«Неужели она не любит больше?»
Эта мышь напугала его. Стоило только подумать об этом — как становилось страшно. Что было бы с ним, если бы Мари не любила его?
«А если любит, что тогда?» Он резко повернулся и стал одеваться. Мари молча смотрела на него. А Мито надеялся, что она заговорит, ждал хоть одного слова, одного звука, выражавшего удивление. Но она молчала. «Неужели,— думал Мито,— неужели она и вправду раз- любила!»
Он присел на кровать, нагнулся и зашнуровал ботинки. Подняв голову, он столкнулся с взглядом Мари. Всего лишь одну минуту они глядели друг на друга, но Мито эта минута показалась целым веком.
Мари словно догадалась, что Мито ждет, чтоб она заговорила, и тихо спросила:
— Куда ты уходишь?
— Пойду пройдусь немного,— ответил Мито, вставая.
— Все же куда ты идешь так поздно?
— Что я, отчитываться должен перед тобой? — закричал вдруг Мито.
— Хорошо,— негромко проговорила Мари.
— Что — хорошо? Что?!
Мито встал.
— Ничего.
— Ничего! — передразнил ее Мито и громко хлопнул дверью.
Столько времени он знал Мари, жил с ней и все же не мог избавиться от той странной робости, которая появилась в самом начале их отношений. А впрочем, он и не старался избавиться от нее.
Где-то в глубине души у него гнездилось чувство вины: ему казалось, что своим поведением он унижает Мари.
Хотя эта мысль возникала у него на какую-нибудь долю секунды, она была беспощадна, словно нож, и оставляла в сердце широкую рваную рану.
Мито любил Мари; если бы он не любил ее, никогда бы не вошел в эту комнату после первой встречи. Именно тогда впервые промелькнуло у него чувство вины, когда он понял, что Мари отдалась ему не только потому, что он нравился ей, а подчиняясь более могучей и страшной силе — одиночеству.
Когда Мито смотрел на Мари, он всегда вспоминал картину, висящую на стене у главного бухгалтера в заводской конторе. На картине той была изображена молодая женщина в белом переднике. Она держала в руках поднос, на котором стояли стакан и чашечка. Мито подолгу не сводил глаз с картины, и к сердцу подступала печаль, будто он вспоминал что-то давно потерянное или приснившееся и никак не мог вспомнить.
Мари была такая же, как эта женщина на картине. Нет, не совсем такая. Но Мито иной раз даже дотронуться до нее не смел, боясь, что она исчезнет или разобьется на мелкие осколки, как чашечка,
Все началось как-то сразу, неожиданно, потому что он не думал, что мужчина в его возрасте может еще полюбить. Он вначале и сам не верил, что любит.
«Да я совсем не влюблен...» — думал он, и одна только мысль об этом доставляла ему неизъяснимое блаженство. Эта мысль опьяняла его, туманила ему голову. Он ничего не замечал вокруг, да и не хотел замечать. Как пьяный, он бродил по улицам, поглощенный одной-единственной мыслью. Лежа на песке на берегу моря, он смотрел на облака, прислушивался к мерному морскому шуму, и чей-то голос, не смолкая, твердил ему: «Ты любишь, любишь!» Он не верил, потому что ему, как и всем, трудно было поверить в свое счастье. Ему казалось, что счастливым может быть кто-то другой и любить должен кто-то другой. «Разве мое это дело предаваться мечтам, словно я малый ребенок,— улыбался он.— Не мое это дело!» Будто на мечту и счастье в этом мире имели право только другие.
Что с того, что у него жена и дети? Что с того?
«Как это что с того? — злился он на себя.— Спятил я, что ли, в таком возрасте!.. Спятил!»
И он опять улыбался, тревожно озираясь, будто улыбка могла выдать тайну его любви.
Проявлять свои чувства Мито стеснялся. Напротив, усердно, как школьник, скрывал он свою первую любовь. Но подобно тому, как нельзя скрыть любовь от одноклассников, так и Мито не сумел скрыть ее ни в гараже, ни в столовой, ни на заводе, ни даже у бензоколонки. Любовь эта для всех оказалась неожиданной. Вначале улыбались, со смешком хлопали его по плечу, думали, что так же, как и всем, и ему приглянулась хорошенькая девушка. Это не вызывало удивления. Удивительно было другое: Мито избегал говорить о Мари. Если даже что-нибудь пускал по его адресу какие-либо колкости, молча вставал и уходил.
Иной раз заправляешься бензином где-то за городом, вдруг кто-то ядовито капнет прямо в сердце. В прошлом году будто бы из Тбилиси приезжал молодой парень. И вот Мари с ним..,
— Что?
— Да ничего...
Больше всего он ненавидел это словечко: «Ничего...» Все вокруг наливалось клеветой, насмешками и ненавистью.
«Ничего,— повторял про себя Мито,— ничего... ничего... ничего... ничего...»
Летела машина. Хихикали белые столбики, посаженные вдоль дороги.
Товарищи постепенно стали его избегать. Особенно после того, как Мито прижал к стенке бригадира рыбаков Манучара и чуть не задушил. Болтать стали меньше.
Теперь это молчание изводило Мито. Куда бы он ни зашел, какой бы там ни стоял шум, при его появлении все смолкали.
«Про меня говорят,— думал Мито,— наверняка про меня».
«Но почему?»
«Потому что у тебя в Батуми жена и дети. А Мари...»
«Что Мари?»
«Ничего!»
«Ничего! Ничего! Ничего!»
Мито сам не понимал, что Мари была его первой любовью. Бывает, что человек так и проживет всю свою жизнь, не испытав ни разу любви.
Бывает и так, что любовь вдруг вспыхнет в совершенно неподходящее время, чуть ли не в старости.
Часто не соответствующее возрасту легкомыслие, которое нам кажется смешным, является плодом долгого ожидания любви.
И верно, первая любовь не является уделом только молодых, хотя мы привыкли представлять это именно так.
«Да, да,— упрямо повторял Мито.— Я люблю Мари!»
Ему казалось, что теперь, после этих слов, все должны замолчать, оставить его в покое, сказать: «Да, ты прав, Мито!»
Иногда любовь эта представлялась ему сном. Он не хотел изведать ту горечь, которая ранит сердце: проснешься и ничего припомнить не сможешь; если это и правда сон, тогда Мито живет только во сне. Он боялся жить так, как раньше,— жить одиноко, тихо. Собственно, одиноким он никогда не был, у него много друзей, близких, он объездил всю Грузию. Такая уж у него профессия, кто его остановит! Мысль об одиночестве появилась в последнее время. Может, и в этом виновата любовь?
Не раздеваясь, он валился на кровать, клал руки под голову и лежал в темноте с открытыми глазами, думал/ Из окна доносился шум моря. «А я живу так тихо»,— думал Мито. Словно любовь была нескончаемым гулом и праздничным звоном, как море, подступавшее к порогу, и таким же недосягаемым, как море.
Ему казалось, что до сих пор он был погружен в беспробудный сон и только теперь постепенно просыпался, каждую секунду все шире раскрывал глаза и весь наполнялся светом.
Это томительное пробуждение одурманивало его мучительным блаженством, и он не хотел просыпаться, не хотел трезветь сразу. Боялся (хоть и не признавался себе в этом), что слишком яркий свет может ослепить его.
Однажды утром, когда Мито нечего было делать, он направился к Ироди. Ироди жил на берегу моря по соседству с Мари. С Ироди Мито познакомился случайно: остановил машину, завидев на дороге старика. Затормозив, он взглянул на старика и понял, что тот слеп. Старик стоял, подняв одну руку, в другой он держал сумку. Мито вышел из кабины и спросил старика:
— Куда путь держишь, дедушка?
Старик оказался попутчиком, ехал погостить к брату. Мито помог старику подняться в кабину и усадил его рядом с собой.
— Кто ты будешь?
Старик рассказал ему свою историю. История была длинная, но Мито внимательно выслушал ее до конца. Мито любил беседовать со стариками. Довезя Ироди до места, Мито помог ему сойти. Во двор он вошел первым, поднялся на балкон и постучал в окно. Никто не выглянул. «Видимо, и брат бобылем живет»,— подумал Мито.
— Я подожду, сынок,— послышался голос старика.— Помоги мне подняться на балкон.
На балконе старик сел прямо на пол, положив рядом с собой сумку и опять обратился к Мито:
— Я, сынок, сирота у бога..!
Он уставился на Мито своими слепыми глазами. В глазах вместо света гнездилась каменная тишина.
По спине у Мито пробежали мурашки. Ну и глаза — будто старику довелось присутствовать при смерти самого господа бога и он ослеп от ужаса.
Ступай, сынок,— продолжал старик,— я подожду.
Мито повернулся и, пока шел к машине, все думал о том, что значит — у бога сирота? Без матери сирота, без отца сирота — это слышал он часто, но вот у бога сирота это он слышит впервые.
После он несколько раз навещал старика. В то утро, поравнявшись с забором домика Мари, он заглянул во двор, хотя сделать это ему было непросто.
Мари у лестницы колола дрова. Держа топор обеими руками, она нерешительно ударяла им по полену. Мито поглядел на Мари, и сердце у него почему-то ёкнуло.
«Что особенного, женщина колет дрова?»
Поднятый топор застыл в воздухе. Медленно повернув голову, Мари удивленно взглянула на Мито. Под этим взглядом Мито съежился. Затем, сам не понимая, какая сила сдвинула его с места, открыл калитку, подошел к женщине, почти силой вырвал у нее из рук топор и начал колоть дрова. Мари отошла в сторону, оправила и отряхнула рукой подол платья. Она, конечно, знала, кто был Мито. В этом небольшом городке все знали друг друга. Однажды в кино он сидел рядом с ней.
Хотя ей и нелегко было колоть дрова, появление во дворе постороннего мужчины неприятно удивило ее. Она огляделась по сторонам, не следит ли кто за ними, и в страхе перед тем, что скажут соседи, обратилась к Мито:
— Довольно... больше мне не нужно!
Мито не ответил. Кончив колоть дрова, он положил топор на ступеньку крыльца, повернулся и ушел, даже не взглянув на Мари.
...Ироди он застал на балконе. Тот сидел на низенькой скамейке. Мито боком присел на перила, отсюда хорошо был виден двор Мари.
— Я никогда не видел моря,— сказал Ироди,— никогда.— Как же он мог его увидеть, слепой от рождения? Мито не откликнулся, и старик добавил: — А шум его слышу...
Мари поднялась по лестнице, в одной руке она несла охапку дров, в другой держала топор.
— Правда, оно такое большое? — не унимался старик.
«Неужели я сюда прихожу для того, чтобы смотреть на двор Мари? Зачем же я тогда обманываю этого старика?»
— Нет,— сказал Мито.
— Что нет? — живо откликнулся Ироди — видно, 061 радовался, услышав голос Мито.
— Нет, небольшое!
На кого он злился — на море или на этого несчастного слепца?
Мари снова вышла из дому, подошла к забору, сняла висевший на нем коврик и внесла в дом. Возвращаясь обратно, она почему-то смотрела на дорогу. А в сторону балкона Ироди даже одним глазом не взглянула.
— Так я слепым и состарился,— говорил Ироди.
Спустя некоторое время Мари снова появилась во дворе, подобрала оставшиеся дрова и ушла.
И Мито вдруг стало невыносимо жаль ее. У него до боли сжалось сердце, а бормотание слепого старика еще усиливало эту боль. Казалось, что между одиночеством Мари и речью старика существует какая-то неведомая связь.
На лице Ироди играла улыбка, будто то, что он говорил, было выстрадано им. И теперь он выкладывал все, что долго лежало на сердце, и ему было безразлично, слушают его или нет.
Мито докурил сигарету и, чтобы старик не почувствовал себя одиноким, переспросил:
— Значит, состарился, говоришь?
Старик не ответил.
— Да, но...— начал было Мито, но в это время он опять увидел Мари.
Мито не заметил, когда она вышла на балкон. Обхватив руками столб балкона и прижавшись к нему щекой, она смотрела в сторону улицы.
Ироди замолчал, наверное, ждал, что скажет Мито.
Мито с трудом сглотнул слюну и продолжал:
— Да, но кто знает, что такое старость?
— Не хотят,— тотчас отозвался Ироди,— никто не хочет знать.
— Почему?
Мари все стояла на балконе.
«Неужели она кого-то ждет?» — подумал Мито.
— Не знаю, может, так-то оно и лучше...
— Нет! — отрезал внезапно Мито, щелчком выкинул сигарету во двор и повторил: — Нет!
— Что ты сказал?
— Я говорю, что так вовсе не лучше! Мужчина я или нет, в конце концов я должен знать, что ждет меня впереди!
— Для чего тебе это?
— Не знаю... Так, просто хочу знать.
«Нет, она никого не ждет, задумалась о чем-то».
Мито считал, если человек задумывается над чем-то, то это значит — что-то его тревожит. Если люди находят время думать, то непременно что-то их беспокоит. Он сам стал часто задумываться, потому что и его что-то бес- покоило,— он любил!
— Как знаешь,— сказал Ироди.
У него был кроткий голос, надтреснутый. Произнес он это недоверчиво и с сожалением, будто все, чему до сих пор он твердо верил, вдруг исчезло.
— Почем я знаю,— произнес он тихо,— может быть...
Затем он раскрыл кисет, достал из-за пазухи обрывок
газеты, оторвал от него кусочек, насыпал табак и стал свертывать самокрутку. Надо было видеть, как ловко он это делал, не роняя ни крошки.
— Возьми у меня сигарету, кури,— сказал Мито.
— Нет, ты же знаешь — коли привык к чему...
Теперь Ироди достал спички, чиркнул и закурил. Подул на спичку, потушил, потер ее двумя пальцами, словно еще раз проверяя, потухла спичка или нет, и выбросил.
Мари продолжала задумчиво стоять у столба.
У Мито возникло желание окликнуть ее, чтобы она испугалась, вздрогнула. Но он сдерживал себя, ведь он не знаком с нею, подумает невесть что. Ему просто хотелось произнести вслух ее имя, и больше ничего.
«Мари!» — громко позвал Мито про себя, в душе.
И кровь от сердца прилила к ушам. И не кровь это была вовсе, а подавленный, задушенный крик, призыв. Если бы колокол не имел раскрытого зева, его бы разорвало от звона.
— Я оглох,— громко произнес Мито и через силу рассмеялся.— Значит, никто не хочет, так получается?
— Да,— несмело отозвался Ироди.— А впрочем, не знаю...
«Почему отца ни разу не взглянет в эту сторону? думал Мито.— Хоть бы разок посмотрела!»
Впрочем, сейчас ему самому было трудно смотреть на нее.
Тем временем солнце низко склонилось над морем, стало большое и багровое. Отсюда не видно было моря, его заслоняла железнодорожная насыпь, но Мито все же сумел увидеть его, таинственное и красное.
1 2 3 4 5 6 7