Что провожали его в последний путь. А товарищ Ште-фан сделал все, чтобы имя папы осталось незапятнанным. Большое вам спасибо за все.
— Мы, Кристи, выполняли свой долг,— ответил Ште-фан.— Со временем тебе приведется поговорить со многими людьми, и ты будешь гордиться своим отцом. Этого человека любил весь завод. А может, даже и весь город.
Санде понравилось, как девочка одета. Просто, чисто. На загорелых ногах спортивные туфельки, к тоненькой талии ниспадают две тяжелые, аккуратно заплетенные косы. Кристи чувствовала на себе внимательные взгляды, но не проявляла неудовольствия или стеснения. По всему было видно, что она хорошо владеет собой, что ей по душе открытые лица гостей, приятно быть с ними рядом. Тут Догару спросил озабоченно:
— А ты нас попотчуешь чем-нибудь, Кристи?
Она поднялась и с трогательным достоинством пригласила:
— Пожалуйста, прошу вас в столовую. Не знаю, что у меня получилось, но я старалась. Дядю Виктора нельзя подводить — ведь вы первые гости в этом доме.
В центре строгой, со вкусом обставленной столовой стоял накрытый к ужину стол. Все сверкало чистотой. Вмиг воцарилась атмосфера искренности и теплоты. Кристина подавала охотничьи сосиски и холодные котлетки, разливала цуйку в малюсенькие рюмочки, раскладывала гостям всевозможные салаты, принесла хорошее красное вино. Догару тоже старался, помогая юной хозяйке,— все должно было ее радовать, располагать к искренней беседе.
— Да ты замечательная хозяйка,— похвалила Санда.— Когда же ты успела всему этому научиться?
Штефан перехватил тревожный взгляд Догару, но Кристина не смутилась:
— Мне нравится готовить. У нас была очень хорошая учительница по домашнему хозяйству. Строгая, правда, но зато многое умела. А с теми учениками, которые проявляли интерес к ее предмету, она даже делилась своими кулинарными секретами.
Кристина убрала со стола, принесла горячий кофе.
Санда, не обращая внимания на протесты девочки, пошла с ней на кухню.
— Знаешь, Кристи, дружба начинается с взаимной помощи. Этому я научилась у твоего отца. Давай для начала помоем вместе посуду. А нашим мужчинам и целой ночи не хватит, чтобы все обсудить.
Догару включил торшер, погасил верхний свет. Штефан маленькими глотками пил кофе, ждал. И секретарь начал свой рассказ:
— С большим трудом я разыскал ее. Если бы не Оанча, право, не знал бы, что и делать. Поначалу бросился разыскивать ее мать. Она уже давно не Пэкурару, теперь ее фамилия — Бадя. Родила троих детей, и все от разных мужей. Кристину она отдала в детский дом, когда ей было пять лет. Первое время приходила к ней по воскресеньям, а потом совсем дорогу забыла. Но ты видишь, она выросла доброй, нежной и доверчивой. Ей чуждо всякое притворство и лицемерие, она не понимает, что такое ложь. Когда ей стукнуло десять лет, вдруг объявилась мать и забрала ее. Оказывается, ей нужна была служанка, нянька для других малышей и чтобы было на ком зло срывать. Для Кристины началось настоящее хождение по мукам. Она хлопотала по дому от зари до поздней ночи. О школе и заикнуться не могла. «У тебя четыре класса, чего еще надо? Для женщины счастье не в учении, а в том, чтобы удержать мужика в постели!» Мать водила ее с собой по магазинам, и девочка носила покупки. Однажды их остановили у выхода из магазина и отвели к администратору. В корзинке девочки обнаружили большое количество парфюмерных товаров. Мать ударилась в истерику, избила Кристину на глазах администратора и, хотя он возражал, настояла на вызове милиции. Кристина ничего не понимала: зачем мама положила все это в ее корзинку и почему теперь так бесится. «Это же настоящая клептоманка,— причитала мать.— Я не могу больше ее видеть. В исправительный дом, и точка!» Вот так через пять месяцев девочка оказалась среди несовершеннолетних преступников. Там-то после долгих поисков ее и нашел Оанча. Начальница колонии, полковник милиции, очень хвалила Кристину: «Учится хорошо, трудолюбива, отзывчива. Но совершенно безоружна перед лицом жизни. Она и сейчас не может понять, каким образом оказались украденные вещи в ее корзинке. Но совсем не вспоминает о матери. Отказалась написать ей письмо, когда мы разыскали адрес. Очень музыкальна, особенно любит фортепьяно».
— Ну и что вы думаете делать теперь, после того как удалось вызволить ее из колонии? — спросил Штефан.
— Первую проблему я уже решил. За десять тысяч леев я получил от гражданки Бадя официальный отказ от каких-либо прав на ребенка и согласие на удочерение мною Кристины. Что я и сделал с соблюдением всех необходимых формальностей. Вторая проблема — воспитание. Она унаследовала лучшие черты характера своего отца, и их необходимо развить. Ей было два годика, когда мать ушла от Виктора Пэкурару. В остальном, думаю, больших хлопот не будет. Перешла в шестой класс, будет продолжать учебу в школе. Потом сама выберет себе лицей. Мне сказали, что она одинаково сильна в математике и румынском, физике и химии, в истории и географии. Но жить не может без рояля. И скоро она его получит — через десять дней, когда ей исполнится двенадцать лет. Правда, не знаем пока, куда его поставить, места не хватает. Ну да как-нибудь разберемся, много ли нам надо!
Штефан задал вопрос, который давно уже вертелся у него на языке:
— А почему вы не поселились в особняке, отведенном для первого секретаря? Уж сколько лет прошло, как живете в нашем городе...
Догару сначала нахмурился, потом сказал просто:
— А зачем? Я старый холостяк, вся моя жизнь — в рабочем кабинете. Кроме того, просто лень. Дом старый, значит, ремонт, сметы, ремконторы...
— Об этом мог бы позаботиться уездный комитет.
— Ну что ты говоришь! Секретарь ты на своем рабочем месте. А дома ты такой же, как все, и со своими делами должен справляться сам.
— А много вы знаете таких людей, кто следовал бы этому принципу? Вы ничего еще не слышали, к примеру, о Иордаке?
— Об этом я узнал, к сожалению, только теперь. Что же касается положения в других учреждениях, то мне оно неизвестно.
— А ведь ваше поведение могло бы стать примером. Но кто в нашем городе знаком с повседневной жизнью первого секретаря?
— Ничего интересного, можешь мне поверить. Я поступаю так, потому что не могу иначе. И не хочу.
— Но вы теперь не один.
— А нам с Кристиной что, трех комнат мало? Слушай, товарищ Попэ, хватит об этом! Помогите мне только найти для нее подходящую среду, в которую бы она вошла безболезненно.
— Думаю, что Санда уже постаралась. Ведь она в юных душах разбирается лучше, чем в пропаганде.
— Не скажи! Я читал ее доклад с предложениями о реорганизации пропагандистской деятельности на «Энергии». Там есть смелые, интересные идеи. Похоже, недооцениваешь ты свою жену...
— Как раз сегодня она упрекала меня в этом.
— И поделом тебе.
Оба замолчали. И вдруг поняли, что думают об одном и том же. Догару положил Штефану руку на колено:
— В моем доме я хотел бы видеть в тебе своего друга. В комитете — другое дело, там ты останешься секретарем, товарищем Попэ. Что касается вопроса, который ты хотел задать, запомни лишь одно: да, я перелетная птица. В любой момент меня могут перевести на другое место. Особенно сейчас. Но, как бы ни сложилась моя жизнь, для Кристины я всегда буду настоящим отцом. Приемным только по документам. Я с радостью взял на себя эту обязанность. Это все, что я могу теперь сделать для своего друга, для которого не сделал ничего, когда это было жизненно необходимо.
Санда и Кристина принесли коктейли.
— Ты только попробуй, дядя Виктор, какое это чудо! Тетя Санда меня научила,— наступала Кристина на Догару.
Тот, едва пригубив рубиновый напиток, сказал с укоризной Штефану:
— И ты еще не верил, что твоя жена прирожденный пропагандист?!
Который уже час кружил Павел Косма вокруг собственного дома. Ноги, казалось, налились свинцом и больше не слушались. Изо всех сил старался он шагать прямо, с поднятой головой, но удавалось это с трудом. «Что бы ни случилось,— говорил он себе,— никто не увидит тебя сгорбленным!» Однако в дом войти не решался. Он испытывал чувство глубокого отвращения к этому темному параллелепипеду, царству невыносимой тишины. «Чертов склеп! — в который уже раз проклинал его Косма.— Так мне и надо! Сам построил, сам цветочками обсадил, теперь только крышку закрыть осталось...» Еще давно, задолго до поста генерального директора, он решил, что любой ценой построит себе дом. Учась в партакадемии, он начал копить денежки. Кто бы поверил тогда, что гуляка и весельчак Косма на самом деле скупердяй? И позже никто понятия не имел, кроме разве Ольги, чего стоило ему, тогда еще инженеру, каждый год значительно округлять сумму на сберкнижке. Земельный участок он купил как раз в день назначения на высокую должность. Привел в движение свои связи, друзей, чтобы раздобыть все необходимое для строительства дома. Но ни разу не преступил закона, даже отказался от какой-либо помощи своего предприятия. А когда директора других заводов, домогавшиеся моторов вне очереди, предлагали ему стройматериалы, оборудование, мебель, он с возмущением и брезгливостью отвергал презенты, даже самые соблазнительные, в открытую называя их взяткой. Об этом знали и на заводе. Петре Даскэлу был первым, кто рассказал об этом факте на заседании партийного комитета. Когда Косма услышал, что об этом много говорят в городе, он только пожал плечами: «Ну и что? Каждый должен поступать так!» Павел хорошо знал, что далеко не все директора строили себе дома, дачи, квартиры честным путем, но сам не хотел пятнать свою совесть и имя.
И вот теперь этот дом стал для него поистине невыносимым, чем-то вроде пристанища призраков. Да, они упорно посещали его каждую ночь, заполняли сны, приводили в дрожь, поднимая с мокрых от пота подушек. Порой он просыпался от собственного крика. А то всю ночь не мог сомкнуть глаз, впадал в дремоту уже на рассвете, терзаемый мыслью, что скоро вставать. Вскакивал с постели, бросался под душ, брился кое-как и отправлялся на завод хмурый, с болью в затылке и горечью во рту. Просил крепкого кофе и, погружаясь в работу, постепенно забывал обо всем, пока на завод не опускались вечерние сумерки и в цехах не утихал шум. Он искал любые предлоги, лишь бы задержаться на работе подольше. Мариету Ласку и других сотрудников не отпускал.
Пристрастился было к коньяку. Сначала вроде помогало, но потом знакомые страхи, бессонница, чувство полнейшей пустоты стали возвращаться, убеждая в бессилии алкоголя. Больше того, кошмары приобрели какие-то патологические формы: ему грезились чудища, он видел себя в окружении существ, словно сошедших с рисунков Гойи. Нет, они ему не угрожали. Они издевались над ним. Смеялись щербатыми ртами, подмигивали страшными глазами, показывали на него крючковатыми железными пальцами. Он предпочитал вовсе не ложиться в постель. Бродил по пустому дому, разговаривал сам с собой.
А сегодня, когда стало ясно, что он сошел с дистанции, дорога домой стала сущей пыткой. Казалось, что он идет замуровывать себя в склеп. «А может, и в самом деле лучше умереть, исчезнуть? — спрашивал он себя.— Но почему? В сорок-то лет? Хорошо, пусть я не соответствую нынешним требованиям, но срезать меня, как паршивую мозоль? Выбросить на помойку, как грязную тряпку? За что?»
Он остановился перед калиткой. Потянул за ручку. Вошел. Вдруг ему показалось, что в саду кто-то есть. Нарочито грозно окликнул: «А ну выходи!» В ответ ни звука. Убежденный в том, что ему почудилось, поднялся по лестнице, вошел в дом, тяжело упал в кресло. Свет зажигать не хотелось. Долго сидел, бездумно всматриваясь в мертвящую темноту, не зная, что делать. «Эх, Ольга, Олюшка, даже ты не хочешь протянуть мне руку!..» Он закрыл лицо ладонями, его трясло мелкой нервной дрожью. Обжигала неотступная мысль: «Ведь носит под сердцем моего ребенка! Моего мальчика. Мое будущее. Мое счастье. Как можно убить его?!» Он встал и, пошатываясь в потемках, начал ходить по комнате. «Нет, это невозможно, не может быть! — кричал Павел, словно обращаясь к кому-то.— А почему не может? Ты забыл ту ночь? Забыл, как избивал ее, мучил, что творил проснувшийся в тебе зверь? Какие у тебя после этого права?» Но в душе его, отяжелевшей от невыплаканных слез, не пропадало странное ощущение, что сейчас должно произойти нечто чрезвычайно для него важное. Павел не знал, сколько часов просидел он так в темноте, охваченный болью...
Телефон звякнул сначала один раз, потом, после паузы,— два и еще через полминуты — три раза. Это был их старый условный сигнал, заведенный с первого года супружества. Он схватил трубку.
— Я слушаю, моя любимая!
Голос, словно дуновение освежающего утреннего бриза, мгновенно вернул его и все вокруг к жизни:
— У тебя будет ребенок, Павел Косма.
ГЛАВА 14
Город, как и весь уезд, переживал период бурного обновления. Застать Догару в уездном комитете было невозможно. В командировках его часто сопровождал Штефан Попэ. Другие партработники тоже не сидели на месте: приходили в местные органы власти, на предприятия, прямо в заводские цеха, разъясняя суть назревших перемен, приглашали смело высказывать критические замечания, старались втянуть рабочих в откровенный разговор. По пятницам и субботам все собирались в уездном комитете и подводили итоги. Догару приходилось постоянно напоминать: «Не надо отчетов о проделанной работе. Прежде всего нас должно интересовать, чем живут, что думают люди, есть ли у них какие-нибудь замечания или предложения». Вскоре Штефан получил задание полностью сосредоточиться на «Энергии» — помочь коллективу завода перестроиться, поддержать усилия проектировщиков, занятых не только поисками новых решений, но и усовершенствованием традиционных моделей. Много сил отдавал он организации цеха самооснащения. Завод, подобно судну, ложился на новый курс и клокотал, набирая скорость. На Коему Штефан теперь пожаловаться не мог. Павел всех внимательно выслушивал, созывал руководителей, принимал необходимые оперативные меры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50