Для кузнецов и молотобойцов с Таганки и Котельников нашлось много дел: точить топоры и копья, выправлять заржавевшие косы. Почин положил бродячий кузнец. Следом взялись за работу и все остальные.
Стук, грохот, треск огня, людской говор. Кремль стал похож на большой растревоженный пчельник.
Пантюшка, пришедший в Москву вместе с иконниками, расстался с ними перед Благовещенской церквью. Вовнутрь не пошёл. В голову взбрело: не объявилась ли на Москве Устинька? Вдруг сидит одна-одинёшенька у какого-нибудь костра?.. Он стал обходить костры, с надеждой вглядываясь в сидевших вокруг.
Надвигавшаяся опасность переменила людей. Ни шуток, ни смеха, ни весёлых задирок. Малые дети и те не возятся, не играют, жмутся к обеспокоенным матерям. И все словно ждут чего-то, прислушиваются. Многие забрались на крыши и гульбища и смотрят вдаль. Мальчишки вскарабкались на заборола – огромные деревянные щиты, которыми были прикрыты стены.
– Чего поджидают? – спросил Пантюшка у бродячего кузнеца. – Известно, ордынцы ранее чем через два дня не пожалуют.
Кузнец не успел ответить. Грянул колокол, подвешенный к деревянным стропилам. Два дюжих молодца, скинув шапки, раскачали медный язык.
– Едет! – раздался крик на крышах и гульбищах.
– Слава! – отозвались находившиеся внизу. Пантюшка вместе с другими бросился к южным воротам.
В Москву во главе небольшой дружины въезжал Владимир Андреевич, князь Серпуховский. На груди именитого князя сверкала стальная кираса. В одной руке он держал алый щит с золотыми разводами, в другой – длинное копьё, обладавшее страшной пробойной силой. Конь под князем был белее, чем первый снег, ноги вставлены в позлащенные стремена, за спиной развевался багряный, как пламя, плащ. Князь был похож на Георгия Победоносца.
– Слава Храброму, слава! Веди на Орду! Слава Храброму! Прозвище «Храбрый» Владимир Андреевич, двоюродный брат и друг Дмитрия Донского, получил за отвагу в битве на Куликовом поле. Это он впереди своих войск, стоявших в засаде, вместе с московским воеводой Боброком, бросился на Мамая и обратил его в бегство.
– Слава Храброму! Слава! Навстречу князю двинулся старый гусляр.
– «Сойдёмся, братья и друзья, сыновья русские, и восхвалим победу над поганым Мамаем, а великого князя Дмитрия Ивановича и брата его, князя Владимира Андреевича, прославим, – запел он слова „Задонщины“, сложенной в честь победы на Куликовом поле. – Подули сильные ветры, принесли тучи огромные на русскую землю; проступают из них кровавые зори и трепещут в них синие молнии. Быть стуку и грому великому!» – Голос, сначала нетвёрдый, звенел, разрастался. Бряцая струнами, гусляр пошёл рядом с белым конём, косившим на людей голубыми недобрыми глазами. – «Поскакал князь Владимир Андреевич со своей ратью на полки поганых, золотым шлемом посвечивая. Затрещали копья калёные, загремели мечи булатные о шлемы вражьи».
– Слава Храброму! Слава! – подхватили люди. В воздух полетели шапки. Воины забили в щиты. – С Владимиром Храбрым Орда не страшна! Слава Храброму! Слава! Слава стражу Отечества!
– Не меня, брата пой, – негромко сказал гусляру Владимир Андреевич.
– «То не сокол полетел, – запел гусляр, – поскакал князь великий Дмитрий Иванович со своими полками, со всеми воинами. Ветер рвёт в стягах великого князя Дмитрия Ивановича. Дрогнул враг».
На Соборной площади Владимир Андреевич поднял руку. Сделалось тихо. Можно было подумать, что тысячная толпа перестала дышать.
– Спасибо, Москва, за добрую встречу, – сказал князь Серпуховский. – Едигея побьём, как побили Мамая. Крепко встанем за землю родную. Жизни не пожалеем ради победы, не пожалеем и нажитого добра. Не оставляйте поганым ни жилищ, ни хозяйств, ни служб. Чтоб не достало им дерева на осадные лестницы и костры.
Владимир Андреевич слез с коня и направился к Красному крыльцу. Москвичи бросились жечь посады.
– Здравствуй, дядюшка Владимир Андреевич. – Василий Дмитриевич спустился навстречу и обнял серпуховского князя, по обычаю поцеловавшись с ним трижды. Великого князя не порадовала встреча, устроенная Москвой герою, но досаду он скрыл.
– Уж не чаяли тебя дождаться. Благополучно ли прибыл, не приключилось ль чего в дороге? – проговорил он как можно ласковей.
– Здрав приехал, хоть и спешил изо всех сил. Едва гонец привёз злую весть, я тотчас дружину поднял. А ты никак сам в путь собрался, одет по-походному?
Владимир Андреевич, и в старости сохранивший стройность стана, с едва уловимой усмешкой окинул взглядом расплывшуюся фигуру племянника. В походном бараньем тулупе великий князь казался тучнее обычного.
– В Кострому еду, полки собирать, – ответил Василий Дмитриевич, сделав вид, что он не заметил усмешки.
– Софью Витовтовну и детей с собой забираешь?
– Беру. Стоскуются без меня.
– А не для того берёшь, чтоб от опасности подальше держать? Не веришь, что Москва выстоит?

Владимир Андреевич в упор посмотрел на великого князя. Тот выдержал пристальный взгляд. Сказал с лёгким вздохом:
– Не одна только смелость выигрывает сражения. Кто копьём удары наносит, кто разумом. Хитрость да мудрость тоже не малую пользу могут принести. Ты, дядюшка, да воеводы с боярами не дадите в обиду Москвы. Я же полки собирать отправлюсь. Орда велика. Без подмоги не выстоять. – Василий Дмитриевич ещё раз вздохнул. Помолчав, добавил – Есть и хорошая весточка, не всё – плохие.
– Сделай милость, порадуй.
– Едигей повелел Ивану Тверскому идти вместе с Ордой на Москву, всей дружиной, с пушками, пищалями и самострелами. А Иван из Твери-то вышел, прошёл полдороги, да от Клина повернул вспять. Не выполнил приказа Всемогущего.
– Что говорить, весть добрая. Давно бы русским с русскими не воевать, стоять друг за дружку.
– И вот что ещё, дядюшка. Хоть напоследок об этом говорю, а дело важное. – Василий Дмитриевич снизил голос до шёпота. – Бояре, вышедшие вместе с ним на крыльцо, поняли, что дядю с племянником следует оставить одних. Все удалились.
– Слушаю, великий князь.
– Когда Едигей обложит Москву, созови думных бояр и прочитай им письмецо. Подаст его тебе Иван Фёдорович Кошка, но ты письмецо так прочитай, словно его только что скоропосолец доставил. Да проследи, сделай милость, чтоб в палате, кроме одного Капьтагая, никто из слуг не присутствовал. Капьтагая нарочно с собой не беру, в Москве оставляю. Как письмо прочитаешь, после того за ним не следи. Если он захочет из Москвы удалиться, и тут не препятствуй. Я сам дал ему разрешение. Выполнишь?
– Выполню, коли велишь. Только какая в том польза?
– Может, и будет. Главное, помни: это всё равно что приказ. Береги Москву. Тайный ход к воде тебе ведом, также и к погребам. Казну бери не жалея. Вся она в подклети Благовещенской церкви, к северу от квадратной палаты. Кошка покажет, вместе сундуки там прятали.
Василий Дмитриевич уехал. Покидая Москву, он видел огненный круг, опоясавший город. Чёрный дым потянулся в небо. Замоскворечье, Занеглименье и Торг, подожжённые москвичами, загорелись одновременно. Тысячи изб составили один огромный костёр.
* * *
Первые линии ордынских полков показались два дня спустя. До этого в город проникли вести одна другой страшнее: опустошён Переяславль, Ростов и Дмитровец сожжены, в погоню за Василием Дмитриевичем Едигей направил тридцатичетырёхтысячный отряд. Надеяться оставалось на кремлёвские стены и на мужество их защитников.
Владимир Андреевич в стальной кольчуге, в шлеме с серебряной стрелкой с верхнего яруса Боровицкой башни вышел на заборол. У стрельниц между высоких зубьев стояли лучники и копейщики с оружием в руках. Стоит прозвучать приказу, и воздух потемнеет от тысячи копий и стрел, выпущенных в ордынцев.
Владимир Андреевич прислонился к краю зубца и прикрыл глаза ладонью, как козырьком.
День был неяркий, без солнца. Шёл тихий мелкий снежок. Сквозь его редкую пелену было видно, как подвозят на телегах большие Камни и складывают в груды. Ордынцы окружили Москву по всем правилам осадной науки и готовились начать обстрел. Число груд приметно росло. Вчера их было намного меньше.
Владимир Андреевич поднимался на заборол каждый день. Он видел, как прибывали новые сотни ордынской конницы, как приползли стенобитные машины и камнеметы, способные, судя по их размеру, посылать камни на полтора и два перемёта.
Сегодня у ордынцев не разбивали кибитки и юрты, не втыкали в землю шесты хвостатых знамён.
Верно, Едигей подтянул к Москве все полки. Правое крыло соединилось с левым.
Звуки со стороны ордынского лагеря не доносились: далеко. Зато внизу, под ногами Владимира Андреевича, стоял неумолчный шум. Стучали топоры, грохотал металл, иногда раздавались песни. Это москвичи поперёк улиц возводили завалы из брёвен и камней, в огромных котлах кипятили смолу и воду. Готовились.
– Эй, Пёсик! – услышал Владимир Андреевич весёлый крик. – Каково будешь лаять? Не охрип от безделья?
– Ништо, Дедок, – басовито отозвался названный Пёсиком. – Пёсик своё дело знает. Медведю бы не отстать.
– Повеселятся поганые, как Медведь с Девкой пустятся в пляс, – раздалось с другой стороны. Кто-то раскатисто захохотал.
«Хорошо, что не унывают», – подумал Владимир Андреевич. Он знал, что Пёсиком, Дедком, Медведем и Девкой москвичи называли пушки. Склёпаны пушки были из кованых полос железа, стянутых поперёк железными обручами. Оттого их форма напоминала бочонки. Большой бочонок прозывался «Медведь», вытянутый – «Девка». «Пёсик», выбрасывая ядра, издавал хриплый звук. Лай не лай – а похоже. Почему четвёртую пушку прозвали «Дедок», никто не знал.
В полдень Владимир Андреевич спустился вниз. На Соборной площади воеводы выстроили полки: Большой и два Малых – левой и правой руки. Была здесь и пешая рать, была и конная. Стояли тихо. Лишь изредка захрапит жеребец, застучит нетерпеливо копытом или тонко заржёт кобыла. Лошади были крепкие, хорошо откормленные. Булавы, шестопёры, кинжалы, щиты, мечи, копья, булатные латы, кольчуги, наручи – всё сверкало, начищенное до блеска, всё отливало синевой.
«Ладно снаряжена московская дружина», – подумал Владимир Андреевич. Он приблизился к воинам, поднёс руку к высокому шлему и медленно опустил торчавшую вверх серебряную стрелку, предназначавшуюся для защиты лица от поперечных ударов. Этим жестом он дал полкам знать, что в случае вылазки пойдёт впереди.
Взревели длинные трубы. «Ура! Слава Храброму!» – понеслось по рядам. Знаменосец взмахнул стягом. На алом полотнище гарцевал Георгий Победоносец. Конь под ним был белее снега. За плечами реял багряный плащ.
«Выстоим, – подумал Владимир Андреевич. – А не выстоим, так с честью умрём».
Перед дверью Думной палаты его остановил казначей Иван Кошка.
– Сделай милость, князь, не забудь объявить, что от Василия Дмитриевича прибыл тайный скоропосолец.
Владимир Андреевич нахмурился. С воинами было легче, чем с князьями и боярами. У этих вечно хитрости на уме.
– Ты о том послании, что великий князь написал и тебе отдал на сохранение?
– О нём.
– Что там содержится?
– Не ведаю. Загодя ломать печать дозволения не получил. Только, думаю, сообщение важное.
– Великий князь бежал из Москвы. Откуда знать ему, что теперь для Москвы важно.
– Великий князь не бежал, для Москвы отправился за подмогой. Скорее других он соберёт войска.
– Не только жить – умирать надо со своей землёй, – сурово сказал Владимир Андреевич и, отстранив казначея, прошёл в палату.
– Бояре, – обратился он к присутствовавшим, едва вошёл и встал по правую руку от пустовавшего великокняжьего кресла. – Враг силён, но Кремль выдержит приступ. Стены крепости сложены так, что ослабят любые удары, будь то камнемёты, будь стенобитные брёвна.

– Ты забыл о воротах, князь, – перебил его старый Уда. – По воротам допрежь всего бить примутся.
– В ворота ворвутся – в мышеловке задохнутся! – загрохотал не знающий страха литовский князь, внук Нариматов.
– Литовец правильно говорит, – подтвердил Владимир Андреевич. – Ворвавшись в ворота, ордынцы окажутся в закрытой ловушке – захабе. Тут их с башен перестреляют. Кремлю приступ не страшен. Другого бояться надо.
– Чего же? – спросил Плещеев.
– Людской скученности, голода, а главное, пожаров. Едигей так разбил лагерь, что, сразу видно, рассчитывает он Москву взять измором. Я вам, бояре, прямо говорю: долгой осады Москве не выдержать, особенно если начнутся пожары.
Сделалось тихо, каждый знал, что в ордынском войске имелись особые отряды поджигателей. Их вооружение – стрелы и дротики, обмотанные паклей.
Запалят паклю, запустят стрелу в город, и летит она, разбрызгивая по сторонам огненные капли, пока не вонзится в кровлю и не вспыхнет деревянная кровля первым огнём.
Воздух в Думной палате сгустился и отяжелел, словно в Кремле в самом деле начались пожары.
– Бояре, – поднялся Иван Кошка. Он был уверен, что князь Серпуховский забыл о письме. – Не посмел бы мешать вашим раздумьям, да перед тем как нам здесь сойтись от великого князя Василия Дмитриевича прибыл скоропосолец. В Москву он проник через тайный ход, который и мне неведом. Весть, знать, важнейшая.
Иван Фёдорович встал по левую сторону от пустовавшего кресла и сделал знак Капьтагаю, единственному слуге, допущенному в Думную палату. Капьтагай нагнулся, снял с кресла ларчик и подал его казначею. Иван Фёдорович ларчик открыл, извлёк свиток, сломал печать.
– Немного написано, – сказал он, пробежав свиток глазами. Затем приступил к чтению: «Господа бояре и воеводы. Дошёл до меня радостный слух, что началась в Орде великая усобица. Царевич, потомок Чингизхана, восстал на Султан-Булата, хочет скинуть этого хана, а вместе с ним и самого Едигея. Потому, задержите Едигеево войско под Москвою как можно дольше, чтобы царевич успел совершить переворот. Я пребываю в здравии, успешно собираю рать. Уже собрал много войска и вскорости двинусь к вам на подмогу».
– Всё, – сказал Иван Кошка и обвёл взглядом присутствовавших. Бояре поднялись с лавок, сгрудились, заговорили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18