Более всех радовались этому походу Петруси. Тот и Этот бежали впереди нас и, перебивая друг друга, размахивая целлофановыми мешочками, которых они набрали с
собой, спорили, в какой из них и какую рыбу будут класть.
— А мы сюда вот сомов пустим,— кричал Тот.
— Нет, сомы большие. Их вот в этот мешочек надо: он побольше,— не соглашался Этот.
— Он хотя и побольше, но дырявый — сомы повылезают,— сомневался Тот.
— Это щуки повылезают, они ж тонкие и острые, а сомы — нет, сомы толстые,— стоял на своем Этот.
— А если вместе? — задумался Тот.
— Так они ж подерутся, наверно? — Этот не знал, соглашаться с братом или возражать ему.
Послушать их — так у мальчишек уже были полные мешочки. И чего только там не плавало: и караси, и язи, и плотва, и налимы, и даже длинные, как ужи, вьюны, которых тут называют пискунами.
Неторопливо пробиралась меж кустов узенькая тропинка, осторожно раздвигая в стороны ветви. Она обходила круглые, как шары, кусты лозняков — такие круглые, что порой казалось, будто эти кусты кто-то нарочно подстриг, как на клумбе. Там, где возле тропы стоят березки, под ними бросаются в глаза и даже светятся — у самых ног и чуть поодаль — желтые свернувшиеся листочки — точь-в-точь лисички: так и хочется наклониться и поднять их.
Мы с Андреем поочередно несем бредень, а Павел — свою топтуху. Дети бегут впереди.
Тропинка вильнула влево.
— День добрый, пятиюродный дяденька,— слышится вдруг голос Этого.
— Здорово, мальцы,— тотчас отвечает ему мужчина. Хотя из-за кустов не видно, с кем разговаривают ребята,мы знаем, что это Козлятник,— дети как-то услыхали, что он доводится им дальней родней, и при встрече теперь не преминут напомнить ему об этом родстве.
Козлятник уже здоровался с хлопцами за руку, разговаривал с ними, спрашивал, куда они идут, а как только увидел нас с топтухой и бреднем — сразу же шмыгнул в кусты и там затаился: будто его и не было. Только козы, которые, не обращая внимания на нас, паслись неподалеку, напоминали о том, что он, видно не успев еще погасить улыбку, засветившуюся при встрече с хлопцами, притих теперь в кустах и сквозь ветви наблюдает за нами.
— Степан, иди закурим! — позвал его Павел, но кусты не шевельнулись.
— Чудак человек,— подождав, сказал генерал, и мы,сгоняя с тропинки коз, которые, с неохотой мекая, уступали нам дорогу, пошли к Дубовке — как раз на то место, где, по словам Андрея, прежде было столько рыбы, что ловили ее руками.
— Ты ж помнишь, Павел, как после войны Кагадей отсюда мешками рыбу таскал? — взяв у меня бредень и взвалив его на плечо, спрашивал у генерала Андрей.
— А как же, помню — Тимоха тогда столько рыбы вылавливал, что Волька в Хвошно продавать носила.
— Она сама говорила: там даже очередь выстраивалась, причем просили, чтоб не больше килограмма давала в одни руки — как нынче в очереди за апельсинами, которые кончаются.
— Тимоха, помню, тогда усмехался в усы: «Оно, Павел, все Хвошно не накормишь, как бы я ни хотел»,— отводя одной рукой ветку перед собой, вспоминал Павел.
— А Михалка, не знаю, то ли в шутку, то ли всерьез, помнишь, что про своего зятя говорил? «У них с Волькой полная кофта денег. Рукава завязали, ворот тоже, как хохол в мешке, собрали и завязкой затянули, катают этот мешок ногами по печи — каждый от себя — чтоб не мешал».
— Так это же Ручаль тогда выдумал...
А я слышал от матери: «У них денег целая кофта, а мы тогда так обнищали — без соли даже сидели. Дети поедят несоленой картошки, а потом их так рвет, так рвет, что смотреть страшно. Тогда Лешка, старший сынок, тот, что на мине подорвался, помню, сделал корытце, аккуратненькое такое, красивенькое. Я его на базар в Азе-ричино понесла. Простояла целый день — никто не купил. А я его за какую-то чарку соли отдала бы. И теперь это корытце есть — вон в нем яйца лежат...»
— Какой тебе Ручаль? — после долгого молчания возразил генералу Андрей.— Твой Ручаль сам хапуга был — ого! Верно я говорю? Помнишь, как мы его напугали...
Андрей приостановился, подождал, пока я догоню его, и, надеясь, что Павел все это и без него помнит еще, рассказывал мне:
— Мы тогда, голодные дети, раззадоренные рыбацкими успехами Кагадея, решили сами наловить рыбы. Перегородили на ночь реку, верши поставили. И в первое утро столько рыбы натаскали — она из Азеричинского озера как раз на нерест в нашу Дубовку гужом шла. Поделили на всех — помногу вышло. И Ручалеву Вадику столько же, как и
всем, дали, хотя он и не ставил вершу. Как принес Вадик рыбу домой, Ручаль загорелся и чуть не бегом на реку — дети, и то, вишь, сколько наловили, а разве он не сможет? А тут, как назло, наши верши полны, а его — ну будто кто заколдовал — пустые. От силы, может, каких-нибудь рыбины две плещутся в них. Что он только ни делал, что ни придумывал — и реку бывало за несколько метров до наших котцов перегородит, и вершу свою впереди наших поставит,— а все равно: у нас — полно, а у него — только горсточка мелюзги. Полакомились мы немного рыбой, а потом как-то приходим — пусто.
Андрей зацепился за толстый сук, что лежал на самой тропе, и чуть не упал — сук был крученый и так держался за сапог, что пришлось долго трясти ногой, пока он не сорвался...
— Приходим назавтра — нет рыбы, послезавтра — опять нет. Тогда мы и догадались: кто-то ночью верши проверяет. Верно я говорю? Ну, решили подстеречь. Сделали шалашик, почистили обрез, что у нас с войны был припрятан. Нашли какую-то рогатину, в землю воткнули, ствол на нее положили, навели на берег — туда, где верши. Сидим, ждем. Дождик начался — моросящий такой, с шепотком. Он по листве шелестит, а нам все чудится — кто-то идет. Наконец действительно оттуда, из-под Вархов, показался человек. Он тяжело дышал, шел быстро — залубеневший от дождя плащ хлопал полами, под сапогами гулко в ночной тишине чавкала земля. Вот подошел к берегу, остановился, осмотрелся и, развертывая мешок, стал спускаться к реке. Вот тут мы и выстрелили. Трассирующая пуля пролетела почти над самой его головой. Вор от страху упал в кусты — было даже слышно, как они трещат, ломаясь под ним,— а потом берегом, берегом, сначала ползком, на карачках, затем приподнявшись, но не в полный рост, побежал туда, откуда пришел. Пока мы перезаряжали свою «мортиру», его и след простыл. Верно я говорю?
Некоторое время шли молча. Потом Андрей обернулся к Павлу:
— Тимоха божится, что приходил тогда за нашей рыбой Ручаль. Да и сам я помню, уж больно знакомо шуршал и хлопал плащ вора — точь-в-точь Ручалев, когда тот по дождю зачем-нибудь в Житьково приходил. А тогда же, помнишь, с нами его сын был. Все суетился и, ничего не подозревая, наводил получше — чтоб попасть...
Генерал ничего ему не ответил — он, видимо, так далеко ушел в свои воспоминания, в те послевоенные годы, что даже не слышал, о чем говорил Андрей.
Вышли на змеевик. Высокий песчаный островок, на котором кое-где торчат из песка реденькие пожелтевшие травинки. Зато кучками, как в букетиках, ярко и желто цветет бессмертник. Почти уже сухой, вызревший, он долго еще будет вот так гореть на пригорке.
Дети в этом месте идут за нами, ступают боязливо, внимательно смотрят себе под ноги — одни они не пошли вперед, подождали нас и сейчас норовят попадать в наши следы. Понятно — змеевик! Им столько рассказывали, что сюда из близлежащих и дальних лощин выползают погреться змеи: пригорок неплохо прогревается солнцем, песок хорошо удерживает тепло, так где же еще, если не здесь, погреть им свою холодную змеиную кровь!
За змеевиком песчаное картофельное поле. Когда идешь по нему босиком в жару, горячий песок жжет ступни. Сейчас, в сапогах, даже не чувствуешь, земля холодная или горячая.
— Видал, в этом году бульбу посадили,— заметил Андрей, когда мы напрямик, по бороздам, пересекали поле.— А то в пришлом году жито было. Какое тебе жито на песке вырастет! А они три комбайна сюда прислали. Каких-нибудь полчаса покружили эти комбайны и все сжали. Витька Прутень говорил мне, всего-то полбункера только и намолотили...
Перешли картофельное поле. Отсюда до речки уже рукой подать.
— Видите вон те кусты? — Андрей рукой показал детям, которые путались у него под ногами, и отдал мне бредень.— Вот за ними есть такая тихая заводь, там мы и закинем свои невода.
Но ловить там не пришлось. Еще издали мы заметили, что у заводи уже сидят рыбаки. Андрей долго вглядывался из-под ладони, хотя солнца и не было — оно зашло в это время за тучу,— затем сказал:
— Да это же романтики.
Так Андрей окрестил двух хлопцев, приехавших позавчера на велосипедах в Житьково из самого Ленинграда. Ребята приехали к Кагадеям — Света, когда училась в медицинском училище, поначалу жила у родителей одного из них и потому чуть ли не всю их родню приглашала приезжать в Житьково. Вот романтики и отважились на такую дорогу. Они были очень волосатые (Андрей шутил:
«Как девки — и ушей на видно»), голодные (где там в пути поешь как следует!) и сильно усталые — ехали ведь что-то около четырех суток. Пока Кагадей топил по такому случаю баню, ребята отлучились на почту: каждый день с дороги они давали в Ленинград телеграммы.
Романтики сидели на берегу и пристально следили за поплавками, которые даже не покачивались. Рыбы пока что не было, а возле кустов уже лежал хлеб, стояла мисочка, кастрюлька, блестели две ложки — для ухи.
Мы прошли мимо романтиков, пожелали им хорошещ улова.
— А когда же обратно в Ленинград? — поинтересовался у хлопцев генерал.
— Завтра.
— И опять на велосипедах? — с сомнением посмотрел на них Андрей.
— А как же! — удивились те; Андрей только покачал головой.
— Пойдем вон туда,— когда мы отошли от ребят, показал он своей длинной рукою.— В той заводи сам Кагадей ловил рыбу.
Заводь была не слишком большая. Она уже зацвела: вода стояла зеленая-зеленая от ряски — маленьких и кругленьких, точно из новогодних хлопушек, листочков, но не разноцветных, а только зеленых. Над заводью почти со всех сторон нависали ольховник, лозняк, а вода, где не было ряски, казалась темной и холодной — то ли от зарослей на берегу, то ли от того, что близкая осень уже начисто изменила ее цвет.
Андрей как-то сразу с берега сполз на глубокое — только что был сухой и вот уже стоит в воде чуть ли не по горло. Павел входил в реку осторожно, держась за ветку, низко нависшую над водой, но та неожиданно обломилась, и генерал, скользнув по глинистому берегу тоже чуть не с головой бултыхнулся в какую-то яму.
Я не отваживался так решительно лезть в заводь, шел совсем медленно и, поеживаясь, прислушивался, как поднимается по мне вода. Сначала чувствуешь, как тяжелеют резиновые сапоги, которые только что невозможно было утопить — их прижимало к ногам, сапоги выскальзывали на поверхность,— как журчит, наливаясь в них, вода; но какие они тяжелые с водою, почувствуешь лишь тогда, когда вылезешь на берег. Вода поднимается по ногам, доходит до пояса — еще ничего, а вот когда она холодом подступает
к груди, когда все выше и выше намокает ватник, становится Совсем неприятно, и ты, не желая того, начинаешь дрожать, как от мороза.
Петруси пораскрывали мешочки, ждали рыбы и посмеивались над нами, особенно надо мной — я входил в воду очень уж осторожно.
Андрей и Павел развели широко в стороны крылья бредня и затем, спеша, хлопая по воде, быстро пошли, почти побежали вперед, стараясь захватить бреднем побольше ре-ки, а я стоял за «деда» и только изо всей силы нажимал на палку, чтобы она не отрывалась ото дна. Подняли бредень — ничего, кроме зеленой тины. Вытряхнули тину на воду и сделали еще один заброд. Опять пусто — только черная и скользкая коряга показалась из воды. Мы шли по реке, переходили из заводи в заводь, а рыбы не было.
Наверное в двадцатый или тридцатый заброд в сетке наконец что-то блеснуло, ударило хвостом и затаилось.
— Щука! — не своим голосом на всю реку — над водой голос далеко разошелся — закричал Андрей и поднял бредень: ближе к моей стороне в нем затрепетала рыбина.
— Нет, это не щука,— спокойно возразил ему генерал.
— Как это не щука? — растерялся Андрей.— Что я, щуку не знаю, что ли?
— Нет, не щука, говорю,— не соглашался генерал.— Это всего только щуренок.
Рыбина билась хвостом о сетку, бросалась, как шальная, в стороны — там, где сетка провисала до самой воды.
— Все равно хватай ее, Юра, скорей! А то уйдет!
Я схватил щуренка — скользкого, холодного, гибкого,— но тот так извернулся в моей руке, что я не удержал его, и он тут же шлепнулся обратно в воду. Мне потом уже рассказывали, как я мгновенно бросился за ним, нырнул в реку и, не успели еще опасть поднятые мною брызги, вынырнул, крепко держа в обеих руках рыбину. Как мне это удалось, я сам не знаю: щуренок, должно быть, какую-то долю секунды промедлил или растерялся от такой неожиданной свободы, и я тотчас цепко схватил его вновь.
Все это произошло мгновенно — Андрей и Павел не успели даже сообразить, что случилось, почему я барахтаюсь в воде, и дружно захохотали уже после того, как я, отфыркиваясь, высоко поднял щуренка над головой и швырнул его на берег детям.
— Ну и Юра! Ну и рыболов! Голыми руками лучше ловит рыбу, чем бреднем.
А Петруси набрали воды сразу в два мешочка и никак не могли прийти к согласию, в какой из них опустить щуренка: они совали его то в один, то в другой, бурно радуясь первому улову.
Потом, сколько мы ни забрасывали свой «невод» — даже, казалось бы, в таких тихих и заветных местах, где рыба должна была стоять, как в густой ухе,— вытаскивали его пустым. Со злостью вытряхивали зеленую ряску, вновь и вновь раскрывали бредень. Но все напрасно. Кроме еще одного скользкого и черного, как голавль, налима и двух серебристых плотвичек, которые, судя по всему, попались нам совершенно случайно, в реке, очевидно, ничего и не было.
— Ай, хватит нам воду цедить,— разозлился Андрей и первый вылез на берег.— А то переливаем из пустого в порожнее. Верно я говорю?
— Да, хватит реку мучить,— согласился с ним генерал и тоже полез на берег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23