— Ничего не случилось,— махнула рукой Сальме.— Скажите, что все в порядке.
— Она спрашивает, как здоровье?
— Здоровье в порядке. Никакой беды нет. Здоровье в порядке.
Мерле повторила по телефону слова старухи.
— Что вы хотите сказать еще?
— Ничего, ничего. Здоровье в полном порядке... хорошее. Дорога скользкая, только и всего.
— Дорога скользкая, только и всего,— повторяла в трубку Мерле.— Она спрашивает, не поскользнулись ли вы.
— Нет, нет,—махнула рукой Сальме,—мне неплохо, все в порядке,— повторила она упрямо, чуть сварливо.
Мерле передала ее слова.
— Что еще?
— Да что там еще. Ничего.
Мерле повесила трубку.
— Все.
— Неужели все? — удивилась Сальме, оправляя полы пальто.
— Все, все.
— Так быстро?
— А вы хотели еще что-то сказать? Что же вы мне не говорили, когда было время?
— Так просто и прошло все... Нет, со мной ничего,— недоверчиво пробормотала Сальме.
О МАЛЕНЬКОЙ ФАРФОРОВОЙ ЧАШКЕ И О ХОЖДЕНИИ
Сальме резво семенила, спеша дом, и думала при этом, что наконец-то она позвонила снохе. И не было ничего особенного, все прошло очень даже просто. Сноха говорила в городе, что, если кто-то позвонит днем, когда их нет дома пусть она поговорит, ничего сложного в этом нет, пусть приложит трубку к уху, и все. Но хотя она показала свёкрови, как надо звонить, Сальме не решалась притрагиваться к телефону. Порой телефон звонил, но она держалась от него подальше, и, когда сноха или сын спрашивали вечером, не звонил ли кто, Сальме отвечала, что она ничего не слышала. Но однажды она попалась. Позвонила сама сноха, а Сальме сказала, что никто не звонил. Сноха рассердилась: как ты можешь жить в городе, боишься водопроводного крана, газовой плиты, телефона и даже звонка в дверь. Сальме и сама поняла, что сноха права, не надо бояться всего, как заяц. К водопроводному крану она привыкла через две недели, но к газовой плите не смогла. Она слышала, что какая-то старая женщина забыла завернуть газовый кран и погибла. Это нагнало на нее страху пуще прежнего, ведь краны поворачивались туго, и Сальме жаловалась, что у нее не хватит силы повернуть. Сноха научила ее, прочла ей лекцию, но потом оставила в покое отказавшись от мысли, что свекровь приготовит им обед. Вечером, когда готовила сама сноха, Сальме нравилось быть в кухне, но однажды она неосторожно сказала, что у нее разболелась от газа голова, и сноха велела ей уйти, хотя голова у Сальме больше не болела. Сальме ушла и села на свою кровать за шкафом: сын отгородил ей местечко в проходной комнате; она сидела, опустив руки, пока сноха не позвала ее ужинать. Сальме лишь мыла посуду, на это не требовалось много времени, под рукой была и теплая и холодная вода. Сноха ставила на стол обычно гораздо больше чашек и блюдец, чем Сальме у себя дома в Кивире. Сальме казалось это излишним, даже каким-то щегольством. Да ведь городские люди — разве им скажешь! Чашки у снохи были разные. Одни тонюсенькие, как яичные скорлупки, Сальме не решалась их мыть, боялась, что разобьет. Сноха и не давала их ей, мыла и сушила сама. Когда Сальме спросила, из чего они сделаны, сноха сказала, что из фарфора. Сноха варила кофе в странном кофейнике с хвостом и подавала его мужу в субботу и воскресенье по утрам, когда ему не нужно было идти на работу. Она
подвозила все на подносе-коляске к столу и дальше, в заднюю комнату, где жили молодые и куда Сальме заходить было нельзя. Что они там делали, о чем шептались, Сальме не могла знать. Однажды она по старой привычке заглянула в приотворенную дверь: сын и сноха обнимались. Помилуй бог! Городские, времени много, какие у них еще заботы! Времени вдоволь и на то, чтобы цветы в вазе расставлять, было ли столько времени в молодости у нее? Сноха поставила вазу с цветами и ей в уголок, но Сальме незаметно для снохи отнесла их на кухню. Еще разобьется ваза, что тогда делать, на что ей цветы, главное — была бы сыта, было бы на душе легко. Весь век не было у нее времени собирать цветы, а теперь вот на старости лет — нате!
А вот ту тонюсенькую чашечку она однажды потрогала — так, чтобы никто не видел; самую тоненькую, изнутри синюю, с цветочками. Сноха оставила ей кофе в термосе, и Сальме, как только сноха ушла, принесла из буфета эту чашечку, из которой пил кофе только сын, и попробовала, не вкусней ли пить из нее. Чашка была легкая, сама так и подпрыгивала, хорошо еще, что дело было в кухне и кофе не проливался на ковер. Конечно же сноха была права, когда она сказала, что Сальме обращается со всеми вещами так, будто они оловянные. Даже выключатель сломался, когда она нажала на кнопку. Сноха смеялась, что силы у Сальме хоть отбавляй.
Сальме снова подумала, как это ее сын, большой, сильный человек, инженер, пьет кофе из такой маленькой чашечки. Она считала, что перед Паулем ставят на стол самую большую чашку, а сноха, тоненькая и хрупкая, пьет из крошечной чашечки. Но сноха наливала мужу в самую крошечную чашечку, когда он забегал домой, перед тем как пойти на вечернюю лекцию. Сноха говорила, что для Пауля — чашка в самый раз, к тому же ему нравится чашечка, это его собственная, ее подарок... Упаси боже, если разобьется! Нет, она, Сальме, больше не притронется к ней, будет пить из своей большой кружки.
И Сальме вспомнилось, что сегодня она не пила кофе из своей блестящей кружки. И еще: что почти не поговорила по телефону. Господи, о кофе-то совсем ничего не сказала. Обрадовалась, что услышала сноху, и не спросила, много ли кофе класть на кружку. Что же теперь делать? Устало опустилась она на табурет, взяла купленную в кивирской лавке пачку кофе и оглядела ее еще раз. На пачке была стройная негритянка с монистами, с коричневыми браслетами на запястьях. Одной рукой она придерживала юбку, словно переступала через канаву или плетень. Красивая была женщина. А надпись на пачке за этот день не стала яснее.
Сальме подумала: прилечь, что ли, отдохнуть или что бы такое сделать. Но как это — спать днем, ночью не сомкнешь глаз! Чем ей плохо, только вот есть охота. Она подошла к столу, чтобы приготовить еду. Молока так и не успела принести, не купила — и все из-за кофе. Сальме взглянула на часы, молоко сегодня уже не отпускали. Принесла из шкафа, что в коридоре, с висячим замком, кусок жареной колбасы и стала есть.
Звонила она в город зря, и все вышло по-глупому: и вот теперь, после обеда, Сальме пришлось снова взяться за письмо. Теперь новостей было гораздо больше, чем до того, как она ходила в адуласкую лавку.
«8 февраля утром в 8 часов Тальвинг пошел в контору там получил разнарядку на целый день записал на бумаге с бумагой в руке пошел мимо конюшни домой сел на кровати он сказал сыну Юллар я умираю и помер в ту минуту позвали харалаского врача т.от осмотрел сказал у него лопнула самая большая жила в голове хлопоча в коридоре не верится что Тальвинг умер».
Сальме подняла голову и взглянула в окно. Воробьи чирикали на ветке липы и пялились в окно. Пожилая женщина подумала, что же еще написать, какие новости она слышала. Может быть, о продавце Усаче — что он торгует, глядя на покупателя. Да разве сноха не видела в Таллине таких усачей! Прямо беда, что сноха такая ученая, говорить с нею трудно, не то что писать ей. Ведь не знаешь, что ей годится, что не годится, взвешивай и выбирай каждую мыслишку, чтобы не сболтнуть что-нибудь лишнее или даже не обидеть. Люди городские, с ними и шутки надо выбивать, еще рассердятся, скривят лицо, хоть ничего и не скажут. Самое верное — написать о погоде и здоровье; она снова взяла шариковую ручку и попыталась перевести разговор с последнего снегопада на здоровье.
Но письмо и на этот раз осталось иедописанным. Сальме вспомнила Тальвинга, человека, который в пятьдесят пятом году верхом на лошади проехал по кукурузе, и ей было трудно поверить, что этот сильный человек уже никогда не пройдет по коридору, где пахнет картофельной болтушкой для свиней. Очень странная вещь — человеческая жизнь. Живет человек, любит, пьет и орет, убирает навоз за другими и сам производит навоз, как машина. Взгляд Сальме остановился на чернокожей женщине, что на кофейной пачке, и она подумала: даже Тальвинг и, возможно, даже сноха ее никогда не видели таких чернокожих... Как уголь. Плохо ли жить такому на свете, грязи не видно. Она, конечно, не увидит таких людей, так мало она в свой век ездила. Да и что толку видеть! Был Тальвинг, прошел на лоснящемся жеребце по кукурузе, утонул в ней, о нем писали в газете, говорили по радио, его фотографировали- и вот теперь у него лопнул кровеносный сосуд в голове, и дело с концом. Порой он, покойник, бывал с людьми резок, но что поделаешь, иначе не заставишь работать.
Сальме считала эти мысли вполне важными, чтобы изложить их в письме. Сноха молода и не думает о смерти, у нее есть дела поважнее, все придет в свое время, и, если свекровь думает так, пусть сноха не сердится на нее там в городе. Рассердиться-то можно, но что толку, если Сальме считает это дело важным. Все на бумагу, что только придет на память, а то сноха опять скажет, что тебе нечего сказать, кроме «здрасьте» и «до свиданья».
Она бросила взгляд на часы и оторопело встала. Ой, к вечеру дело идет! А она сегодня еще не пила кофе! Может, в самом деле открыть пачку с этой черно-коричневой картинкой?
Была еще и другая возможность. Пойти в Харалу, в лавку, что там, у озера, и попытать счастья. Сальме помнила, что, когда еще работала, несколько раз покупала в этой лавке резиновые сапоги. Почему бы там не быть и кофейным зернам? Час туда и час обратно — и она приносила купленные сапоги. Если сейчас пойти, вернешься засветло. В новых галошах на валенках, с палкой в руке идти можно. Пусть смеются кто хочет: вот, мол, старуха бредет с палкой от метлы, как колдунья, Сальме этим не проймешь.
Ветер свистел в оледеневших сучьях, навстречу катились грузовики: Сальме медленно тянулась по обочине, останавливалась и ждала, когда проедут машины, время у нее было. Ты должна много ходить, говорила сноха. Слишком много ходить тоже плохо. Где там, в городе, было ходить? Когда сына и снохи не было дома, Сальме ходила по передней — пять шагов туда, пять обратно. Когда же сноха была дома, ходить было нельзя, сноха говорила, что от такого хождения нет никакой пользы, надо выйти на улицу. И вечером и ночью, когда не спится, в передней ходить не следует, не то соседи с нижнего этажа придут жаловаться: мол,
что тут топчутся, хлоп-хлоп. Так что ни в Кивиру, ни в городе ходить ночью было нельзя.
Ходить ты должна ради ног, говорила сноха. Кто не ходит, у того вскоре отнимутся ноги. Это Сальме знала и сама — если человек не ходит, он остается без ног и не встает с постели. Есть тому и пример в жизни. Разве не то же случилось с сапожником Тээсалу, у которого были больные ноги; жена сказала: не двигайся, и он не двигался, лежал в кровати, пока не отнялись ноги, и пришлось жене десять лет ухаживать за ним, лежачим.
И Сальме ходила, она привыкла ходить, привыкла заставлять себя ходить. Когда-то она проходила это расстояние за час, теперь же на дорогу уйдет полтора, если не два часа. На худой конец, туда можно доехать на автобусе, но Сальме надо было идти, и она хотела идти. Идти было еще и потому хорошо, что ночью навалится глубокий сон и не придется просыпаться в три или четыре, как бы ни лаял пес Хильдегард. Откуда взяться крепкому сну, если ты целый день ничего не делаешь, говорила сноха.
Сноха хотела обучить ее странным вещам. И все из-за этих ног. Лежи, мол, в кровати на спине и двигай ногами, будто едешь на велосипеде. Тогда кровь будет хорошо течь по сосудам. Так говорила сноха, когда Сальме пожаловалась, что болят ноги. Что бы ни было, но такой цирк не для нее. Она ожидала, что сноха даст лекарство, капли или таблетки, а она велела двигать ногами и ходить, не сидеть. Ходить она, конечно, может, но вертеть ногами, как на велосипеде ехать, не станет. Она, правда, видела, как сноха на ковре упражнялась и так и этак, чуть не стояла на голове. Пауль тоже стоял на голове и хвалил жену, что та заботится о своей внешности.
ХАРАЛАСКАЯ ЛАВКА
Продавец харалаской лавки был среднего роста, с залысинами, с редкими волосами человек. Немало прошло с тех пор, как жена его и сын ушли от него в Кивиру, к Тальвингу но Палу, казалось, был равнодушен, он Только смеялся и отмахивался, когда об этом заходила речь. До сих пор он жил холостяком и был вполне доволен.
В этот зимний день он стоял за прилавком и, скучая, смотрел в окно. Покупателей не было, две школьницы зашли купить конфет, и какой-то проезжий шофер выпил бутылку лимонада. Только после обеда появился человек из Тсир другими и сам производит навоз, как машина. Взгляд Сальме остановился на чернокожей женщине, что на кофейной пачке, и она подумала: даже Тальвинг и, возможно, даже сноха ее никогда не видели таких чернокожих... Как уголь. Плохо ли жить такому на свете, грязи не видно. Она, конечно, не увидит таких людей, так мало она в свой век ездила. Да и что толку видеть! Был Тальвинг, прошел на лоснящемся жеребце по кукурузе, утонул в ней, о нем писали в газете, говорили по радио, его фотографировали] и вот теперь у него лопнул кровеносный сосуд в голове, и дело с концом. Порой он, покойник, бывал с людьми резок, но что поделаешь, иначе не заставишь работать.
Сальме считала эти мысли вполне важными, чтобы изложить их в письме. Сноха молода и не думает о смерти, у нее есть дела поважнее, все придет в свое время, и, если свекровь думает так, пусть сноха не сердится на нее там в городе. Рассердиться-то можно, но что толку, если Сальме считает это дело важным. Все на бумагу, что только придет на память, а то сноха опять скажет, что тебе нечего сказать, кроме «здрасьте» и «до свиданья».
Она бросила взгляд на часы и оторопело встала. Ой, к вечеру дело идет! А она сегодня еще не пила кофе! Может, в самом деле открыть пачку с этой черно-коричневой картинкой?
Была еще и другая возможность. Пойти в Харалу, в лавку, что там, у озера, и попытать счастья. Сальме помнила, что, когда еще работала, несколько раз покупала в этой лавке резиновые сапоги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9