Давай лучше поллитра разопьем. Долго ли еще на луну молиться, как говорили в старину! Умные люди были! Эй, Жена Чабана, давай сюда стаканчики граненые!
Чабан не отвечал, продолжая читать. Когда он поднял голову, встретился взглядом с Женой, которая смотрела на него усталыми, пустыми глазами. Сверкал при свете лампы значок-ромбик на лацкане пиджака Зоотехника.
— Пей,— говорил тот.— Чего мало выпил?
— Завтра не встану, овец не выгоню.
— Черт с ними. Подохнут — акт составим, что волки сожрали. Не бойся, когда рядом с тобою друг.
— Да ведь не ты хозяин. Другие с меня спросят.
— О, против меня никто не попрет!
— Что ж, ворон ворону глаз не выклюет... Вы бы списывали хотя бы тех, что от болезни гибнут, а то все на волков приходится сваливать.
Снова наступило молчание.
— Сынок-то твой неплохо рисует,— сказал Зоотехник.— Заметил я в прошлый раз... Может, хоть из него получится художник.
— Жизнь покажет... А то вместо кисти тоже придется взяться за чабанский посох, как отцу.
— Отправь ты его в город, как меня мои родители...— вновь зевая, советовал Зоотехник.
«Час поздний,— думал он,— может, заночевать здесь?» Но, словно угадав его мысли, Чабан поднялся и сказал:
— Поздновато уже. Если не хочешь ночевать у нас, поезжай.
Зоотехнику ничего не оставалось делать, как тоже подняться. Два товарища, два бывших школьных товарища вышли из дома на темный двор. Луну закрыли тучи. Поземка, усилившаяся к вечеру, сейчас стихла, но со стороны гор волнами набегал холод. Белые сопки уходили вдаль, круглясь, заходя одна за другую. Ночь была глухая.
Чабан подвел к гостю его оседланную лошадь, подтянув на ней подпругу. От резкого холода после домашнего тепла Чабана пробрала дрожь. Но захмелевший Зоотехник ничего не заметил и, усевшись в седло, с дружеским видом завел разговор:
— Ты я вижу, за что-то обижаешься на меня...
— За что же? — ежась, отвечал Чабан.
— Знаешь, а спрашиваешь Притворяешься. Думаешь, я не вижу? Но ты не обижайся, что все в гости к тебе езжу, а вас к себе никак не позову Сам должен знать, что у городских обычаи не такие, как в ауле. Жена, понимаешь, не дает мне воли! А сейчас как: на жену свою не смей косо смотреть. Чуть что не так сделал, сейчас же скачет в контору жаловаться. А ты к тому же партбилетом дорожишь Вот так-то, курдас Нет, говорят, врага хуже жены.
— Да, аллах наградил нас женами. Держим мы у себя дома по медведице.
— Уах-уах! — задохнулся от смеха Зоотехник.— Недурно сказано! Моя медведица человека может живьем съесть, точно! Ну молодец! Всегда что-нибудь придумаешь.— И он с довольным видом ткнул камчою в грудь Чабана, который стоял перед ним, стуча зубами.— А все же не дал заночевать — боишься! — вскрикнул Зоотехник и стегнул лошадь...— Боишься! Боишься! — кричал он, уносясь на коне в темноту...
А наутро Чабан, поднявшись рано, повез детей в школу Он усадил их в широкие розвальни, укутал тулупом и знакомой дорогой направил Мухортого к аулу, рассчитывая попасть туда до девяти. Занятия начинались к этому времени. А после обеда, когда они заканчиваются, ему нужно забрать их и везти обратно. Так он должен ездить каждый день, если хочет, чтобы дети его выучились, в люди вышли. Когда-то отец Чабана подобным же образом мотался меж зимовьем и аулом, возя детей в школу, и у Чабана тоже зрела в душе честолюбивая мечта о будущем своих потомков. Чабан оглянулся на сидевших под тулупом ребятишек. Старший смотрел круглыми черными глазами куда-то вдаль, на тянущийся по берегам Бухтармы березовый лес Румяное детское лицо светилось такой радостью, любопытством и восторгом, что отец тоже невольно посмотрел на лес. Белоствольные деревья, ветви которых сплошь были покрыты снежной кисеей,— вся белая роща напоминала огромную чашу с айраном, еще не вполне дошедшим Вблизи дороги на тополях сидели вороны, галдевшие свое неизменное «карр! карр!». И Чабан с усмешкой думал: «Каркают, глупые птицы. А чего еще делать? Небось овец им не пасти, детей не учить, с женой не ругаться каждый день. Довольны вы всем, кажется. Ну а я, человек?» Последнее он, должно быть, пробормотал вслух, потому что сын повернулся к нему и спросил: «Чего, отец?»
— Ничего, сынок,— успокоил его Чабан.— Это я вроде бы с воронами беседую. Не замерз?
Он нагнулся и поправил тулуп на детях. Мухортый едва тащил сани по глубокому снегу. Свежая напушь по краю дороги была тронута мышиными следами. Кто-то палкой начертал на сугробе свое имя...
— Сынок,— негромко позвал Чабан.
— Да?
— Учись получше. Старайся.
— Я и так стараюсь, отец... Я видел твой аттестат в сундуке,— с доверчивым видом затараторил мальчик.— Ты неплохо окончил школу, всего три четверки, остальные пятерки, и поведение тоже...
Чабан улыбнулся, глядя в румяное лицо сына. «Да, поведение у меня было образцовое. Можно сказать, на все «шесть»...
— Отец, это ведь ты нарисовал портрет дедушки?
— Я нарисовал. Дедушка твой сорок лет пас овец. Хвалили его, в Москву на выставку отправляли, целый сундук разных наград и грамот после него остался. А неграмотным был, ни буковки не знал... не то что мы с тобою. Но он знал, сынок, что это высокая честь — быть хорошим чабаном
Чабан внимательно посмотрел на сына. Но тот отвлекся и со вниманием разглядывал клубившиеся над степью облака. Вздохнув, отец подумал: «Что ж, тебя, может быть, ожидает иная доля».
— А отец моего деда тоже пас овец? — неожиданно для Чабана задал вопрос мальчик.
— Отец деда?.. Твой прадед, значит... Да, тоже пас овец. Только байских.
— А мы пасем государственных. Так? Да, государственных..
— Бай был один, а государство — это много людей, так ведь?
Ну так.
Значит мы работаем не для одного человека, а для многих.
— Верно. Но не забывай, что государство — это мы и есть. На себя, значит, работаем
— А почему тогда мы должны отвечать за павших овец?
— Потому что должны работать так, чтобы овцы не дохли. Ты ведь слышал, как говорят: храни народное добро как зеницу ока. А плохо будем работать, так с голоду помрем... Погляди-ка туда, вон на этот склон сопки,— сказал он минуту спустя, указывая вдаль кнутовищем.— Присмотрись хорошенько. Видишь, похоже отсюда на коровий бок. только весь в буграх. Видишь?
— Нет, папа,— возразил сын, окинув дальние холмы глазами.— У коровы всего два бока, а у этой сопки вон их сколько. Да и цветом коровы не бывают такими. Мне кажется, что на лежащую овцу похоже. Или на старую могилу, как у деда..
— А ведь и правда! — согласился Чабан, улыбнувшись.— Глаза у тебя, гляжу, повострее моего.— «Может быть, и ускачешь вперед! — думал он.— Как знать».— Ты видел у меня книги про художников? — произнес он вслух.— Так ты читай их, сынок. Читай!
Мухортый пошел рысью, как только въехали в ущелье, где снегу было поменьше. Чабан дал волю — пусть везет как ему хочется... Везет хозяина с его детьми и со всеми надеждами, таящимися в его теплом сердце.
Он распрощался в школе с детьми, которые разбежались по своим классам: один в первый, другой во второй, а старший в третий. Этот первенец был особенно дорог Чабану, и он неизменно следил за его успехами, нередко беседовал с учительницей. Молодая, только в прошлом году закончившая институт, миловидная девушка приветливо, с уважением относилась к Чабану, и ему, не особенно избалованному таким вниманием, нравилось встречаться с нею. Больше всего удивлял Чабана открытый, прямой, пристальный взгляд ее Он всегда смущался
этого взгляда и, беседуя с ней, невольно поворачивался боком и потуплял голову. Заканчивая беседу, он непременно произносил своим глуховатым тихим голосом: «Аналайын, во всем полагаюсь на тебя. Вверяю тебе моего сына...»
И сегодня он повторил эти слова. Он знал, что и на самом деле судьба человека во многом зависит от того, к кому он попадет на обучение в детстве.
— Вы, должно быть, интересный человек, а га, — сказала она сегодня, провожая его после разговора к выходу из школы.— Ведь мальчик у вас научился рисовать? Он уже рисует лучше меня. И вообще он очень способный. Наверное, в отца пошел...
Чабан растерянно остановился на крыльце и оглянулся: уж не смеется ли девушка над ним... Но нет, доброжелательно и ласково смотрела на него лучистыми глазами... И тогда он неловко рассмеялся и ответил:
— Э, зачем лысому гребешок... Мне ли художеством заниматься? — И с этими словами он влез и уселся в сани.
— Заедете после обеда, ага? — участливо спрашивала девушка.
И этот молодой, полнозвучный голос вмиг пробудил что-то высокое, неприкосновенное в душе Чабана. Заглохшим, непослушным голосом он едва вымолвил:
— Заеду,— и стронул с места лошадь. Оглянувшись, увидел, что учительница стоит на
крыльце и смотрит ему вслед.
* * *
И теперь, сидя на вершине скалы, Чабан вспомнил этот ласковый, греющий взгляд; с того дня прошло уже много месяцев, но еще свежим было в памяти ощущение просветленной радости, что родилось тогда в его душе. Чабан тяжело вздохнул, и улыбающееся лицо девушки, стоявшее перед его глазами, словно растворилось в тумане — густом алтайском тумане, который наплывет скоро, в месяце казан-ай. Тщетно пытался Чабан вновь представить это лицо — оно исчезало, и угасли лучи, исходившие из глубин ее глаз, они превратились в далекое осеннее горное марево, струящееся на недоступных высотах хребтов. И стало на душе Чабана так пусто, печально, отрешенно, что казалось, еще мгновение — и он спокойно примет вечное небытие, уйдет в тот мир, о существовании которого он всегда знал, но подумать как следует о нем никогда не мог — некогда было И только однажды весной он вспомнил об этом самом простом избавлении и даже попытался воспользоваться им
Весна! Для Чабана это самое мучительное и тяжкое время - пора весеннего окота. Днем и ночью идут у маток новорожденные ягнята, за каждой овцой Чабан должен уследить, не прозевать самую ответственную ми нуту Полагающийся сакманщик не прибыл к расплод ной началу ягнения, и десять первых ужасных дней Чабан почти круглосуточно провел на ногах. Целыми днями он перетаскивал в корзинах новорожденных ягнят с пастбища Иные матки сразу же теряли молоко, и приходилось подкармливать голодных овечьих младенцев, а иные из них не брали материнский сосок, надо было их приучать есть и жить. Голова шла кругом В глазах вспыхивал зловещий огонь, поясница болела как переломленная, а дома измученная Жена с воплями набрасывалась на него. Собачья жизнь настала для Чабана И однажды, карауля народившийся молодняк он просидел в кошаре почти до рассвета; на исходе ночи сквозь хаос и усталость в голове пробилась мысль: «За чем? Неужели для этого я родился на свет?» Впервые за свою жизнь он испытал великую скорбь за себя и заплакал навзрыд.. Но вскоре миновала трудная пора весны и нас тупило лето
Лето! О лето! Благодатная пора. Все живое ликует в приливе бодрых сил, порхает, носится, играет. Люди выбрасывают старую ветошь, сжигают прошлогодний мусор, что-то мастерят у себя во дворах, хлопочут, и все это с таким беспечным, довольным видом, словно тепло пришло навсегда и не будет больше в мире ни промозглой осени, ни зимы. Глубоким дыханием полнится грудь земли, освобожденной из-под зимнего хладного покрова. Наряжается в самые яркие свои уборы молодое алтайское лето Оно прекрасно. Но некогда было Чабану любоваться прекрасным - за будничными хлопотами дня не успевал он даже голову поднять и окинуть цветущие дали. Жизнь! Не каждый, пожалуй, заметит, что, размениваемая на мелочь каждодневных забот, она проходит так же быстро, как и скоротечное лето На пастбище следишь за отарой - и день долог, ночью ухаживаешь за овцами — ночь длинна, и так день за днем, дел невпроворот, их все больше, и за ними удивительно быстро, незаметно проходят годы жизни. Поток ее несет человека, как щепку, и некогда даже осмыслить свою жизнь. Но порою Чабану казалось, что так и надо, так и хорошо: лето теплое благодатно, на джайляу можно отдохнуть, воспрянуть духом и телом, а порою тайком от Жены и выбраться к знакомым табунщикам на кумыс. Уж очень любил Чабан кумыс. Бывало, жара, пыль, в горле пересохнет, а тут поднесут тебе полную чашу пьянящего пенного напитка — прохладный пот сразу же выступит на лбу крупными каплями. С наслаждением утолив жажду, вернешься назад, к отаре, присядешь где-нибудь на землю и незаметно погрузишься в сладкую дрему. Очнешься, а овцы уже разбрелись, рассеялись, словно неосуществленные мечты его жизни, которые затерялись, безнадзорные, забытые, в череде дней...
Чабан отвел глаза от марева, плывущего над размытой линией далекого горизонта, посмотрел вниз, на свое зимовье, и мысли его вернулись к настоящему дню, теплому дню бабьего лета, к неизменным заботам. Томительно стало на сердце, невольно хотелось забыть обо всех неудачных делах своей жизни, и тут Чабан увидел одинокого всадника, едущего к его становью. По посадке издали можно было угадать, кто едет: Чабан № 2, Шыгайбай, живущий на северном склоне горы, на которой находился сейчас Чабан № 1. Всадник подъехал к юрте, остановился и о* чем-то долго говорил с Женою соседа, вышедшей из юрты, затем тронул лошадь и неспешно направился в сторону Чабана. За все немалое время, что понадобилось всаднику,( чтобы пересечь долину, он ни разу не подгонял лошадь, предпочитая ехать тихим шагом, словно боящаяся нео-! жиданностей баба на сносях.
Приближался к горе, на которой сидел Чабан, некто по прозвищу Ничего-не-давай-бай, самый денежный мужик на всю округу. Говорили, что у него в сберкнижку вписана неслыханная сумма. Скупец ни с кем не водил дружбы, всегда помалкивал, в гости ходить не любил и у себя никого не принимал. Лишь время от времени наведывался он к соседу. Чабан знал, что у Ничего-не-давай-бая в юрте! всякого добра навалено было под потолочный круг, а ребятишки на ночь укладывались под одним старым тулупом Одеял новых хватало, но хозяин запрещал трогать красиво сложенные стопки и справедливо опасался, что от употребления новые одеяла станут старыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21