и звук моторов, такой же пустячный и бессмысленный, как музыка оркестра, как будто и они, и оркестр были всего лишь несущественным подспорьем, которое голос использовал ради вящего эффекта, как фокусник использует платок или волшебную палочку:
– …завершился второй номер программы – гонка в классе двести кубических дюймов, точное время победителя я сообщу вам, как только поступят сведения от судей. Пока мы ждем этих сведений, я кратко пройдусь по программе второй половины дня ради тех, кто опоздал к началу или забыл приобрести программку, которую, кстати, можно купить за двадцать пять центов у любого из служителей в пурпурно-золотых праздничных фуражках, надетых по случаю Марди-Гра…
– У меня она есть, – сказал репортер. Программку, наряду с большим количеством чистой желтоватой бумаги и сложенной утренней газетой, он извлек из необъятного кармана своего древнего пиджака; брошюрку явно уже открывали и складывали по-всякому, наружу смотрел бледно отпечатанный на мимеографе текст:

Четверг (День торжественного открытия)
14.30 Прыжок с парашютом на точность приземления. Призовая сумма – 25 долл.
15.00 200 куб. дюймов. Гонка. Квалификационная скорость – 100 миль в час. Призовая сумма – 150 долл.: (1) 45%, (2) 30%, (3) 15%, (4) 10%.
15.30 Воздушная акробатика. Жюль Деплен (Франция), лейтенант Фрэнк Горем (США).
16.30 375 куб. дюймов. Скоростная гонка. Квалификационная скорость – 160 миль в час. Призовая сумма – 325 долл.: (1) 45%, (2) 30%, (3) 15%, (4) 10%.
17.00 Затяжной прыжок с парашютом.
20.00 Специальный вечерний праздничный номер. Самолет-ракета. Лейтенант Фрэнк Горем.

– Возьмите, – сказал репортер. – Мне она не нужна.
– Спасибо, – сказала женщина. – Не надо, я и так знаю, что когда. – Она посмотрела на мальчика. – Кончай давай. Много съел, сейчас давиться начнешь.
Репортер, в трупообразности своей по-прежнему неуемный и натягивающий поводок, тоже повернулся к мальчику, подавшись вперед на хрупком стуле в позе инертной и вместе с тем сомнительной и легковесной, словно бы намекающей на возможность мгновенного, неистового и безвозвратного отлета, – ни дать ни взять воронье пугало в зимнем поле.
– Кроме как угостить, я ничего для него не могу, – сказал он. – Идти с ним смотреть воздушные гонки – все равно что вести жеребчика на прогулку в Вашингтон-парк. Вы сами из Айовы, Шуман родился в Огайо, а он родился в Калифорнии и четыре раза уже пересек Соединенные Штаты с Канадой и Мексикой в придачу. Бог ты мой, это ему меня водить и все мне показывать.
Но женщина смотрела на мальчика; казалось, она не слушала вовсе.
– Закопался, – сказала она. – Доедай или оставляй.
– А заедим конфетиной, – сказал репортер. – Будешь, Демпси?
– Не надо, – сказала женщина. – Хватит ему уже.
– Но можно же взять про запас, – сказал репортер.
Теперь она посмотрела на него: бледный взгляд без любопытства, совершенно серьезный, совершенно пустой, в то время как он, сухой и порывистый, шарнирно-невесомо-внезапный и длинный как жердина, в древнем своем костюме, колышущемся даже в здешнем кондиционированном безветрии на манер воздушного шарика, встал и направился к кондитерскому прилавку. Поверх топота и шарканья по полу вестибюля, поверх стука ножей и вилок по ресторанной посуде усиленный репродуктором голос непрерывно вещал, нутряной и самодвижущийся, словно он был голосом самого этого хромированно-стального мавзолея, говоря о существах, наделенных даром движения, но лишенных жизни и непостижимых для хилого, еле ползущего, опаутиненного болью земного шарика, неспособных к страданию, выношенных и рожденных разом и в окончательном виде, во всей их хитросмертельной сложности, в некой слепой железной летучемышиной пещере земной первоосновы:
– …воздушный праздник по случаю торжественного открытия аэропорта Фейнмана стоимостью в миллион долларов близ Нью-Валуа, штат Франсиана, проводится под официальным патронажем Американской воздухоплавательной ассоциации. Вот официальное время победителей гонки в классе двести кубических дюймов, которую вы только что видели…
Теперь им надо было преодолевать медленное встречное течение; служители у входа (у них не только фуражки, но и кители были пурпурно-золотые) не пропустили их, потому что у женщины и мальчика не было билетов. Поэтому, чтобы добраться до предангарной площадки, им пришлось вернуться, выйти наружу, обогнуть здание и пройти через ангар. Там голос встретил их вновь, – точнее, он не переставал вещать; они просто вступили в него, не слыша его и не чувствуя, как в солнечную полосу из тени; в голос, почти так же разлитой и лишенный источника, как свет. На предангарной площадке бухнула третья бомба, и, посмотрев на дальний край площадки, Джиггс с того места, где он стоял вместе с другими механиками у самолетов, ожидавших следующей гонки, увидел всех троих – женщину в позе невнимательного, невосприимчивого слушания, мужчину, похожего на воронье пугало и, как Джиггс различал даже оттуда, говорившего не закрывая рта и даже время от времени принимавшегося жестикулировать, и, наконец, на плечах у него – маленькое, защитного цвета пятно комбинезончика и ладошку с едва надкушенной шоколадкой, застывшую в некой статической пресыщенности. Они двигались дальше, но Джиггс увидел их еще дважды; во второй раз тень, отбрасываемая головами мужчин и мальчика, протянулась по предангарной площадке на невообразимое расстояние с запада на восток. Но тут ему махнул рукой тот, что повыше, и пять самолетов, участвующих в очередной гонке, двинулись к стартовой линии с высоко задранными хвостами на плечах у людей.
Когда Джиггс и тот, что повыше, вернулись на площадку, оркестр еще играл. Репродукторы, установленные вдоль площадки через равные промежутки и направленные на ярко сияющие трибуны, которые окаймляла колышущаяся на фоне неба вереница пурпурно-золотых остроконечных флажков, издавали выхваченно-громкие, призрачно-вездесущие возгласы, которые, когда Джиггс и его товарищ шли от репродуктора к репродуктору, замирали и подхватывались без ощутимой потери ритма и без особого выигрыша по части смысла или мелодии. За репродукторами и предангарной площадкой лежал плоский насыпной треугольник изнасилованной земли, извлеченной с медленным механическим зверством в мир воздуха и чередующейся свето-темноты, – устрично-креветочно-ракушечная щербина в гладкой поверхности оскорбленного озера с двумя безупречными, сцепившимися в жестких объятиях заглавными «F» бетонных взлетно-посадочных полос, на одной из которых покоились, как пять неподвижных ос, пять самолетов, поблескивая в косых лучах солнца выкрашенными мягко-яркой краской боками и размытыми кругами вращающихся пропеллеров. Оркестр умолк; вновь расцвела на бледном небе бомба и сразу начала таять, еще до того, как послышались большой глухо-отрывистый хлопок и мелкая зловредная дробь отзвуков; и опять голос, усиленный и вездесущий, перекрывающий даже рокот и рев пяти самолетов, которые, рваной линией поднявшись в воздух, начали удаляться, сходясь, сбиваясь в стаю, в направлении дальнего пилона, стоящего в озере:
– …четвертый номер программы, скоростная гонка в классе триста семьдесят пять кубических дюймов, двадцать пять миль, пять раз туда и обратно, призовая сумма – триста двадцать пять долларов. Я перечислю участников в том порядке, в каком они, по мнению ребят – то есть других пилотов, стоящих здесь, рядом со мной, – должны финишировать. Первые два места займут Эл Майерс и Боб Буллит, номера соответственно тридцать второй и пятый. Кто из них победит – решайте сами, тут ваша догадка будет не хуже нашей; оба они прекрасные летчики – в декабре в Майами Буллит в яростной борьбе завоевал кубок Грейвза, – и оба летят на «Чанс-спешиалз». Все решит мастерство пилота, и я не намерен ни того, ни другого обижать своими предположениями…
Ты там был, Шарли? Я хотел сказать – миссис Буллит. Другие пилоты тоже хороши, но у Майерса и Буллита более быстрые машины. Так что вот мой прогноз: Джимми Отт – третий, а Роджер Шуман и Джо Грант останутся позади, потому что, как я уже сказал, их машины уступают машинам соперников… Вот они уже, возвращаются после поворота, и… да, впереди либо Майерс, либо Буллит, Отт держится за ними вплотную, а Шуман и Грант уже изрядно отстали. Итак, лидеры приближаются к пилону на поле аэродрома…
Голос звучал твердо, приятно, уверенно; его обладатель славился по всей Америке комментированием воздушных праздников и соревнований, подобно обладателям других голосов, специализирующимся на футбольных матчах, музыкальных концертах или профессиональном боксе. Комментатор, сам пилот-профессионал, говорил в микрофон, стоя на оркестровой платформе перед нумерованными местами, возвышаясь над фуражками и трубами музыкантов на половину своего роста, с непокрытой головой, в чуть-чуть даже слишком щегольском твидовом пиджаке, ассоциирующемся скорее с образами Голливуда, чем с рекламными картинками Мэдисон-авеню, с крылышками неброского значка славной, солидной авиаторской организации на лацкане, немного повернувшись, чтобы зрители, сидевшие в ложах, видели его лицо, – а самолеты тем временем приблизились с нарастающим ревом, обогнули ближний пилон и вновь растаяли нестройной вереницей.
– Вон он, Фейнман, – сказал Джиггс. – За желто-голубым барьерчиком. В сером пиджаке, с цветком. С женщинами – видишь? А сала-то на нем, сала.
– Это точно, – сказал тот, что повыше. – Смотри. Роджер его обойдет на этом пилоне.
Хотя Джиггс повернулся не сразу, голос встрепенулся мгновенно, чуть ли не опередив слова Джиггсова собеседника, как будто обладал неким даром всеведения, превосходящим зрение:
– Ну-ка, ну-ка, друзья, события принимают неожиданный оборот. Кажется, Роджер Шуман собрался опровергнуть наши прогнозы. На вираже вокруг дальнего пилона он вышел на третье место; там, над озером, он обогнал Отта. Посмотрим, что будет сейчас; где-то здесь, среди зрителей, находится миссис Шуман;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35