«Он не поднял на меня глаз, — отметил Курт, понимая, что вот-вот начнется затяжной кашель, — он умеет предчувствовать, и он может угадать мое решение, и тогда я погиб».
– В понятие первопричины необходимости я включаю целый ряд компонентов, господин Штрамм. Первый компонент — это тюрьма, а здесь все особое, даже время. Здесь время работает против вас. Второй компонент: рано или поздно вы ощутите свою особость, весь ужас, сокрытый в невозможности распоряжаться мозгом и телом. Третий компонент: мы не позволим вам сделать какую-нибудь глупость, вроде самоубийства или тяжкого телесного членовредительства. Четвертый компонент: чем дальше, тем явственнее вы будете видеть возможность, которую мы даем вам для того, чтобы вернуться к прежней жизни и привычной деятельности, требуя от вас взамен лишь одно — правду. И, наконец, последнее: в тюрьме вы ощущаете свою малость. Это особенно страшно, ибо, как правило, люди вашего круга мнят себя личностями недюжинными, крупными, а может быть, таковыми и являются на самом деле. Мы заставляем понять такого рода недюжинного врага его незначительность, выделив ему в следователи человека низшего порядка, который властен задавать вопрос и может — любыми способами — добиться ответа. Пусть даже заведомо лживого ответа. Диалог неравенства приведет к тем результатам, в которых заинтересован я. Понимаете? Тюрьма — это государственный институт особого рода, а допрос — диалог исключительного порядка. В тюрьме вы, свободный человек, чувствуете свою несвободу совершенно особенным образом: вы соглашаетесь с несвободой, вы принимаете этот факт как данность. Но ведь человек рожден свободным. И это постоянное клокотание разностей сломит вас, подточит изнутри. Вы по прошествии времени потянетесь к следователю, как к родному: вы будете искать в его словах намек, снисхождение, сочувствие; вы будете противиться этому; вы станете ненавидеть себя, когда вас вернут в камеру, вы будете проклинать себя за те слова, которые сорвались у вас с языка, но и на следующий день, а скорее всего через несколько дней — надо дать возможность накопить в душе желание надеяться — вы снова будете говорить, и в потоке лжи я увижу крупицу правды. А потом мы докажем, что вы преступили грань, и вы согласитесь с этим, и за час до казни вы будете желать только одного: увидеть меня, получить от меня утешение, ибо постепенно я стану вашим другом, который сострадает вам и старается понять вашу правду. Мне, впрочем, это действительно необходимо: возможно, ваш опыт поможет нам удержать от аналогичных ошибок десяток других людей.
Кашель собрался. Он был словно комок в легких. Он был желтый, мокрый, горячий. Он вырвался изо рта стоном, воплем, мокротой. Курта било частыми, замирающими судорогами, он мешал себе, задерживал дыхание, хрипел, извивался до тех пор, пока не потемнело в глазах и не стало тяжело и гулко в голове, и тогда он повалился вперед, и седой штандартенфюрер поднял наконец глаза от своих ровных квадратных розоватых ногтей. Он смотрел на Курта, на его взъерошенный затылок оценивающим спокойным взглядом, дождался, пока приступ кашля прекратился, а потом, подойдя к арестанту, опустился перед ним на корточки, достал крахмальный платок, вытер потрескавшиеся губы Курта и тихонько сказал:
– У вас плохо с легкими после того случая в горах, да?
Курт, чувствуя нарастающее клокотание в себе, кивнул головой.
– Если бы не Ингрид Боден-Граузе, вы бы уже тогда погибли, бедный господин Штрамм...
Курт снова кивнул головой.
– Я не слышу вас, — совсем тихо сказал штандартенфюрер. — Вы мне скажите только одно слово: «да» или «нет».
– Да, — ответил Курт.
– Ну вот, а теперь откашляйтесь, — сказал седой и поднялся. — Я налью вам воды, и станем беседовать... О прошлом, только о прошлом.
Курт поднял голову, посмотрел на штандартенфюрера с мольбой, с восхищением, со страданием и прошептал:
– Да.
А потом согнулся пополам от нового, еще более длительного приступа кашля.


23. ГАННА ПРОКОПЧУК (V)

Начальник архитектурной мастерской СС Герберт Эссен с каждым днем был все более мягок с Ганной; подолгу простаивая у нее за спиной, наблюдал, как она работала.
Воспитанный в Берлине, прошедший трехлетнюю практику в Сан-Франциско и Лондоне, штурмбанфюрер СС Герберт Эссен был талантливый архитектор. В отличие от коллег, считавших патриотическим долгом громко ругать все иные школы, кроме готической, он позволял себе не соглашаться с мнением подавляющего большинства.
«Мы должны брать все лучшее в мире и обращать на пользу нашему делу» — эта его концепция находила поддержку в ведомстве хозяйственного управления СС: обергруппенфюрер Поль был человеком рациональным, а всякий истинный рационализм предполагает определенную смелость мышления.
Наблюдая за работой Ганны, любуясь точностью и смелостью ее решений, Эссен решил было попросить Поля перемолвиться с кем-либо в институте антропологии, подчиненном рейхсляйтеру Розенбергу. Ганна была шатенка, с голубыми глазами; фигура у нее была великолепная, уши не оттопыривались — кто знает, быть может, ее мать подходит к типу нордического характера, и тогда рейх сможет утвердить талантливого архитектора в качестве истинно немецкого зодчего.
Поль выслушал Эссена и покачал головой.
– Дерзите, но до определенной меры, Герберт, — посоветовал он, — не считайте, что нужность дает вам индульгенцию на дерзость. Используйте ее работу в наших целях, вам никто не запрещает этого. Можете улучшить ее положение, прибавьте паек, я готов дать ей литер на проезд по Саксонии — пусть познакомится с нашей архитектурой, но не больше. Поглощать всегда лучше, чем раздавать. Может быть, во мне говорит хозяйственник, а не христианин, но тут уж ничего не поделаешь — профессия формирует человека по своим законам.
– Архитектура — это искусство, обергруппенфюрер, а люди искусства прощают все и принимают все, но они не могут работать как хорошо оплачиваемые невидимки. Каждое интересное здание талантливого архитектора обязательно отмечается медной табличкой — с фамилией автора проекта. Прокопчук имеет такие таблички в Бразилии, Голландии и Мексике.
– Я очень сожалею, Герберт, но это не тот вопрос, чтобы я с ним шел к рейхсфюреру или к Розенбергу. А всякий более низкий уровень не поймет моей просьбы. — И, обозначив паузой, что к этой теме больше возвращаться нет смысла, Поль спросил: — Как у вас дела с типовыми проектами?
– Мы закончили привязки. По-моему, планировка получилась довольно удачной. Особенно для тех лагерей, которые надо будет строить в России. Я решил учесть национальный момент: славяне сентиментальны, поэтому строгость Дахау или Равенсбрюка будет действовать на них угнетающе. Небольшой сквер, окна — чуть больше по размеру, это мелочь, но, по-моему, такая мелочь, которая будет стимулировать труд, а не гасить его. Я решил предусмотреть летние площадки для театра, волейбольные поля, небольшую библиотеку — надо помнить, что четверть века Россия жила по законам коллективной собственности.
– Вы не попали под влияние украинской архитекторши, а? — засмеялся Поль, и тело его мягко заколыхалось в большом кожаном кресле. — Сентиментальность надо ломать непереносимой строгостью, Герберт.
Эссен любовался работой Ганны, медленно затягиваясь длинной, дамской сигаретой. Эти сигареты ему подарили в секретариате Поля — люди обергруппенфюрера в последнее время часто летали в Болгарию, а там отменный табак — сухой, ароматный.
– Вы чувствуете линию еще до того, как берете карандаш? — спросил он, воспользовавшись паузой в работе женщины.
– Не знаю, — ответила Ганна, обернувшись.
Эссен понял ее, заметив, как женщина смотрела на сигарету. Он протянул ей пачку:
– Оставьте себе.
– Благодарю.
– У нас сейчас трудно со снабжением. С табаком дело особенно плохо. Я постараюсь выхлопотать для вас карточки на табак. Только не курите при моих сотрудниках, — он вздохнул, — у нас не любят курящих женщин. Считают, что именно в них заключен порок.
– Я буду курить дома.
– Дома, — задумчиво повторил Эссен, — мы что-нибудь придумаем с вашим домом. Пройдет месяц-другой, и я, пожалуй, помогу вам с комнатой в черте города. Только не торопите меня.
– Вы очень добры... Ответа из Парижа еще нет?
– Я бы сразу поставил вас в известность.
– Как долго может идти ответ? Вероятно, есть еще какие-нибудь возможности помочь мне...
– Я, пожалуй, снесусь с комендатурой в Варшаве. Напишите мне адрес ваших детей... Только один вопрос...
– Пожалуйста.
– Муж... Вы замужем?
– Формально — да.
– Ваш муж не был коммунистом или социал-демократом — левым, одним словом?
Ганна улыбнулась:
– Он настоящий, истовый католик.
– Истовый — это тоже плохо. Но, во всяком случае, с левыми он не был связан: для вас это лучше, для меня — хуже.
– Почему?
– Будь он левым, ответ пришел бы немедленно, они все на учете. Ну ничего, это выход — я снесусь с Варшавой, не дожидаясь ответа из Парижа. Продолжайте работать, как работали, — мне будет легче добиваться для вас всяческих льгот.
...Двадцатого июня Эссен разбудил Ганну — он приехал за ней в три часа утра.
– Что с вами? — спросил он. — Не тряситесь так, пожалуйста. Мы вылетаем в Краков, я решил взять вас вместе с нашей группой.
– Сейчас, я сейчас, — не в силах удержать дрожь, повторяла Ганна, не понимая, видно, что стоит перед ним раздетая, — я сейчас, одну только минуту подождите меня, я сейчас...
Эссен не имел права брать Ганну. Он понимал, что стоило официально запросить Поля, и тот наверняка отказал бы: славянку в прифронтовую зону!
Но он помнил о просьбе этой талантливой женщины и решил, что поскольку путь их будет лежать через Краков, а на обратном пути, вероятно, через Варшаву, то почему бы не сделать ей добро? Работает она великолепно, и хотя Поль не поддержал его идею о качественно новом оформлении трудовых лагерей для славян, которые будут содержаться там как сельскохозяйственные и заводские рабочие, он все же решил эту свою убежденность опробовать на Ганне — в конце концов ему предстоит работать с ней, а не обергруппенфюреру. Пожалуй, что из всех его сотрудников она быстрее остальных поймет на месте, что надо проектировать, схватит все основные узлы, а он будет заниматься лишь общими проблемами, проецируя тот лагерь, который был наспех создан возле Кракова, на все будущие лагеря, прежде всего для военнопленных, как сказал Поль.
Ганна вышла через пять минут — лицо ее было бледным до синевы.
– А где же сумка? — мягко улыбнулся Эссен — Мы летим на пять дней. Надо взять мыло, полотенце, белье.
– Хорошо, сейчас, хорошо, я сейчас...
Эссен закурил, подумав о том, что до сих пор не выполнил своею обещания — он говорил Ганне, что достанет ей карточки на сигареты.
«На фронте можно будет запастись табаком, — подумал он — Война развращает трофеями, но это так прекрасно — суровые и щедрые трофеи войны. Мужчина и в обычной жизни — завоеватель, он всегда стремится вперед. Физиологически, кстати, тоже. Победив женщину, которая стала женой, он считает ее поверженной державой и стремится к дальнейшим завоеваниям. А женщина подобна начальнику тыла: она тщится закрепить полученное».
Эссену понравилась эта мысль, и вообще он сам себе сейчас нравился, он видел себя со стороны: пятидесятилетний человек, в модном костюме, который смеет брать с собой инокровку, отправляясь на границу, чтобы посмотреть лагеря, которые ему предстоит строить для других инокровцев. Обостренная, внезапная радость охватила его от сознания своей уверенной силы, оттого, что он властен поступать так, как ему хочется.
Ганна вышла, накинув на плечи толстую вязаную кофту. В руках у нее был маленький баул.
– Вы поразительны, — заметил Эссен, — я пока не встречал ни одной женщины, которая умела бы так быстро собраться.
Он взял из ее ледяных пальцев баул и пропустил вперед, уважительно распахнув перед ней скрипучую, со щелями дверь барака.
В дребезжащем холодком военном самолете Эссен сказал ей, что на обратном пути они остановятся в Кракове и Варшаве — он поможет ей найти родных.
– Вам это было очень трудно, — утвердительно сказала Ганна. — Судя по всему, было очень трудно добиться такого разрешения.
– Я не добивался, — ответил Эссен — Я просто хочу вам помочь. Так что голову нам будут снимать обоим.


24. НАЧАЛО КОНЦА МОЖНО ПРЕДСКАЗАТЬ (21.6.1941)

Диц заехал за Штирлицем в гостиницу около семи часов вечера. Небо было высокое, знойное, бесцветное. Над площадью Старого Рынка взвивались голуби; быстрые крылья их трещали, как деревянные. Высоко над крышами гомонливо, радостно и свободно метались стремительные, словно тире, ласточки.
– «Нахтигаль» начал движение из Жешува к Сану. Думаю, нам стоит послушать выступление Бандеры — он должен напутствовать своих легионеров.
– Вы все-таки пробились к нему через абвер? — спросил Штирлиц.
– Это оказалось не слишком уж трудным делом.
– Смотря для кого. Фохт сказал мне, что вы растете не по дням, а по часам.
– Кто дал ему право выносить такого рода суждения?
– Не понял? — сыграл Штирлиц. — Почему так резко?
– Он не знает нашей работы, всего ее объема. Мы, в конце концов, лишь сотрудничаем с ним, временно сотрудничаем.
– Он руководитель группы. Номинальный... Во всяком случае, — добавил Штирлиц и сразу же поймал себя на том, что подражает Магде. Она проговаривала фразу быстро и точно, а потом — в этом выявлялось ее женственное начало — добавляла что-то, смягчающее резкость формулировки. Это было похоже на то, как мать, отругав дитя, сразу же привлекает его к себе и начинает молча гладить по голове. Теплой ладонью.
«Это снова от нее, — понял Штирлиц. — Говорят, дурное заразительно. Неверно.Доброкуда более заразительно, чем дурное. Если, конечно, добро при этом не выступает в одеянии святоши. Добро обязано уметь лихо ездить на мотоцикле, плясать фокстрот и пить вино. Эти внешние атрибуты привычного зла истинному добру не мешают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37