И правда, мальчишки не дают нам скучать.
Однажды днем они натаскали в спичечных коробках полную хату кузнечиков, и те, когда мы легли спать, грянули тикую дружную песню, что хоть ты уши затыкай. Спать, понятно, никто не мог — пришлось включать свет, ловить и выносить из хаты этих непрошеных музыкантов: кто находил их под одеялом, кто в запечье, кто на окне.
Другой раз дети— правда, тогда они были поменьше — сделали рогатку и из нее настойчиво пытались сбить луну. Они очень долго целились, выхватывали один у другого рогатку («Давай я, ты не умеешь!»), пока впотьмах не выбили окно в хате, так и не достав до луны.
Потом они чуть не под самые окна притащили заржавелую противотанковую мину и уже крутили что-то, соображая, как бы ее развинтить. Хорошо, что увидел их за этим занятием Андрей. Он отогнал мальчишек, а сам, взяв мину в руки, осторожно понес за кусты, где можно было ее взорвать. Андрей рассказывал потом о своих ощущениях: хочется бежать с нею, потому что кажется — так будет скорее и лучше, а тут надо заставлять себя идти как можно медленнее; хочется поскорее бросить ее из рук, чтобы не висел над тобой этот круглый — до липкого пота — страх, а тут нужно заставлять положить мину на землю как можно спокойнее й осторожнее.
Следующий случай... Да разве расскажешь обо всем, что натворят дети за одно только лето?!
Мальчишек увидела мать, когда начало темнеть. Они шли из-под Мамонов, громко разговаривали, а в руках у кого-то из них бренчало ведро. Пришли во двор и устало сели на траншею.
— Всю...— только и проговорили они.
— Что всю?
— Перенесли.
— Кого перенесли?
— Рыбу...
Вот оно что! Мальчишки, оказывается, близко к сердцу приняли слова генерала про ямы, в которых, когда они высохнут, задохнется рыба, и, пообедав, тихонько взяли ведро, кружку и ушли под Мамоны. Там они из колдобин ведром, а где помельче — кружкой перенесли воду вместе с рыбой в большие заводи, которые не высохнут и до осени.
— До единой малявочки подобрали,— хвалились мальчишки, и в их словах была нескрываемая радость.
7. ПРОВОДЫ ГЕНЕРАЛОВ
дождливым предвечерьем, когда в Шибековой хате собралось почти все Житьково и когда в задушевном застолье мы услышали немало нового
На улице, шел, дождь. Даже в хате, когда все как-то неожиданно и одновременно умолкали, было слышно, как сеется он за распахнутым окном, как шумит по зеленой еще крепкой листве сирени в палисаднике.
Кагадей .пришел, когда все уже сидели за столом. Он еще в передней снял мокрый плащ, встряхнул его, у порога— тот лубяно, зашуршал — и повесил на гвоздик, вбитый у самых дверей, возле кочережника, а потом уж, переваливаясь с ноги на ногу, вошел в горницу.
— Садись рядом со мной,— пригласила его на свободное место у открытого окна Мртя Прутнева и подвинула ему скрипучий стул.— А то наша молодежь сквозняков боится,— прибавила она, очевидно намекая на Шибекова лейтенанта, на .Геника, который, держась обеими руками за поясницу, не захотел сесть у окна.
— А мне все равно, Надежа, где сидеть: меня в кустах и так сквозняки продули,— ответил он.
— А чтоб тебе пусто было, черт ты облоухий,— усмехнулась Мотя.— Какая я тебе Надежа? Ты что, совсем отсырел, в своих кустах, уже и не видишь, кто с тобой разговаривает? Кагадей .подслеповато прищурил глаза, присмотрелся и ответил:
— Так поди, узнай тебя, когда ты выфрантилась,, как на. свадьбу все равно,— хоть. по телевизору показывай.
— А сам вон какой,—довольная, улыбнулась. Мотя: по-хвала Кагадея ей понравилась.—Ты на себя посмотри.
Тимоха «правда стоял весь праздничный. Он был чисто выбрит, волосы причесаны,. На нем выходное темно-синее галифе, тёмно-зеленая гимнастерка навыпуск, перехваченная
широким ремвем.
- Тебе, Тимоха, только портупеи да Павликовых погон и не хватает, - подал голос сам Шибека и подвинул свой стул, чтобы дать Кагадею пройти к окну.—- А тр. был бы чистый генерал! Тимоха сел натабурет, достал из кармана бутылку водки, поставил на стол - туда,, поближе к Шибеке.
— А я все смотрю, чего это у Тимохи так карман в галифе оттопырился,— заметил Андрей, сидевший напротив Кагадея.
Тимохе налили штрафную — чуть ли не полный стакан,— он тотчас встал и, как будто не слыша свою Вольку, которая уже сидела здесь и кричала ему через стол: «Не пей всю!» — поднял перед собой стакан и, приговаривая: «Значит, уезжаете? Счастливой вам, дети, дороги — и тебе, Павлик, и тебе, Геник! Пусть вам и дальше хорошо служится и еще лучше живется. Только Житькова не забывайте!» — выпил до дна.
Павлик с Геником сидели за столом, отутюженные, при полной парадной форме.
Незадолго до этого в Шибековой хате была «война». Павлик перед приходом гостей хотел выпросить у отца позволение сесть за стол хотя бы в белой сорочке, без кителя:
— Тэта, ну все же знают, что я генерал, все же видели, какой я в форме. А у нас ведь будут только свои. Зачем мне сидеть таким торжественным?
Но Шибека был несговорчив:
— Посиди ты хоть за столом как человек. А то все лето босиком, в рубашке нараспашку по Житькову пробегал. Не поймут нас, Павлик.
Сын пошутил:
— Тата, а фуражку хоть можно будет снять за столом? Шибека поморщился:
— Не придуривайся ты, Павлик. Оденься как человек, да и поговори с людьми.
Поэтому Павлик и меньшой «генерал» просто сияли за столом.
Когда Кагадей закусил, Мотя повернулась к нему:
— Мы вот тут, Тимоха, вспоминали про твою Свету. Волька говорила, от нее письмо пришло.
Кагадей лишь почмокал губами, затем нижней достал до усов, потрогал их, словно подравнивая — казалось, ему было даже щекотно,— и промолчал.
— Да, пишет, чтоб Раник туда к ней не ехал. И одежду просит по почте прислать,— пришла на помощь мужу Волька.
— Что-то у нее там закрутилось,— словно впервые задумался Тимоха, хотя было видно, что у него уже не первый день не выходит это из головы.— А я вот, когда хлопец приезжал к нам, и говорю ему: «Не слушай ты, Толя, эту вертихвостку, собирайся сам, забирай ее теплое пальто и поезжай. А мы напишем, что письма от нее не получали».
— Ты тоже, Тимоха, как маленький. Советуешь хлопцу тпрути съездить,— набросилась на Кагадея Шибекова.-А может, пока Раник доедет, Света замуж там выскочит.
— А что тебе, Алена, жалко, что ли? — из дальнего угла, перегнувшись через стол, спросила Цытнячиха и начала запихивать под цветастый платок, завязанный под подбородком, седые волосы.— А может, там все хорошо будет... Может, Толя там и останется...
— Пускай едет,— согласился и Тимоха.— А то она, вертихвостка, вишь как хлопца за нос водит,
— Ешьте, гостейки, ешьте,— заметив, что все сидят и внимательно слушают разговор, начала приглашать Ши-бекова.
— Да ты ж, Алена, и сама ничего не берешь,— заметила мать.
— Ты, Надежа, на меня не смотри. Сама знаешь: хозяйка возле загнетки с голоду не помрет,— ответила Шибекова и взяла с тарелки ломтик колбасы, вертела его в пальцах и понемногу откусывала.
— Зачем ты, мама, руками? — упрекнула ее экскурсо-водка.— Вилки же есть.
Шибекова покраснела — дочь пристыдила ее при всех: Алена держала в руке надкусанный ломтик колбасы и не знала, что делать — положить его обратно в тарелку, а затем опять взять, подцепив вилкой, или, не обращая внимания, и дальше держать в руках.
Выручил Павлик.
— А так ведь, Дина, вкуснее,— улыбнулся он сестре и сам тоже взял рукой ломтик колбасы и со смаком съел его — Павлик очень любил свою маму.
Шибекова успокоилась, повеселела.
— Ага, вкуснее,— сказала она и с нескрываемой любовью поглядела на сына.— Вы себе ешьте кто чем хочет, вилки есть перед каждым, а кому не хватит — найдем. А мы уже с Павликом — правда, сынок? — руками будем...
— Правда, мама, правда, — подмигнул ей генерал. Дина сидела у стены под фотографиями, которые, будто
иконостас, занимали почти весь простенок меж окон. Люди на них то улыбались, то грустили, то удивленно и испуганно, как и тогда, перед фотоаппаратом, смотрели на хату. В рамках были большие фотографии, на которых веселилась свадьба — с молодой в фате, с молодым, торжественно глядящим на молодую и поправляющим прядь волос, упавшую на лоб; с поющими сватьями: они так и вышли с раскрытыми
ртами. Был и печальный снимок, на котором, казалось, жали только черные тона: и гроб был черный, и угол, где он стоял,— черный,, и заплаканные люди — детишки и взрослые — черные, и даже окно, будто ночью, чернело за гробом. Карточки в рамках были разные: и открытки, и визитки, но более всего — маленькие снимки с белым уголком, сделанные на документы.
Нижние две рамки Дина заслонила своей красивой и высокой, как копна сена, прической — такие прически меня всегда злили в кинотеатре: вертишься-вертишься, а половину экрана все равно не видно. И здесь, как я ни пытался, не .смог увидеть, кто там за Дининой головой да снимках. Из-за ее волос выглядывала лишь голова их тетки Мили, которая живет, кажется, где-то под Куйбышевом и тоже приезжает в Житьково. Но приезжает она обычно уже в сентябре. Тетка Миля не была, замужем, не имела детей, жила весь век одна, она очень не любит шуму и гаму, какой бывает в Житькове летом, и потому старается приезжать сюда, когда все гости уже.поразъедутся. Ее обычно все злило и выводило из себя. Если, случалось, приезжала весной, она злилась на соловьев: «Одурили они мою головоньку» — и шла с палкой в кусты гонять их. А то напускалась и на Кагадея: «Черт! Иди уйми птиц! Растравил их — просто перепонки лопаются!» Кагадей на это только усмехался в усы: «Неужто они тебе, Миля, мешают?» Про сорок и говорить нечего: она не выносила их стрекота и, как только где увидит, запускала в них палкой. Выгоняла из сада и дятла: «Зачем он долбит! Он же во всех яблонях дырок понаделает!» За соловьев и сорок она злилась только на Тимоху, так как Кагадей умел пересвистываться с птицами, и потому в Житькове многие считали: уж если соловьи дружно принимались за песни, значит, завел их Тимоха.
Не любила она и гостей. Если видела, как на пороге умывается кот, тетка Миля ворчала: «Вот черт, расслюнявился — к гостям; а нам твои гости не нужны», брала кота, как говорится, за шкирку и, надавав ему тумаков, выбрасывала не только из хаты, но даже из сеней,— и гостевать, как, впрочем, и жить, она любила одна. Тетка Миля приезжала в Житьково на какой-нибудь месяц, но за это время успевала перессориться чуть ли не со всеми — тот корову не так пасет, этот сено не там косит. Шибека — тот иногда и не выдержит: «Чего ты, баба, во все дырки суешься? Гости себе спокойно, а с этим мы и сами справимся». Тетка
Миля злилась и на Шибеку, ходила несколько дней надувшись, а потом опять начиналось: тот коня не туда пустил, этот воду из криницы не так черпает...
Я разглядывал фотографии над головой Дины и почему-то удивительно ясно представил, как бы она, опытный уже экскурсовод, проводила вот здесь, в отцовской хате, экскурсию. Видел даже, как стоит Дина посреди хаты с указкой в руках, окруженная экскурсантами, которые наклонились к ней и внимательно слушают, стараясь не пропускать ни единого слова.
— Дорогие товарищи, мы с вами находимся в обычной деревенской хате средины, а точнее — семидесятых годов двадцатого столетия. Перед вами своеобразный сельский иконостас — это значит набор различных портретов, отражающих жизнь нашего рода. Но не с далеких столетий, а лишь с того времени, как человечество открыло фотоаппарат и мои родичи получили возможность пользоваться им. Обратите внимание, этот иконостас отличается от других тем, что здесь собраны не святые — скажем, дева Мария с сыном, Илья Пророк или Георгий Победоносец,— а обычные люди, которые всю свою жизнь трудились тяжело и честно. А что собраны здесь далеко не святые, вы можете убедиться, узнав на снимках хитровато-ироническое лицо моего брата Игоря (по прозвищу— Бастяла), которого столько уже ругали, что сделать его святым даже при большом желании никто не сможет. Обратите внимание также на рамки. Вот, скажем, перед вами — видите, самый верхний ряд, от окна первая слева — любопытное произведение неизвестного кустаря, созданное во второй половине сороковых годов нашего столетия, а точнее — после Отечественной войны. Этим тогда занимались многие. Делали их просто: резали стекло, на него зеленой либо синей — в данном случае зеленой — краской наносили по краям широкую волнистую линию, обводили ее красной, подкладывали фольгу из-под шоколада или сигарет и все это заклеивали, аккуратно загибая бумагу по краям. В рамке, видите, стоит, крепко сжимая губы, чтобы не рассмеяться, молодая женщина, легко одетая, с засученными рукавами, босая. Это моя мать. Когда ей сказали, что по Житькову ходит фотограф, она стирала белье. Мама как стояла, так и выскочила на улицу и попросила фотографа: «Сними и меня, дядька, на твою карточку». И стала вот так — босиком, в летнем платье, со сжатыми от смеха губами,— так она и вышла на снимке. После этого мама долго болела — она простудилась, потому
что была уже глубокая осень: видите, вон там, возле хаты и у ее ног, видны белые пятна — это уже снег... (Вот тут Дина, очевидно, остановилась бы, обтянула, как мне кажется, кофточку и усмехнулась бы.) А теперь обратите внимание на большую деревянную рамку, окрашенную в беззаботный голубой цвет. Ее вы легко найдете — она большая, почти в центре, немного ближе к правому окну. Это произведение создал наш житьковский мастер Тимофей Иванович Кагадей, наш сосед. Возможно, вы захотите с ним встретиться — пожалуйста, я могу отвести вас к нему. Только в другой день — сегодня он занят проводами... Тимофей Иванович имеет, кстати, одну любопытную особенность: если ему приказывают что-либо сделать, он никогда не послушается, но уж если самому захочется — сделает обязательно, пусть на это уйдет у него неделя или даже месяц. Эту рамку он тоже принес сам — сделал по своей охоте. Видите в ней большую фотографию? Это свадьба Павла, еще одного моего брата, генерала Советской Армии, который служит на Дальнем Востоке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23