На поляне, усыпанной спелой
земляникой, он мог застыть, как истукан, уставясь на неведомый стебель
местного лопуха и морща лоб, словно он (Талька, а не лопух!) видит старого
знакомого и никак не может вспомнить, как того зовут. И место для стоянки
он определял теперь безошибочно - без комаров, с подветренной стороны; и
вообще...
Во-вторых, меня беспокоил Бакс. Он ходил, словно отравленный, и
временами мне казалось, что в добром толстом дяде Баксе кипит скрытый
котел с плотно пригнанной крышкой, и надо бы успеть увернуться, когда тот
взорвется. Со мной раньше случалось нечто подобное. Это когда
какому-нибудь гаду надо было дать по морде, а ты не дал - по причинам
социальным, этическим или просто от интеллигентской трусости - и потом
ходишь, как дерьма наелся, и все это перевариваешь, если не сбрасываешь на
кого-то безвинного и случайно подвернувшегося под руку.
Бакс называл это... не помню уже как, но это именно оно и было.
В-третьих, меня беспокоил я. Я видел туманную паутину. Я видел ее раз
пять-шесть; и более того, я чувствовал нашу зависимость от ее колыхания.
Дернется нить, и рыба на вечерней зорьке клевать не будет, сколько ни
прикармливай и не чертыхайся шепотом. Или грибов сегодня есть не следует,
а следует давиться макаронами, потому что волнение прошло по дальним
волокнам, и легкая рябь соизволила докатиться до нас.
Я морщился, как от головной боли, тайно глотал пенталгин и видел
проклятую паутину; Инга поглядывала на меня с недоумением, а Талька - с
сочувствием. А когда мы добрались до Браншвейга, и Бакс тут же отправился
в местную ратушу, а потом вернулся оттуда злой до бледности и долго
показывал мне, не стесняясь Тальки, что бы он сделал с местными
бюрократами, не желающими приподнимать свои толстые задницы - я
занервничал до рези в желудке. Я понял, что чувствуют марионетки, когда их
достают из сундука.
- Баксик, - сказал я, - берем билеты и едем домой. Дома хорошо, дома
есть пиво и телевизор, дома есть мягкий диван - и никаких галлюцинаций. Мы
берем отличное купе на четверых и немедленно едем домой. Ты понял меня,
Баксик? Мы едем с тобой в кассы, достаем из кармана бумажник...
- Да, - ответил Баксик - нет, незнакомый и суровый Бакс. - Да, пора
домой. Ты, Энджи, идешь в кассы, берешь три билета, ты берешь Ингу, Тальку
и одну байду, и вы все вечером мотаете отсюда к пиву, дивану и такой-то
матери от греха подальше. Займешь мне место на диване и купишь лишний литр
пльзеньского. Жди меня, Энджи, и я вернусь. Позже.
- Хорошо, - сказал чей-то холодный и спокойный голос, и я с
удивлением обнаружил, что этой мой собственный голос. - Хорошо, Баксик, но
не совсем так... Я беру два прекрасных билета, и Инга с Талькой едут
налегке. Я иду в кассы, не спуская с тебя пристального взгляда, я иду в
кассы...
- Папа, ты возьмешь один билет, - Талька крепко сжал мою руку и
улыбнулся чужой, взрослой улыбкой. - Один билет для мамы. Иначе я ей все
расскажу... Все-все...
И я пошел в кассу и взял один билет. До сих пор не понимаю, как мне
удалось уговорить Ингу уехать.
Но я это сделал.

4
Мама, хотел бы я стать серебром.
Холодно будет, сынок.
Ф.Г.Лорка
...Злосчастный хутор нашелся, как по заказу. Еще с первой секунды,
когда мы только выволокли лодки на берег и решали, ставить или не ставить
палатку - Талька сразу взял след и двинулся по нему напористо и
целеустремленно, вроде хорошего сеттера. Я только диву давался и временами
трогал карман рюкзачка, где у меня среди прочего барахла болтался походный
топорик с заново выправленной заточкой. Вот спросите меня, спросите -
зачем я взял с собой эту штуку, да еще полночи провозившись над его
упрямым лезвием? - спросите меня, или нет, лучше не спрашивайте, потому
что я вам все равно не отвечу.
Взял и взял. И все. На всякий случай.
Я предполагал, что случаи - и всякие, и особо оригинальные - не
заставят себя ждать. Не то чтобы это приводило меня в восторг, но...
Это "но" включало в себя многое. Косой крест над могилой сумасшедшей
старухи, мою захлебывающуюся ярость, факел в руках бесплотного палача,
глаза Бакса на вокзале... Я не знал, зачем я иду, но за чем-то я шел
наверняка. Иначе до конца дней своих я буду видеть паутину, бояться паука
и радоваться тому, что я не муха, или хотя бы не ближайшая на очереди
муха. Радоваться, захлебываясь сырым и липким туманом.
И напиваться перед сном. Чтобы не слышать срывающийся крик моего
сына:
- Папа, да сделай хоть что-нибудь!..
Я собирался сделать хоть что-нибудь.
...Ветер, как игривый котенок, трепал струйки дыма над кирпичными
трубами, два молодых парня помогали беременной женщине тащить тазы с
мокрым бельем, три тощие козы глодали всякую дрянь, временами косясь на
расслабленного козла с мордой арабского шейха; и вообще, хутор выглядел
обжитым и благоустроенным.
- Смотри, - толкнул меня локтем Бакс, и я увидел лохматого детину,
заново крывшего крышу уже знакомого нам флигеля. В зубах у детины были
зажаты гвозди, и новоявленный кровельщик уставился на нас так, словно
полдня мечтал эти гвозди проглотить, а наш приход нарушил все его планы.
У входа во флигель на крылечке сидел унылый и весьма пожилой фермер с
патриархальной бородищей и приводил в порядок какую-то мешанину
невероятных ремней и пряжек. Где-то я уже видел эту бороду... да нет, не
может быть...
Я глядел на эти ремни, вспоминал, как пишется слово "чресседельник",
и понимал, что говорить не о чем.
Абсолютно не о чем.
- Пошли отсюда, Бакс, - сказал я.
Он кивнул.
Талька выпустил мою руку и решительным шагом направился к фермеру.
Тот поднял голову и воззрился на приближающегося мальчишку. Глаза фермера
бегали, моргали, хмурились - словно им, выцветшим заплывшим глазкам,
ужасно не хотелось глядеть на пацана в шортах и голубой футболке. Они даже
слезились, эти странные глаза...
Глазам не хотелось, а хозяин их заставлял. Впервые я почувствовал,
что значит на самом деле "глаза б мои тебя не видели".
- Ганцю! - неожиданно заорал фермер хриплым басом. - Ганцю, иди сюда!
Живо!..
Беременная женщина перестала вешать белье и вперевалочку подошла к
крикуну. Подошла, глянула на Тальку, на бородатого (мужа? отца?) и быстро
опустила взгляд. Я только успел заметить искорку суеверного страха,
вспыхнувшего в холодной золе ее серых глаз.
- Ну что? - на полном серьезе спросил фермер, обращаясь к Тальке. -
Родит?
- Родит, - так же серьезно ответил мой сын. - К ноябрю родит.
- Кого?
- Девочку.
- Как назвать?
- Сами знаете как...
Фермер резко встал. Уронил свою упряжь. Сунул пальцы за опояску.
Переступил с ноги на ногу. Снова сел. Закашлялся.
- А может... - начал было фермер севшим голосом, но Талька грубо
перебил его.
- Сами знаете как, - повторил он. - И не вздумайте увильнуть. Хуже
будет...
Талька замолчал и вернулся к нам. Беременная женщина зашла в дом,
пробыла там с минуту и вернулась с трехлитровой банкой желтоватого
самогона (запах мгновенно распространился во все стороны) и увесистой
сумкой.
Она передала все это добро фермеру, а тот прохромал к Баксу и сунул
ему в руки банку и сумку.
- Уходите, - добавил фермер, и в голосе его промелькнуло неуместное и
неприятное сочувствие. - За крест спасибо. А так... Уходите.
И мы ушли.

5
В токе враждующей крови
над котловиной лесною
нож альбасетской работы
засеребрился блесною.
Ф.Г.Лорка
- Ты знаешь, Энджи, - минут через двадцать заговорил Бакс, -
по-моему, я сошел с ума.
- Поздравляю, - хмуро бросил я. - Крайне своевременно.
- Более того, я совершенно уверен в ом, что ты тоже сошел с ума. Вот
скажи мне, Энджи - только честно! - тебе хочется пить ту сивуху, которую
нам презентовал местный дремучий варвар?
Я подумал.
- Нет, не хочется, - честно ответил я.
- И мне не хочется. Я боюсь. Я трезв, как стеклышко, но при этом мне
все время кажется, что старая ведьма вот-вот высунется из-за ближайшего
дерева, и нам придется хоронить ее заново. Я боюсь, что с утра поднимется
туман, и мы заблудимся в нем и выйдем на ту сторону, откуда уже не будет
дороги домой; и боюсь кого-то, кто ожидает на той стороне...
Я остановился.
- Талька, - сказал я. - Пойди погуляй. Вон к тем соснам. На пять
минут.
Когда мой надувшийся сын оставил нас с Баксом наедине, я скинул
рюкзак с плеч, опустился рядом с ним на землю и посмотрел на Бакса снизу
вверх.
- Бакс, - спросил я, - почему ты назвал покойницу ведьмой?
- Ну... не знаю. К слову пришлось...
- Не морочь мне голову. Ты что, слышал когда-нибудь, как умирают
настоящие ведьмы?
- А как они умирают? - ошалело поинтересовался Бакс. - В три этапа?..
- Так, с тобой все ясно... Ты честный трудолюбивый горожанин, ты
можешь быстро приколотить вешалку и отремонтировать телевизор. А я вот,
как лентяй и оболтус-гуманитарий, предпочитаю диван с книжкой. Ты не
тратишь время попусту, а я трачу. И я читал - не помню уже где - что ни
одна природная ведьма не может умереть под крышей. Под крышей, Бакс!..
Кроме того, она будет мучиться до тех пор, пока не передаст свой дар, или
что там у нее внутри, кому-нибудь другому по наследству.
- Ну и что?
- А то, что мы все прикасались к старухе перед смертью. А Тальку она
даже держала за руку! Весь хутор удрал, чтобы не присутствовать при ее
кончине, а нас, как назло, черт дернул заблудиться!.. Три заезжих
городских богатыря на распутье! Помнишь, небось, как оно в сказках-то?
Направо пойдешь, налево пойдешь, но идти волей-неволей приходится! - иначе
мы будем кусать губы от бессилия, видя то, во что не можем вмешаться. Это
ад, Бакс, или хуже ада...
- А может, и не стоит ни во что вмешиваться? Поедем домой - и гори
оно все!..
- ...Папа! Ну папа же!.. Дядя Бакс!..
Я обернулся.
Талька стоял метрах в двадцати от нас, в окружении пяти парней.
Местных. Одного я узнал сразу - это был тот самый лохматый верзила,
который пялился на нас с недочиненной крыши флигеля. В зубах он на сей раз
держал не гвозди, а дымящуюся папиросу, а в руках - знакомую мне сумку и
банку с даренным самогоном. Зачем Талька поволок все это с собой - я не
знаю, но у него явно отобрали добычу, и мой сын был донельзя возмущен.
- Папа! Да идите же сюда!..
Мы подошли. Бакс мгновенно вписался в круг и оказался рядом с
Талькой, а я остался снаружи и расстегнул клапан рюкзака. По возможности
незаметно. Парни заржали. Лохматый поставил банку на пень и сказал в
пространство с той ласковой интонацией, которая обычно предшествует
глобальным дракам:
- Сдурел батя... совсем свихнулся на старости. Такое добро раздавать
кому ни попадя - а вы, ребятки, идите, идите себе, вам пить вредно, а
ходить полезно...
И тогда я вновь увидел туман-паутину. Я увяз в ней с руками и ногами,
я не мог шевельнуться и только смотрел, как вязкие нити неизбежности
опутывают нас - нас всех! - и за спинами парней в воздухе словно
проявляется огромный фотоснимок...
...два гиганта застыли в неудобной, противоестественной позе. Один из
них - светловолосый, с пустым мутным взглядом - сидел на корточках,
вцепившись в какой-то тюк, а второй навалился ему на спину, захлестнув
мощную шею удавкой; а за ними постепенно возникала стена, дверь, коридор,
и люди в незнакомых мне темных накидках...
Паутина вцепилась в нас, не давая двинуться, вдохнуть, и я мог лишь
смотреть, ожидая того мига, когда нити оживут и марионетки беспомощно
задергаются; смотреть и слушать Талькин звенящий голос...
- Это тебе пить вредно! Дылда волосатая!.. у тебя вся печенка сгнила!
Ты умрешь через двенадцать лет, но умрешь не сразу... ты долго будешь
кончаться, ты будешь волком выть, а от тебя все ножи спрячут!.. и веревки
спрячут...
Я рванулся, но туманные нити держали властно и цепко. Краем глаза я
видел, как белеет Бакс, переглядываются парни, и лохматый сует руку в
карман; а потом в его руке оказался складной рыбацкий нож, и лохматый
принялся зубами открывать его, не спуская с Тальки ненавидящих глаз.
- Что, бабка, - шипел он сквозь стиснутые зубы, - стерва костлявая...
Мало здесь покомандовала? С того света тянешься?! Врешь, не дотянешься, не
достанешь, падла... врешь...
Нож раскрылся с сухим щелчком, паутина пришла в движение,
светловолосый гигант из видения взметнул над головой свой тюк, попятились
парни и люди в темных накидках; я услышал крик и не сразу понял, что
кричит Бакс.
Я не знал, что он может кричать так громко. Так громко и так страшно.
А потом он взорвался.
Из Бакса как-то сразу выросло очень много рук и ног, под самыми
неожиданными углами; парни запутались во всем этом разнообразии и легли на
землю, корчась и постанывая, нож лохматого вонзился в сосну и хищно
задрожал, а сам лохматый упал на колени, визжа недорезанным боровом и
хватаясь за низ живота...
Бакс неподвижно стоял среди извивающихся тел, а позади него стоял
яростный призрак, стоял и таял в смоляном воздухе леса... и я отчетливо
услышал звук, похожий на стук резко захлопнувшейся книги.
Я схватил Тальку за руку - и мы побежали.
Мы бежали, и Бакс прижимал к груди злополучную банку, а из-под
неплотно пригнанной крышки в лицо ему все плескала одуряюще пахнущая
жидкость, заливая очки, лоб, слезами стекая по щекам...

6
Рыдали седые реки,
в туманные горы глядя,
и в замерший миг вплетали
обрывки имен и прядей.
1 2 3 4 5