Сегодня благодать: знай стой целый день на одном месте и клюй носом, погружаясь в сладкие сновидения... Однако не верится, что за этим не последует какого-нибудь сумасбродства,— люди, на то они и есть люди... этим двуногим только бы портить жизнь другим.
Из ущелья дует холодный ветер, Мухортый всегда поворачивается к нему спиною. Эту позицию вполне одобряет и его хозяин. Уткнувшись подбородком в ворот полушубка, он сидит на коне словно изваяние, окаменевший страж предгорной равнины, осматривающий с холма поднадзорные пределы. Но это не страж широких равнин и не памятник, это живой человек с сердцем, могущим радоваться и печалиться. И каждый узнает в нем Чабана, отважного, стойкого и храброго; это человек, который пасет овец. Но мало кто знает, какой он человек.
Здесь, у высоких гор и заросших чием сопок, раскрылись для него ворота в жизнь. И сколько раз, сидя на коне и созерцая знакомые дали, где известны ему каждый выступ скалы и каждый сучок, он думал: «Теплее всего на родной земле, так говорят... Как это?» И не мог представить. Ведь он еще ни разу не уходил за пределы родных мест, откуда ему знать было, где теплее — на чужбине или дома. Только порою и на родной земле бывает скучно, все приедается и подмывает душу мятежную лететь в неведомые края, к неведомым людям. Но сразу же Чабан пугался подобных мыслей, и он долго потом носил в сердце чувство вины. Ведь душа еще не пресытилась видом казахских степей и казахских гор, их-то никогда не проклинал Чабан, подобно Жене, как бы скверно ни было на душе.
Человек рождается, и его кладут в колыбель; самое первое, что видит он, войдя с громким криком в наш мир,— это мать свою и колыбель. Поэтому во всем мире люди прославляют мать и колыбель. Родная земля и есть подлинная колыбель человека. Недаром у казахов заведено, когда исполняется ребенку год, обваливать его в родной казахской пыли, приговаривая: «Люби, дитя, свою землю...»
Карауля овец, Чабан скрашивает долгое бдение свое чтением книг. Их у него множество, особенно про художников. Как-то прочитал «Дворянское гнездо» Тургенева, а потом специально съездил в райцентр, чтобы посмотреть кино, поставленное по этой книге. И после этого часто задумывался: что есть то большое чувство, которое называется любовью к родной земле, и способен ли он, Чабан, к этому чувству, так сильно выраженному и Тургеневым, и тем режиссером, который сотворил по его книге кинофильм? Чабан и раньше знал, что в гуще любого народа находятся одинокие сердцем люди, способные уйти на чужбину. И не от них ли родилась поговорка: если хочешь узнать цену родной земле, то поживи на чужой стороне. Чабану неизвестно, что такое тоска по родине. Но порою он испытывает тревожное чувство, непонятное для него самого. Кажется, что-то великое, неведомое призывает его к себе, и сердце тогда сжимается от боли, и слезы подступают... Что же, что мучает и зовет его? Голова идет кругом, тяжесть ложится на душу, и невольно вырываются грустные вздохи из груди. Тогда хочется ему бросить эти горы и степь, серых овец, бьющих копытами снег, Жену, детей и уйти куда-то далеко-далеко... Но куда? Зачем? Непонятно... И он сидит на своей смирной лошади, и кажется, что дремлет Чабан. Но он чутко вслушивается в дыхание и отголоски далекого недоступного мира, который грезится ему. Тогда жгучее сожаление рождается в его сердце: почему, почему он не стал художником? И так как поговорить ему об этом не с кем, он иногда обращается к своему коньку, глядя на его сонно обвисшие уши: «Эй, старикан, твое счастье, что ты бездумная скотинка. Не о чем тебе жалеть, знай пощипываешь себе траву... Хотя и ты, бедняга, иногда о чем-то тяжело вздыхаешь. О чем бы, я хотел знать? И как тебе не надоест возить меня и терпеть побои? Взял бы скинул меня и лягнул как следует копытом. Да хоть раз в жизни ты осмелился почувствовать себя айгыром — жеребцом? Посмотрел ли призывным взглядом хоть на одну кобылицу из косяка?» Безответно стоял и дремал старый конь. И весь вид его слово говорил: «Смотри, не к добру ты разболтался. Вот разбегутся овцы, тогда узнаешь...» Что-то родственное ощущал в нем Чабан. Ты как казах, думал он, которому ни до чего дела нет. Летом мухи вьются над твоей мордой, кусают, а ты только отфыркиваешься, взмахивая головой. Коровы — те хоть бегут куда-то, а ты стоя на месте, ждешь, что случай пошлет избавление... Терпеливый, покорный. Но ведь есть предел любому терпению!..
Зима была, малоснежная зима. По утрам он выгонял отару на тебеневку. Той прошлой зимою Жена была повеселее, иногда даже шутила, провожая его: «Бороду бы постриг, вон как торчит. И без того красавчик, дальше некуда». А он трогал подбородок, по обыкновению щипал и наворачивал волоски на палец.
Жалко было Жену. Легко ли бабе, думал он, за десять лет пятерых родила. Не хочет больше рожать. Оно и правда: не то за детьми следить, не то за отарой...
Вспоминал Чабан, как они поженились. Школу-десятилетку кончали вместе, остались вместе и работать. Он не думал оставаться, но вышло так, что в выпускном классе объявили почин: остаться всем и поработать в совхозе. В газете даже напечатали их фотографии. Шуму было немало. Тут же образовали отдельную бригаду из выпускников и отправили на сенокос. Тридцать молодых парней и девушек разбили свой стан в поле и стали работать да вольно жить-поживать вдали от аула. Было все: и сена заготовили, и по-молодому жарко натешились друг другом. Будущий Чабан был не очень смел нравом, и его сама выбрала будущая Жена. Была темная пора олиары — межлунья, когда они познали друг друга. И уже к концу работы она однажды взяла его за рукав, отвела в сторону от всех и объявила, строго глядя ему в глаза: «Ты отец моего ребенка». Он тогда растерялся, не зная в эту минуту, радоваться ему или плакать. Но не колеблясь ответил: «Что ж, отец так отец. Будем, значит, вместе жить». И вскоре уже завели они свой отдельный очаг. Осенью родился первенец-сын.
С тех пор прошло девять зим. Все выпускники того года остались в ауле и теперь, переженившись друг с другом, обросли, как и Чабан с Женой, многочисленным потомством. И только один из них, тот, кто организовал почин, не поддался соблазну, не завел сразу семьи, а уехал в Алма-Ату и выучился на зоотехника. Вернувшись в аул, он еще долго проходил в холостяках.
Зима... Зимний день прошлого года, как и всякий зимний день, был короток, словно вороний клюв. Время не наступало еще садиться за вечернее мясо, а уже темнело, и к сумеркам обычно начиналась поземка. Надо было именно до этого времени успеть привести отару к загону Иначе слабые не выдержат и лягут в снег. Чабан собрал в круг овец, что широко разбрелись по степи в поисках увядшей травы, и погнал к зимовью. Из трубы одинокой избушки струился дым. Когда он повел отару к загону, из домика вышла Жена. Чабан удивился тому, что на ее лице словно бы еще не растаяла ее утренняя улыбка, с которой она провожала его сегодня. Он уже не помнил, по какому поводу она улыбнулась утром, и не знал, чем вызвана эта. Но когда они вдвоем завернули к воротам отару, Чабан увидел возле сопки всадника на коне. Видно было, что тот спешил, поддавал пятками в бока лошади. Глядя на подъезжающего, Чабан думал: «Что бы могло случиться за два вечера? Ведь только позавчера был у нас. И торопится так, словно спешит обрадовать меня». Чабан пошел было прочь, но Зоотехник подскакал и, чуть не наехав, осадил лошадь.
— Здорово живешь, ровеснияек! — приветствовал он Чабана.
— Не жалуюсь, спасибо,— отвечал тот, не поднимая головы, продолжая возиться со скрипучими засовами на воротах.
Зоотехник, подбоченясь? оглядывался на чабанскую Жену. Та ответила ему быстрым, довольным взглядом и ушла в дом.
— Поздно загоняешь овец,— говорил Зоотехник, ловко соскочив с лошади. Отвязал с луки седла сумку, поставил рядом.
Чабан, снимавший в это время со своего Мухортого седло, собираясь положить его на сено, ничего не ответил, лишь подумал: «Чувствовал, что ты пожалуешь, начальник, вот и постарался пригнать попозже». Вслух же он произнес:
— Заночуешь? ДавМ подкину коняге корму.
— Что ты, что ты, ровесничек, не надо! Аул ведь под боком, чего ж назад не поехать. А то ведь и люди засмеют... хы... ыхы,— рассмеялся он и, подхватив сумку, уверенно направился к дому.
— Ишь ты, людей застыдился,— пробормотал Чабан под нос.— В прошлые разы ночевал и на людей не оглядывался. И сейчас в дом спешишь вперед меня, чтобы мою бабу потискать без помехи.
Чабан не любил опрометчивых решений. Но уж если осмыслил что, то свою мысль укладывал в слова точно. И сейчас ему не хотелось самому себе высказывать такие истины, от которых лишь ему будет не по себе. Чтобы успокоиться, он долго возился во дворе.
В доме зажгли лампу. Но и тогда Чабан не пошел в избу, стоял возле Мухортого, расчесывая ему гриву. Толстобрюхий конь, только что дорвавшийся до душистого сена, не ожидал от хозяина подобной ласки и, видимо растроганный до глубины души, б особенным рвением хрумкал сухим сеном. Чабан издали заглянул в крохотное оконце избушки и увидел, что Зоотехник показывает Жене бутылку водки, вынув ее из сумы. Передав водку женщине, он потянулся и, с улыбкой говоря что-то, погладил ее черные волосы. Жена с игривой улыбкой увертывалась от Зоотехника... Чабан стоял в темноте и весь горел от стыда — не то перед Мухортым, не то перед самим собой. Потом сердито сплюнул под ноги и отвернулся.
Меж ветвями чиев над сопкой, начинавшейся сразу же за двором, увидел он яркую звезду Чабана. Она всегда загоралась самой первой, и вид у нее был праздничный. Долго с захолонувшим сердцем смотрел Чабан на свою звезду — звезду своих собратьев, пастухов овечьих стад.
Долго смотрел он на яркую, чистую новенькую звезду и думал: «Войти, схватить Зоотехника за шиворот, отмолотить как следует... И выбросить из дома на дорогу. Но он в суд подаст, сволочь. И я ничем не смогу оправдаться. Не кричать же во всеуслышание, что жену твою соблазнили. Да и детей жаль — куда их девать, пятерых?.. Да и чего я себя расстраиваю? Может, нет у них ничего такого, а я...»
Но тут же он вспомнил недавний случай: заболел Чабан, метался в жару под одеялом, не чаял уж остаться в живых, как вдруг приехал Зоотехник. «Как?! Разве я отдам смерти своего курдаса — ровесника?» — заявил он и привез из аула врача. Тот покрутился, пощупал, послушал и решительно заявил: надо везти в район. На прощание оставил тетрациклин в таблетках, взял три рубля и уехал. Через два дня пришла «скорая помощь». Чабан не хотел ехать, потому что почувствовал себя уже гораздо лучше, но его и слушать не стали, повезли... Через три дня Чабан благополучно вернулся домой, и Жена встретила его кри-кбм
— Сколько тебе еще мотаться туда и сюда без толку? Уж лучше бы лежал дома или оставался в больнице. Скотина вон еле живая стоит во дворе. Если бы не товарищ твой, подохли бы уже, наверное. Что значит школьный друг, десять лет вместе проучились!..— долго кричала Жена в том же духе, а Чабан сидел перед нею, похудевший, слабый, понурый.
Сынишка вмешался:
— Папа, а вчера у нас Зоотехник ночевал!
Чабан вздрогнул и взглянул на Жену. Та покраснела и отвернулась.
— Ну и переночевал, что тут такого... Кто бы утром этих троих в школу отвез? То-то же. И не одну, а две ночи пришлось ему заночевать у нас. Спасибо надо ему сказать. А ты что хочешь, то и делай. Переночевал, да! И ты на меня так не смотри, душу мою не изводи! Если надо будет мне, то я и без этого все могу обделать, будь спокоен. Баба, если чего захочет, может и на ходу, пока выносит золу получить свое сполна, запомни.
— Ну-ка помолчи... Говорят, что кулаками машет первым тот, кто боится. Чего ты расшумелась? Детей бы постыдилась, большие уже.
— Как же, испугалась я тебя! Ха-ха! Барана твоего и то больше боюсь.— Вильнув бедрами, Жена вышла за дверь.
Чабан долго просидел дома, обняв младших — близнецов. Затем пошел смотреть отару.
О кудай, когда-то байские яловые жены были приманкой для здоровых пастухов и работников, а теперь, видать, чабанские жены стали привлекать внимание сильных мира сего, думал Чабан, идя вслед за овцами На душе было так скверно, что казалось — не совладать уже с собою. Надо же быть таким дураком! Нет, видно, недаром Зоотехник человек ученый — хоть на золотник, а перехитрил...
Так было в тот раз, а теперь...
— Чего ты уставил нос к небу? — крикнула Жена, высунувшись в дверь.— Иль выть собрался, как Аламойнак?
Чабан направился к дому... В жарко натопленной комнате Зоотехник развалился у стола, прислонясь спиною к стопке одеял. Дети, что поменьше, уже легли спать. Школьный товарищ Чабана исходил крупным потом. У Жены на хребтинке носа тоже выступил капельками пот.
— Вот привез тебе газеты,— сказал Зоотехник.— Надо же столько выписывать! — И он бросил перед Чабаном на стол увесистую кипу газет и журналов.
Чабан быстро посмотрел заголовки, остановился на очерке «Схватка с бураном» и стал читать.
— Вот и полюбуйтесь на такого,— с досадою говорила Жена.— Пока всю газету не обнюхает, не успокоится. Пей чай, пока горячий, ведь ничего ты в этой газете не потерял. Ну!
— Там опять небось про того чабана, который «схватился с бураном в буран с отарой в степи, а я про тебя в газете пропишу, на весь район прославлю,— развеселился Зоотехник.
— Хороший чабан не останется в поле с овцами, он всегда заранее угадает, что будет буран. А если останется, то по своей вине... Ну а ради славы, думаю, не стоит мне в непогоду ночевать в степи... Тут уж будет не до славы... руки, ноги можно отморозить, и попаду, пожалуй, снова в больницу.
Зоотехник при этих словах потупился, опустил глаза, а Жена заметно покраснела. Некоторое время стояла неловкая тишина. И наконец, не вынеся больше молчания, Зоотехник первым заговорил:
— Э-э, что там еще пишут?
— Ты же читал, наверное... Номера-то все старые, свежих нет.
— Разве все перечитаешь! Да и чего их читать? Все про одно и то же,— зевнув, сказал Зоотехник.
— Неужели? — по-русски ответил ему Чабан.
— Эгей, курдас, мы не лекторы, не партсекретари, зачем все время о политике говорить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21