Именно тогда, когда я ждала твоей капитуляции, ты преподал мне урок, как важно в самых сложных ситуациях сохранять хладнокровие.
Дан с грустью заглянул ей в глаза.
— Я уже предлагал тебе и теперь предлагаю в последний раз: оставь этот бред, будь как все женщины — доброй женой, любящей матерью... Надо только избавиться от этого демона, который терзает тебя. Наверное, это нелегко, но поверь, я тоже не с закрытыми глазами говорю тебе все это и иллюзий не строю!
Августа стремительно шагнула к нему, открыто посмотрела в лицо. Погладила его волосы, поцеловала в лоб.
— Ты благородный, Данушка. После всего, что я тебе сделала... Слишком ты хороший. Жаль тебе Густи, ты, может, даже еще любишь ее. Но это невозможно.
— Почему?
— Потому, что я так хочу. Потому, что мне так проще. Потому, что это было бы большим несчастьем для нас обоих. Не прошло бы и нескольких недель, как неизбежно вспыхнул бы раздор. У нас совершенно разные представления о жизни. Зачем огорчать друг друга? Я ведь тебя очень хорошо знаю и по-своему люблю. Наверное, за твое простосердечие и чистоту. Но ты витаешь в облаках, тебе неведомо, что такое нищенское детство и трудная юность. Мне всего приходилось добиваться самой. Вот и тебя тоже... А теперь я устала. У тебя свои идеалы, ты стремишься все познать, тебя интересуют и занимают люди, окружающий мир, добро и изобилие для всех. Даже твоя работа на заводе и научная деятельность представляются тебе не только профессией, но и средством для достижения идеала. А я, Дан, думаю только о себе, о своем настоящем и будущем... Родители? Отец — инвалид, взбалмошный, как и я, мама — преждевременно увядшая женщина, которая завидует мне и никогда меня не любила. Единственный, кто мне дорог,— это сестра Хильда. То, что я эгоистка, ты заметил уже давно, сам не раз говорил. Не отрицаю. Я вижу мир таким, как он есть, и себя в нем такой, какая я есть. Так вот я хочу, чтобы мне было хорошо, хочу взять от жизни как можно больше. По возможности все. Даже если другим от этого будет плохо... Это тебя удивляет?
Дан смотрел на нее с изумлением. Он был ошеломлен: никогда еще она не говорила так откровенно. Его поразила такая холодная расчетливость, жестокость. А Августа как ни в чем не бывало продолжала:
— Ты видишь мир в розовом свете. Но таким его видят далеко не все. Сколько знакомых твердили мне: «Не будь дурой, Августа! Живи, как мы живем. Не клюй на пустой крючок, не слушай тех, кто морочит тебе голову болтовней об идеалах». И они правы: какие еще идеалы? Есть у тебя деньги в кармане — весь мир твой. Ты ни в ком не нуждаешься и никого не боишься. С помощью денег можно выйти из любого переплета. Я уж не говорю, что они могут удовлетворить все твои желания, исполнить все твои капризы... Как ты думаешь, можно прожить на зарплату институтского преподавателя? Да, можно, если будешь считать каждый медяк, носить дешевый ширпотреб и ужинать в паршивой институтской столовке. Так и погрязнешь в серой, безликой массе изможденных женщин. А ваши проектировщики или эти журналисты — они лучше живут? Так вот, я так жить не желаю! Не согласна! Все ищут себе дополнительный доход. Любым путем. Кто может осудить за это? Ты говорил о рабочем классе, о руководящей силе, о пролетарской морали... А ты знаешь, что любой из них имеет еще одну зарплату? Вкалывает свои восемь часов на заводе, а вернувшись домой, подрабатывает у соседей: одному починит электропроводку, другому что-то исправит в ванной, третьему настроит телевизор. Разве это не честные деньги? Разве он засовывает руку в чужой карман? Он получает за свой труд, потому что, если ждать, пока придут из мастерской, борода до колен вырастет. Есть, конечно, всякие там мясники, парикмахеры, портные, сапожники и маляры, которые норовят шкуру с человека содрать. Или еще зубные техники и гинекологи! Но и их можно осуждать, собственно говоря, лишь тогда, когда они пользуются государственными материалами. А государству все равно, ведь за все расплачиваются частные лица, такие вот, как ты или я, которые не умеют заменить прокладку в кране или исправить телевизор. Только не надо мне про моральный облик...
Смущенный ее аргументами, Дан оборвал монолог Августы:
— Неужели ты в самом деле считаешь меня таким беспомощным, не способным обеспечить своей жене, своей любимой жизнь честную и достойную? Если у тебя были какие-либо житейские трудности, почему ты мне ничего не говорила? Я никогда не думал, что ты в чем-то нуждаешься.
Августа с ловкостью счетовода мигом прикинула на бумаге свои расходы. Питание и квартплату даже не включила в этот список. А вот одежда, обувь, косметика, парикмахерская, стирка белья и многое другое разом выстроилось в длинную колонку многозначных цифр, при виде которых лицо Дана сразу вытянулось. Она расхохоталась.
— Вот так-то, дорогой мой. В подобных заботах живет подавляющее большинство женщин, поэтому они и старятся быстрее. Самые ловкие выходят замуж за стариков типа Димитриу, остальные в меру своих способностей ищут дополнительные доходы: шьют, делают массаж, раздобывают и перепродают медикаменты, дают частные уроки... В общем, кто как может, пользуются связями и не упускают случая завести ценные знакомства.
— И ты встречала только подобных женщин?
— Не только женщин, но и мужчин. Не все, конечно, так живут, но большинство. А некоторые просто воруют.
— Но ты-то сама — как ты жила до сих пор? Как выходила из положения?
— Конечно, всякие там сомнительные делишки, махинации — это не для меня. Я, например, готовлю абитуриентов к вступительным экзаменам на свой факультет. Не полагается, но я это делаю. И делаю честно. Для меня час занятий — это действительно час работы, причем только с одним учеником... А знаешь, как другие? Набирают по три-четыре ученика, целую группу, занимаются тот же час, а плату берут с каждого. Да и теннис... Не думай, что это только источник бодрости и энергии. Денежные премии тоже играют роль. И еще скажу тебе кое-что. Сестра моя, что сейчас живет в ФРГ, здесь была учительницей, преподавала историю. Но, выехав на Запад, поняла, что там с ее специальностью делать нечего. Хильде повезло — она переучилась на зубного техника, удалось неплохо устроиться. И теперь время от времени может позволить себе небольшую посылочку для меня. Вот откуда у меня модные платья, туфли и прочие вещички. Но сказать по правде, вкалывает она там до изнурения.
— Ну и в чем же тогда ей повезло?
— А в том, что нет у нее поводыря: повернись направо, повернись налево, делай то, не делай это... Хильда, как я, волевая и независимая. Замуж не захотела. Но будь спокоен, рано или поздно она сколотит себе состояние. А что до удовольствий, взгляни-ка лучше на наших женщин. Какие у них-то радости в жизни?
— Ну, это смотря у кого.
— Да что там говорить! — вспыхнула Августа.— Осточертели мне и жалкий этот город, и людишки его никчемные. С радостью уезжаю отсюда. А уж в Бухаресте-то я не пропаду...
— Уезжаешь, значит, без всякого сожаления?
— Да если даже и сожалею о чем, никто об этом не узнает, потому как не умею плакаться в жилетку.
Глаза Августы стали вдруг грустными, слезинка скатилась по щеке, еще пылавшей от такой странной, такой неожиданной исповеди. Она прошептала:
— Знай и помни, что тебя я любила по-настоящему. Наверное, и сейчас еще люблю. Но вот такая я уродилась, и ничем ты меня не исправишь. Думай обо мне что хочешь, но этой ночью ты останешься со мной. В последний раз. Надо же нам проститься!..
Августа обняла его, крепко прижалась. Он ощутил тепло ее такого родного тела, но остался холодным и бесстрастным.
— Ну хватит! — воскликнула она и мгновенно сбросила одежду. Обнаженная, она снова прижалась к нему, ища губами его губы.— Ну иди же ко мне, мой милый, иди! Забудем хоть на минуту обо всем, останемся одни на всем свете...
Дан молча снял со своих плеч ее руки, нервно потирая ладонью лоб, сказал:
— Не могу я так. У меня ведь тоже есть свои убеждения, есть душа, которую ты разбередила. Я ведь не только стремился к твоему восхитительному телу, во мне жило большое уважение к тебе, Августа. Я любил каждый твой жест, даже гримасы гнева и надутые обидой губы. Потому что все это вместе было тобою, составляло нечто яркое и возвышенное — душу моей любимой. Ну а теперь... Ты разрушила сегодня все и навсегда. Впрочем, оно началось не сегодня, это разрушение. А на нынешнюю ночь ты предлагаешь мне дубликат моей Августы. Он похож на нее, но это не Августа. Эту женщину я не люблю и не могу любить. Та, другая, мне желанна, ее люблю, о ней мечтаю. И было бы настоящим предательством по отношению к ней, если бы я остался. Пойми, что-то умерло во мне.
Он подобрал со стула стеганый халатик, укутал ее до подбородка. Августа молча плакала. Крупные, как бусины, слезы скатывались по щекам, и казалось, что им не будет конца. Дан взял ее безвольную руку, нежно прикоснулся губами и сказал:
— Желаю тебе счастья, Августа! Я никогда ничего не забуду. Хотелось бы, чтобы не забыла и ты.
Он вышел из комнаты. Августа его не провожала. Когда замок щелкнул, она села перед зеркалом и долго, мучительно всматривалась в свое отражение.
ГЛАВА 12
Вот уже много дней Ольгу терзали противоречия, и она опасалась сделать какой-нибудь опрометчивый шаг. Как главный редактор уездной газеты, она была в курсе всех заводских дел, о результатах расследования, проведенного Штефаном Попэ, ей рассказал сам первый секретарь. Эти сведения находились в явном противоречии с тем, что внушали ей инструктор Мирою и секретарь Иордаке, а репортерские известия о все более частых конфликтах на заводе свидетельствовали о необходимости коренных перемен. Санда — настоящая подруга! — деликатно стараясь не упоминать имя Павла Космы, рассказывала ей об атмосфере, царившей на заводе. Она видела, что Ольга тяжело переживает разрыв с мужем, однако понимала, что Косма сильно оскорбил ее, и о необходимости помириться не заговаривала. «Как хорошо, что у меня есть такие преданные друзья!» — оттаивая, думала Ольга. Вот и сейчас, когда в поисках Штефана она позвонила ему домой, то с радостью услышала голос Санды:
— Укатил на ночь глядя в Бухарест. Ты разве не знала?
«Если первый секретарь поехал в Бухарест вместе со Штефаном, следовательно, будут обсуждать проблемы «Энергии», и в центре внимания опять будет Косма. Боже, хватило бы ему только ума! — с тревогой подумала Ольга.— Ведь такого натворил в последнее время»... Перед отъездом Догару поинтересовался, почему до сих пор не опубликованы результаты проводившейся на заводе анкеты. Когда Ольга сослалась на недостаточный объем материала, первый секретарь внимательно посмотрел на нее и твердо сказал: «А у меня впечатление, что и тех хорошо известных сведений, которые скопились у вас, хватит на целый десяток газетных номеров. Не хочу на тебя давить, товарищ Стайку, слишком уважаю твою честность и принципиальность, но было бы хорошо, если бы анкета появилась в газете еще до моего возвращения. С комментариями редакции или без. Давайте дадим слово рабочим, мастерам, инженерам — пусть выскажутся о ситуации, сложившейся на заводе, и о возможных путях ее исправления».
Догару проводил ее до дверей кабинета и вдруг тепло, с сочувствием сказал: «Знаю, тебе очень тяжело, Ольга. Ты, видно, как и я, из породы однолюбов. А однолюбы должны уметь противостоять любым трудностям, даже отчаянию». Она не нашлась что ответить, молча протянула руку. Он по-отечески погладил ее растрепавшиеся волосы и, будто они ни о чем другом не говорили, посоветовал: «А знаешь, сходи-ка ты сегодня к парикмахеру. Пусть все недоброжелатели лопнут от зависти». Ольга с большим трудом сдержалась, чтобы не ткнуться лицом в его широкую грудь и не разрыдаться. Почувствовал первый секретарь это или нет, но он легонько подтолкнул ее к порогу...
Вернувшись в редакцию, она обнаружила у себя на столе материалы анкеты. «Ну что ж, чему быть, того не миновать»,— решила она и вот уже битых два часа изучала страничку за страничкой. «Да, откладывать больше нельзя. Бедный Павел, что его ожидает теперь? Делать нечего, я не имею права держать это под сукном. Но чего-то тут все же не хватает...» Конечно, факты были неумолимы. Каждый в отдельности; а все вместе... Не было в этой анкете цельности. Она посидела в раздумье, потом позвонила Штефану. Он уехал. Тогда она позвонила «домой». Ответила доамна Испас:
— Это ты, Оленька? Тебе нужен Дан? А он с раннего утра на заводе. Ищи его там. Хочешь, я сама позвоню?
Ольга поблагодарила. Пока набирала номер «белого дома», подумала: «Бедная доамна Испас. С какой радостью была бы я ей дочкой или племянницей, но она видит во мне только свою будущую невестку. Не может старушка понять, что мы с Даном просто друзья. Что поделаешь, если сердце мое плачет по другому? По тому, кто меня так гнусно растоптал. Я и ненавидеть его не могу, и забыть не могу».
Дан сразу согласился:
— Да, конечно! Как же не помочь нашей прессе? Сейчас могу выкроить часок. Жди меня в редакции. Но с условием: горячий крепкий кофе и сигареты.
Усевшись в кресло с чашкой обжигающего кофе, Дан испытующе посмотрел на Ольгу, пытаясь понять, что за беда у нее приключилась. Ольга, не говоря ни слова, протянула ему папку. Пока Дан читал, она отвечала на телефонные звонки, давала какие-то указания, просматривала принесенные заметки, без колебаний отправляя некоторые из них прямо в корзину. И когда он отложил последнюю страницу, в свою очередь посмотрела на него испытующе.
— По-моему, все изложено точно и объективно. Ты в чем-нибудь сомневаешься?
Ольга отрицательно покачала головой. Дан долго смотрел в окно, потом зашагал по кабинету, цепляясь за штабеля газетных подшивок. Остановившись рядом с ней, спросил:
— Скажи честно, Ольга, зачем ты меня позвала? Ты опытная журналистка и лучше меня знаешь, что надо делать. Совет мой — пустой звук. Есть тут, правда, еще один аспект, деликатный: ты любишь Павла и тебе больно собственными руками готовить ему удар. Ты должна прямо сказать об этом Догару.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50