(«Что это еще за очередь?»)
— Хорошо, сейчас!
Он зашнуровал ботинки. Встал. Надел пиджак. Пока он нащупывал рукав, офицер заметил, что один карман у него оттопырен.
— Что у вас там?
— Так... Ничего... Остался вот... кусок хлеба...
— Мы ведь идем к капитану...
(«Ну и что? Разве к вашему капитану нельзя идти с хлебом в кармане?»)
— Хорошо, идемте!
Когда они выходили из дверей, часовой (одна рука на дуле автомата, другая на спусковом крючке) отдал приветствие, громко щелкнув каблуками. Во дворе они столкнулись со Вторым, его сопровождал солдат. Первый хотел
было остановиться. Но офицер взял его под руку:
— После поговорите. Теперь идет допрос.
Они молча разошлись. Офицер, словно ему отчего-то стало неловко, спросил;
— Значит, вы газетчик?
(«Дорогой мой, мы ведь об этом уже говорили?»)
— Нет, я себя таковым не считаю. Газетчик у нас другой товарищ...
— Тот, что очки потерял?
— Да, он. Знающий болгарский язык.
— Знающий, но успевший позабыть.
— Слава богу, что не все. А то бы мы сюда не добрались так просто!
Офицер улыбнулся. Видать, разговорчивый.
— Этот ваш товарищ, которого мы встретили, хорошо говорит по-румынски.
— Он и французский знает.
— А вы какой еще знаете?
— Никакого. На родной язык и то едва хватило способностей.
— Тогда мне придется вам переводить.
— А вы, наверное, все языки знаете?
— Я — нет. Но у нас есть люди, знающие разные языки. Можно говорить, на каком хотите. По-турецки, по-английски, по-американски...
— По-американски? Ну да, верно. Вы ведь на границе. А сосед у вас теперь «Маленькая Америка»...
Офицер снова улыбнулся.
Комната, куда они вошли, напоминала суд. Посредине за столом высокий чернявый офицер. («Наверное, это и есть капитан».) По правую руку от него — другой. Слева сел офицер-переводчик. Пришельца усадили перед столом. Солдат с тонкими, как шнурок, усиками, похожий на ротного писаря, вставил в пишущую машинку чистый лист бумаги, приготовился. Офицер-переводчик повторил первые слова капитана:
— Поели?
— Поел.
— Хорошо спали?
— Без задних ног.
— Отдохнули? — Да.
— Чувствуете себя хорошо?
— Как сказать...
— Понимаю. Человек, покинувший родину, вряд ли может себя хорошо чувствовать. Я хотел спросить, можем ли мы начать, в состоянии ли вы отвечать на вопросы?
— Да. Пожалуйста.
Первые вопросы известны: фамилия, профессия, кто остался на родине.
Собственно, удостоверение личности было в их руках давно... Машинка с перерывами простучала несколько фраз. Наступило молчание. И наконец прозвучал этот самый тяжкий, словно у врат чистилища, неотвратимый вопрос:
— Почему вы бежали?
— Не лучше ли задать этот вопрос последним?
— Можно и первым.
— Можно, но...
— Вы коммунист?
— Кое-кто утверждает.
— Член партии?
— Какой?
— Коммунистической.
— Не смог ее найти. А она меня не искала...
— В таком случае, кто вас послал?
— Никто.
— Хорошо, почему же вы бежали?
— Так просто на этот вопрос не ответишь.
— Можете отвечать как хотите.
— Прежде надо бы вам рассказать, как живется у нас в стране.
— Хорошо, начнем с этого. Как живется в Турции?
— Не знаю, как вам объяснить...
Он развел руки, потом сжал их в кулаки, словно ища, за что бы ухватиться. И нашел. Сунул руку в карман. Вытащил тот самый ломоть черного хлеба и осторожно положил его на стол перед капитаном.
— Вот хлеб моей родины. Черный, черствый. И жизнь там такая. Попробуйте кусочек...
Капитан переглянулся с товарищами, взял хлеб. Отломил кусочек. Положил в рот. Пожевал, сощурив глаза— совсем как повар, пробующий блюдо. Почмокал губами:
— Горький.
— Верно, горек наш ломоть.
— Ясно,—сказал капитан,—давайте по-другому. Я полагаю, какое-то время вы еще здесь пробудете...
— А потом?
— Это решит София. Одно я могу вам сказать, в нашей конституции записано: «Иностранцам, подвергающимся за свою революционную деятельность преследованиям реакции, наша страна предоставляет право убежища».
— Спасибо!
— Я имел в виду вот что: как бы там ни решили, вы какое-то время добудете здесь. Садитесь и опишите нам ваш «горький ломоть».
— Это можно.
— Хотите, я вам запишу вопросы?
— Можно и без вопросов.
— Мы хотим понять только одно — почему вы эмигрировали?
— Хорошо, но только это длинный рассказ.
— Пусть будет длинный.
— Может быть, кое-что в нем покажется вам излишним, необязательным.
— Не будем жалеть бумаги. Спешить вам завтра некуда. Комната, письменный стол, еда—все это будет. Пишите, сколько сможете. Устанете—ложитесь отдыхать.
— Я могу передавать вам написанное по частям,каждый день.
— Хорошо. Но знайте, сейчас вы не на свободе. У дверей будет стоять часовой. Пусть это вас не огорчает. Он составит вам компанию.
— ?
— Договорились?
— Договоримся.
— А сейчас можете идти. Завтра приступите. И Первый назавтра приступил. Вот его записи.
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Ясно. Чтобы допрос был не так заметен, вы предлагаете мне писать роман. Пусть будет по-вашему, я постараюсь дать ответ на ваши вопросы, будто пишу роман. Мне и без того хотелось многое рассказать вам о своей жизни. Бывают такие рассказы, что на бумаге теряют соль. Бывают и такие, что хороши на бумаге, а станешь рассказывать—пресно. Я должен заранее предупредить: в моих рассказах, как их ни излагай,—ни соли, ни смака. По большей части—одна горечь. Но не я тому виной. Что положат в плошку, то зачерпнешь на ложку.
Итак, начнем без долгих предисловий. С чего? Как и в большинстве жизнеописаний,—с детства, с места рождения.
Не стану описывать вам городок, где я родился, словами учебника географии: его вид, долину, в которой он лежит, горы, которые его окружают. Расскажу только, чем занимаются мои земляки, а вы в голове сами нарисуйте его панораму, сами ее. раскрасьте.
Городок наш не так уж мал: пять-шесть тысяч домов. А жителей—тридцать тысяч с лишком. Большинство— местные, меньшинство—переселенцы. Переселенцы эти давнишние — кто с 1893 года из Болгарии, кто с начала века из Западной Фракии. Есть у нас и албанцы, и помаки и босняки. Есть немного местных греков (почему немного, я потом объясню), немного евреев. Кроме местных и этих переселенцев, есть и приезжие из служилого люда — чиновники, военные. За пятьдесят—-шестьдесят лет все эти слои, сословия и национальности перемешались, точно каша в котле. Смешали их, конечно, не годы сами по себе, а события, малые и большие, горькие и радостные, заботы, житейские хлопоты, труд в поте лица своего на полях, в мастерских и дома. Точнее: табаководство—раз, виноградарство—два, оливки—три; Потом — зерновые, опиум и ремесла.
Если меня спросят: чем знаменит ваш городок, я, ни секунды не раздумывая, отвечу: табаком. Погляди на долину —табак. Понюхай воздух —табак. Табак у нас-—и вера, и радость, и горе. Двенадцать месяцев в году — табак. Табак для моих земляков и мука, и жизнь, и смерть.
Кроме табака, можем мы похвастать и виноградниками. Виноградники у нас старые. Лозы—ровесники нашим дедам. Растут они шпалерами, образуя крытые ходы. Кора с них слезает лоскутами, как с огромных кокосовых орехов. Если бы не ветки на жердях, не листья с ладонь, не молодые зеленые побеги да тугие гроздья,—трудно было б поверить, что по этим сухим, суставчатым, сплюснутым плетям течет живительный сладкий сок. А какая в этих, виноградниках прохладная, нежная тень! Стели себе постель и ложись. Только лег,— запотевшие дымчатые кисти сами лезут в рот. Возьмешь в рот пять виноградин без косточек, прикоснешься зубами к одной— с легким треском лопаются и остальные. А кожицы нет—растаяла. Сладость такая, что вяжет язык и хочется пить. Одолела тебя жажда,— ступай к мускатной лозе. Мускатная кисть—что кувшин розового шербета. Напился и, не вытирая рта рукой, берешь несколько Ягодин япынджака. Отведал его, ступай к лозе разакы, если, конечно, хочешь досыта наесться виноградом. Возьмешь-
ся пальцами за Ягодину, словно ущипнешь трехмесячного бутуза за щеку.
А наши оливки! Лакомство бедняков, черноглазые маслины мои! Оливковые деревья—опора и гордость дома. У кого нет ни сына, ни дочери, вместо детей похваляются оливами. Они приносят счастье. Это сребролистое девичье приданое.
За оливами идет инжир. Чуть не в каждом винограднике, чуть ли не в каждом саду растет это дерево, что со времен Адама и Евы укрывает чужие грехи и стыдливо, как девушка, прячет свои плоды в листве. Возьмешь в руки плод, пока он еще твердый,— обидится дерево. Не трогай! Они сами тебе скажут, когда поспеют, созреют. И покажется сок на пупке. Как жемчужинка. Вот-вот капнет. Тогда его не удержишь: бери меня, ешь меня! Легонько повернув, оборвешь черенок, очистишь, только не жми сильно, и ешь себе. Мякоть так и тает во рту. До смерти не забудешь нашего инжира.
Да, табак, виноград, инжир. А что же еще? Есть у нас арбузы. Правда, сок у неспелых арбузов Кыркагача слаще, чем у наших зрелых. И по весу не могут они тягаться с диярбакырскими: там один арбуз на верблюде везут. Но зато у нас арбузами полны бахчи. Перекатываясь из рук в руки, добираются они до дверей каждого дома и лежат здесь, храня прохладу до жаркого дня. Мякоть—людям, корки—ослам. Косточки—курам. А подсолить их и высушить—вот и лакомство для детей бедняка на всю зиму.
Что еще в нашем городе примечательного? Есть у нас и гранаты. Разломи — посыплются все звезды неба. Есть абрикосы сахарные, только на голодный желудок не ешь, скрутит живот. А яблоки сорта аваниё! Пахнут, как щеки пятнадцатилетней девушки. А тутовник? Каждая ягода — горсть конфет. Настанет июль, и нет больше места на ветках для воробьев — всё занято ребятишками.
Так уж и, быть, помяну двумя словами и наши овощи: благословенную фасоль—госпожу за столом, баклажаны в бархатных шальварах, помидоры в красных рубахах, капусту белокочанную, порей с боевым хохолком. А перец? Разломишь—не сразу поймешь, перец это или хрящ, такой он плотный.
Словом, если наша долина—ковер, то атласный узор на нем небесный ковровщик выткал табаком, виноградниками, садами, посевами, бахчами, серебряными оливами. А вместо украшений разбросал по ковру там и сям белые
ромашки, веселые полевые маки, алые розы, колючие булавы чертополоха, полынь и корневища ползучего пырея, похожие на зеленые жилы земли, кусты лавра, чинары и воркующих на каждой ветке, на каждой крыше горлиц.
Все вроде даровал дядя небесный нашей плодородной долине, просто душа радуется. Но зачем он даровал нашему городку таких богачей, как Обалы Мехмёд-ага, Хаджи Шерифоглу да Али Риза-бей', хоть плачь, не поймешь. Конечно, на множество бедняков приходится не больше пяти богатеев. Но если все бедняки исчезнут, то богачи, будь они хоть крезами, рано или поздно все равно подохнут с голоду. И наоборот, исчезни эти богатеи из нашего городка, так нес батраки лишатся «счастья» работать на них до седьмого нога. Попробуй-ка тут найди выход?
У Мсхмсда-аги, к примеру, виноградников не одна тыща денюмов2. Половина из них принадлежала когда-то местным грекам. Часть этих греков во время оккупации по его облыжным доносам была убита партизанами, часть— выслана по тем же доносам из города после освобождения3. За десяток-другой денюмов он уплатил несколько золотых в казну, а сотни виноградников, плодоносящих не один раз в году, присвоил задаром. Рассказывают, что в 1922 году многие греки, которых выселяли из городка, раздарив своим соседям-туркам кошек и кур, канареек в клетках, цветочные горшки с базиликой, что стояли у них на окнах, перед тем как идти на станцию, отправились в виноградники. Там были у них, дескать, золотые клады зарыты, хотели, мол, их вырыть в последнюю минуту. Пустое! Бедняги просто хотели в последний раз взглянуть на свои виноградники. Девушки прятали на груди по осеннему муаровому листу. Кое-кто вырезал на память кусок лозы. А один, Васил, упал и тут же умер. Его не забыли до сего дня.
Теперь этот виноградник принадлежит Мехмеду-аге, и зовут его «Могилой гявура».
Были гявуры, что бросали в воздух фески и кричали «Зито Венизелос!», когда узнали, что полчища Константина5 вошли в Измир. Этот грек, Васил, был не из таких. Он
не выходил встречать вступавших в город «чудотворцев». Целые дни сидел дома. Не бесчинствовал, не заносился.
Многие греки, да и не только греки, а богатеи, муллы и шейхи, умеющие всегда приноровиться к обстоятельствам, мусолили свисавший до земли край греческого флага, который был вывешен на городской управе.
Васил не ходил его целовать.Короче говоря, ни высылки, ни тем более смерти он никак не заслужил, никого не оскорблял, никакой вины за ним не было. Не было вины, зато были у него виноградники. Давно на них зарился Мехмед-ага.
Прикинем теперь, что будет, ежели этого Мехмеда-агу выгнать из нашего городка и он, изловчившись, умудрится при этом взвалить себе на спину свои виноградники? А будет вот что: долина, которую мы сравнили с ковром, сразу пожелтеет. Каждое лето, кроме местных жителей из окрестных сел и местечек, стекаются к нему тысячи батраков окапывать лозу, подрезать ее, подчищать, собирать виноград, перетаскивать его, окунать кисти в раствор поташа, раскладывать изюм для просушки на солнце. Сколько людей от носильщика до лавочника останутся без
куска хлеба!То же и с оливками. Попробуй, к примеру, выгнать Хаджи Шерифоглу вместе с его рощами,— вот и вытянута серебряная нитка из нашего ковра. Десять тысяч батраков
останутся без работы.А табак?! Не будь Али Ризы-бея, пропадать еще десяти тысячам батраков. Что тогда станут сажать наши табачники, где мотыжить, что резать и сортировать? Пропадать вам, пропадать, бедолаги! Я говорю не о тех садоводах и табаководах, не о тех крестьянах, что ковыряются на своих пяти — восьми денюмах,— они как-нибудь перебьются. Душа моя болт о тех рабочих, что трудятся над табаком, сколько себя помнят, а курят чинарики и то пополам с товарищем и уходят из этого мира, не насытившись даже сном. Ох, жаль мне рабочих, у которых есть глаза, чтобы смотреть на виноград, и которые его не пробовали, словно бы и рот им ни к чему!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29