– Счет, – вполоборота бросил Гордон.
Официант не замедлил метнуть последнюю стрелу с ядом.
– Уже, сэ-эр? Кэк, даже бэз коффе, сэ-эр?
– Без кофе. Счет.
Ретировавшись, лакей выплыл со сложенным на подносе узким белым листочком. Гордон развернул – шесть шиллингов и три пенса! Практически весь его капитал, в кармане семь и десять! Примерно он, конечно, представлял, но точная цифра сразила. Он встал, выгреб свою наличность. Бледнолицый молодой официант искоса цепко глянул на жалкую горстку монет. Тихонько сжав локоть Гордона, Розмари дала понять, что хочет оплатить свою долю. Гордон не отозвался; отсчитал шесть бобов три пенса и, уходя, кинул лакею на поднос еще шиллинг. Брезгливо взяв монетку, тот повертел ее и, словно нехотя, кинул в жилетный кармашек.
По коридору Гордон шагал растерянный, ошеломленный. Разом, бездарно все спустить за пару черствых ломтиков мяса и бутылку скверного пойла! Жуть какая-то! Черт его дернул сунуться в хамский отель! Теперь и чай уже не выпить, и сигарет осталось только шесть, а ведь еще обратная дорога и вообще мало ли что. С семью пенсами! Дверь позади захлопнулась, как будто их выставили вон. Настроение резко упало. Свежий воздух быстро выстуживал тепло душевной близости. Розмари молча, напряженно шла впереди, уже не веселясь, волнуясь из-за того, на что вдруг расхрабрилась. Гордон смотрел, как проворно шагают ее стройные ножки. Так долго он хотел ее, но когда страстное желание вот-вот должно было исполниться, это не слишком вдохновляло. То есть, конечно, он желал, он продолжал желать, но только поскорей бы уже закончилось. Восторг свободного любовного порыва угас. Поразительно, как сшиб его этот поганый счет, и вместо утренней блаженной беспечности опять терзания из-за денег. Придется сознаться, что он не может даже билет в автобусе купить, придется занять у нее, снова придется сгорать от стыда. Остаток куража держался лишь остатком винных градусов.
Хотя шли без особой спешки, вскоре они очутились на высоком холме. Каждый отчаянно искал тему для разговора и ничего не мог придумать. Догнав Розмари, взяв ее за руку, Гордон тесно переплел их пальцы. Стало чуть легче. В груди у него, правда, все так же стоял ледяной ком. У нее, по-видимому, тоже.
– Что-то не видно никого, – проговорила Розмари.
– Воскресный отдых. Сон под фикусом после тушеной свиной ноги с подливкой.
Вновь молчание. Прошли еще полсотни ярдов. Откашлявшись, Гордон выдавил:
– Теплынь какая. Давай выберем местечко, посидим.
– Хорошо.
Свернули в рощицу. Частокол голых стволов, ни кустика, но вдали клубок зарослей то ли терна, то ли терновника. Обняв Розмари, Гордон молча повел ее туда. На пути встретилась ограда с проломом, замотанным поперек железной проволокой; Гордон приподнял верхнюю ржавую нить, и Розмари проскользнула – такая ловкая, сильная. Он торопливо устремился следом, но две последние монетки, звякнув на дне кармана, несколько охладили пыл.
В зарослях обнаружился просто готовый альков: с трех сторон густое плетение ветвей терновника, с четвертой – крутой откос, под которым чернели вспаханные безлюдные поля. Видневшийся внизу домик отсюда казался кукольным. И ни дымка из трубы, ни движения во дворе, ни единого живого существа на горизонте. Уединение идеальное. Землю здесь покрывал прекрасный пушистый мох.
– Надо бы плащ постелить, – сказал он, опускаясь на колени.
– Не стоит, совсем сухо.
Гордон потянул ее к себе, прижал, снял с нее милую смешную шляпку, стал целовать ее лицо. Розмари, лежа под ним, не противилась; не дернулась, когда он начал ласкать ее грудь. Но испуг бился в ней, не утихая (раз уж она дала согласие, то сдержит обещание, потерпит, только очень страшно!). А в нем страсть разгоралась так вяло, что это даже встревожило. Подлые деньги не шли из головы. Какие тут занятия любовью, если все мысли про пустой карман? И все же он хотел ее, он без нее не мог. Вся жизнь изменится, когда их близость станет реальной, настоящей. Довольно долго он просто лежал, положив голову ей на плечо, рассматривая сбоку ее шею и волосы, не предпринимая решительных попыток.
Небо посветлело, на землю вновь хлынул поток мягких, уже косых лучей. Стоило набежать облакам, и заметно холодало, но сейчас опять сделалось почти по-летнему тепло.
– Ты только взгляни, Гордон!
Оба приподнялись. Низкое солнце золотило маленькую долину. Блеклая травяная зелень стала изумрудной, кирпичный домик засветился ярким кармином. Лишь тишина без птичьих трелей напоминала о зиме. Гордон обнял Розмари, она ласково прильнула, и они замерли, сидя щека к щеке, любуясь видом с холма. Он развернул ее к себе, поцеловал:
– Ты меня любишь, правда?
– Обожаю, дурачок.
– И будешь милой?
– Милой?
– И позволишь мне?
– Наверно.
– Все?
– Ну, хорошо. Все.
Гордон осторожно вновь положил ее. Тревоги отлетели. Нежность солнца наполняла сладкой истомой. «Разденься, дорогая», – шепнул он. Она быстро, без всякого кокетства разделась. Было тепло и уютно. Из ее одежды они устроили постель. Она легла, прикрыв глаза, закинув руки за голову, слегка улыбаясь в какой-то мудрой умиротворенности. Голое тело Розмари сияло удивительной красотой. Без одежды она казалась много моложе, а ее спокойное, словно спящее лицо – почти детским. Гордон прилег рядом. Опять звякнули последние пенни и шестипенсовик. Только не думать о них! Жить сейчас! Сейчас, а «будущее» к черту! Он подсунул ладони ей под поясницу, спросил:
– Можно?
– Да.
– Не боишься?
– Не боюсь.
– Я постараюсь очень ласково.
– Это не важно.
И секунду спустя крик:
– Нет, Гордон! Нет, нельзя, нельзя!
– А?
Во взгляде ее страх, даже неприязнь. Своими маленькими сильными руками она отпихивала, выпихнула его. Ощущение не из приятных, будто ледяной водой окатили. Гордон растерянно, поспешно стал застегиваться.
– Да что такое? Что с тобой?
– О, Гордон, мне это так… ты…
Спрятав лицо, Розмари отвернулась, сжалась на боку.
– Да что такое? – повторил он.
– Ты и не подумал? Нисколько не подумал, не позаботился…
– О чем?
– Ты знаешь!
Ясно. Это правда, ни на секунду не подумал. Хотя, конечно, – о, конечно! – обязан был. Сердце заныло. Гордон поднялся, угрюмо глядя в сторону. Все, продолжения не будет. Глупая затея – зимой, в кустах, средь бела дня. Дико и безобразно.
– Не ожидал от тебя, – проронил он.
– Разве я виновата? Ты ведь должен делать это с… ну, с этим самым.
– Полагаешь, должен?
– Как иначе? Что же мне, забеременеть?
– Уж как получится.
– Ох, Гордон!
Не шелохнувшись, не прикрывшись, она смотрела на него пристально и печально. А в нем обида взвилась яростью – опять! Опять деньги! И в самый интимный момент, в самую сердцевину твоих чувств вломятся со своими гнусными деловитыми предосторожностями. Деньги, деньги! И у брачного ложа неотступно стоит, грозит пальцем Бизнес-бог! Не скроешься. Нахохлившись, Гордон отошел.
– Вот так-то, дорогая! Вот так, хоть мы с тобой вдвоем в глуши, деньги нас продолжают гнуть и оскорблять.
– Не вижу, чем.
– Тем, что именно из-за денег твоя паника, твой страх забеременеть. Кричишь «нельзя, нельзя!», а почему? А потому что потеряешь службу, у меня ни гроша, и, значит, рухнем в нищету. Отличный лозунг «контролировать рождаемость»! Еще один отличный способ придавить человека. И ты готова послушно исполнить высшее предписание.
– Но какой выход, Гордон? Что мне делать?
Гряда облаков заволокла солнце. Похолодало. Со стороны сцена увиделась бы довольно комичной: лежащая на земле голая женщина и полностью одетый сердитый кавалер, руки в карманах.
– Что же мне делать? – повторила Розмари.
– Очевидно, начать одеваться.
Лицо ее свело такой болью, что он, не выдержав, отвернулся. Слышно было, как она торопливо натягивала платье и, шнуруя ботинки, пару раз судорожно всхлипнула. Хотелось кинуться на колени, обнять и молить о прощении, но его будто заклинило. Стоял столбом, едва сумел разлепить губы:
– Оделась?
– Да.
Они снова пролезли под проволокой, молча пошли вниз. Облака набегали все гуще. Холод усиливался. Еще час, начнет смеркаться. Проходя обратной дорогой мимо злосчастного ресторана, Розмари тихо спросила:
– Куда теперь?
– На остановку, куда ж еще. За мостом есть наверно указатель.
И снова миля за милей без единого слова. Огорченная Розмари неоднократно пыталась приблизиться, чтоб помириться. Гордон упрямо сторонился. Ей представлялось, что она смертельно обидела его своим отказом, ее грызло раскаяние. Но вовсе не об этом были мрачные думы Гордона. Проезд в автобусе, чай на вокзале, сигареты, а в Лондоне опять автобус и хотя бы еще по чашке чая. С семью пенсами! Никуда не денешься, попросишь у нее взаймы. Позорище! Чего-то строить из себя, фырчать, гордо читать нотации, а в результате у нее же клянчить! Вот они, деньги драные, все могут, везде достанут!
В половине пятого почти стемнело. Дорожную мглу освещали лишь отблески горящих в домах окон и фары редких автомобилей. От зябкой сырости спасала только быстрая ходьба. Молчать и дальше стало невозможно, потихоньку все же разговорились. В какой-то момент Розмари, тряхнув его руку, заставила остановиться.
– Гордон, за что ты меня так?
– Как?
– Всю дорогу ни словечка. Сердишься?
– На тебя? Ты не при чем.
Пытаясь в сумраке разглядеть выражение его лица, она ждала. Он обнял, поцеловал ее, тут же прильнувшую всем телом.
– Гордон, ты любишь меня, да?
– Ну разумеется.
– Как-то все плохо вышло, прости, я вдруг страшно испугалась.
– Ладно, в другой раз наверстаем.
Он чувствовал тепло ее тесно прижатой мягкой груди, слышал, как бьется, взволнованно стучит ее сердце.
– Пускай, мне все равно, – пробормотала она, уткнувшись ему в пиджак.
– Что «все равно»?
– Пускай будет как будет. Делай, как тебе нравится.
Ее покорность пробудила некое слабое желание, тут же, впрочем, утихшее. Это в ней говорит не страсть, а доброта, жертвенное согласие рискнуть, только бы не разочаровывать его.
– Сейчас? – спросил он.
– Если хочешь.
Гордон заколебался. Хотелось, конечно, увериться, что она полностью принадлежит ему. Но воздух уже ледяной, и сыро в траве под живой изгородью. Не то время, не то место. Да еще эти чертовы семь пенсов занозой в голове.
– Я не могу, – сказал он наконец.
– Не можешь? А я думала, тебе…
– Да. Только не сейчас.
– Все еще переживаешь?
– Есть кое-что.
– Что?
Он дернул головой, сглотнул (настал миг объяснить) и пробурчал пристыжено:
– Ну, одна гадость покоя не дает. Ты не могла бы мне немного одолжить? Если б не чертов ресторан! Осталось, понимаешь, всего семь пенсов.
Изумленно ахнув, Розмари сбросила его руки.
– Семь пенсов? Ты что? Из-за этой ерунды?
– Не ерунда! Теперь тебе придется платить и за автобус, и за чай, и за все остальное. А это я же тебя пригласил. Проклятье!
– Он пригласил! И потому эта жуткая мрачность?
– Угу.
– Господи, сущее дитя! Нашел причину для волнений. Меня очень интересуют твои деньги? Разве я не прошу всегда позволить мне самой за себя платить?
– Вот именно. Я не могу так, мне противно.
– Глупый, глупый! Ну, деньги кончились, и что? Это позор?
– Страшнейший позор.
– Но чем же пустой кошелек мешает заниматься любовью? Не понимаю, что тут может значить сумма наличных.
– Абсолютно все.
Они продолжили путь. На ходу Гордон упорно старался разъяснить ей:
– Ты пойми, – не имея денег, буквально чувствуешь себя неполноценным, не мужчиной, вообще каким-то недочеловеком.
– Идиотизм.
– Как бы я ни мечтал заняться с тобой любовью – невозможно, когда у меня только семь пенсов; да еще зная, что и ты об этом знаешь. Физически невозможно.
– Но почему?
– Прочтешь у Ламприера См. прим. 15.

, – туманно ответил Гордон.
Тема была закрыта. Розмари, может, и не понимала, зато прощала ему все. И хотя он в последние часы вел себя отвратительно, виновной почему-то ощущала себя она. И когда добрались наконец к остановке на шоссе, она успела, завидев автобус, сунуть ему в ладонь полкроны, чтобы джентльмен при людях платил за даму.
Гордон предпочел бы дойти до станции пешком, а там сразу сесть в поезд, но Розмари упросила выпить чая. Пришлось тащиться в унылое вокзальное кафе, где им подали чай с заветренными бутербродами и парой окаменевших кексов, взяв за это два шиллинга. После долгих сердитых пререканий шепотом Гордон, который ни к чему не притронулся, настоял внести свои семь пенсов.
Поезд был сплошь забит туристами в спортивных шортах. Гордон и Розмари сидели молча. Продев руку ему под локоть, она гладила его пальцы, а он хмуро глядел в окно. Народ посматривал на явно поссорившуюся парочку. Пристально созерцая мелькавшие фонари, Гордон подводил итог. День, столько обещавший, завершился плачевно и постыдно; опять к себе на Виллоубед-роуд, впереди целая неделя совершенно без гроша, без просвета. Если не случится чуда, совсем без курева. Какого дурака свалял! Розмари продолжала гладить его неподвижную руку. Этот угрюмый бледный профиль, этот вытертый пиджак, эти нестриженые волосы переполняли жалостью, нежностью. Как тяжело ему живется!
– Ну что, сейчас в метро меня погонишь? – сказала она, выйдя из вагона.
– Да уж, езжай, пожалуйста. Мне не на что тебя отвезти.
– Я-то доберусь, а ты?
– Дойду. Здесь, в общем, недалеко.
– И каково мне будет представлять, как ты бредешь пешком, такой усталый? Ну будь умником, возьми мелочь на автобус. Прошу!
– Хватит уже, пожалуй, меня содержать.
– Ох, какое упрямое животное!
Они остановились у входа в метро. Гордон взял ее за руку.
– Что ж, пора прощаться.
– Пока, милый. Спасибо тебе, что съездили за город. Утро было просто волшебное.
Утро! Да, когда они шли вдвоем по лесу, когда у него в кармане еще было полно. Но вот потом, потом! Болван драный! Он стиснул ее пальчики.
– Обидел я тебя сегодня, дорогая?
– Нет, глупенький, конечно нет.
– Я не хотел, это все деньги чертовы.
– Бог с ними, давай лучше съездим еще куда-нибудь. Например, в Брайтон, а?
– Может быть. Когда денег соберу. Ты мне напишешь?
– Скоро-скоро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28