Хинд от такого обвинения просто онемел.
Мыраский же хозяин гнул свое:
— Ничего удивительного в этом нет! Работать, хозяйство вести ты не хочешь, даром, что ли, рвался в теплые края, будто свинья в картошку, подальше от нашего прихода да от нашего народа. Вот ты ригу и спалил: дескать, ежели иначе нельзя, устрою пожар, авось мыза отпустит. Пеэтер, неси кандалы!
Хинд вздрогнул.
— Постой, постой,— остановил Эверт Аялик нетерпеливого судью. — Успеется еще с кандалами. Еще не все свидетели показали.
Тут вмешался молчавший до сих пор Мюллерсон:
— Этой весной мы утвердили Хинда Раудсеппа хозяином паленой Горы, чтобы он собственною охотою работу исполнял и жизнь устраивал. Мыза на него не жалуется, барщина у него
отработана. А то, что рига сгорела, так это со всяким может случиться.
После чего парней попросили выйти и привели Паабу.
— Не доводилось ли тебе слыхать, чтобы Яак Эли угрожал хозяину?
— Не доводилось, — ответила Паабу.— У кого же хватит ума при свидетелях-то угрожать?
— А не замечала ли ты чего-нибудь странного в поведении Яака Эли? — спросил Эверт Аялик.
— Так-то он обыкновенный батрак,— ответила ключница.— Только...
— Что только? — переспросил Аялик выжидающе.
— Только вот лучины он здорово щепает, целую охапку хороших, тонких лучин в один момент может нащепать, ловчее щепалыцика я и не встречала, получше моего отца будет...— простосердечно призналась Паабу.
— Что ты еще знаешь?
Ключница задумалась.
— Однажды весной, когда я в церковь ездила, Яак и Хинд еще дома оставались, Хинд упал на тугой снег и разбил себе губы, я спросила у Яака, не он ли ударил хозяина, а тот вместо ответа засмеялся недобрым смехом.
— Странно, как это я со своего двора не видал, оттуда все как на ладони видно,— сказал Эверт.
— Странно, что ты не разглядел, кто ригу поджег,— подковырнул его Сиймон.
Эверт пропустил колкость соседа мимо ушей и спросил у Паабу:
— Тебе больше нечего сказать?
— Вроде нечего.
— Можешь идти! Мюллерсон, запиши про лучины и драку.
— Лишний труд, этим делом должен другой суд заниматься,— недовольно произнес Сиймон.— Это дело орднунгс- герихта. Хинд последний заходил в ригу, это главная улика. Отправим его в город — и дело с концом.
— Ежели бы твой скот не потравил паленогорскую отаву, мы бы давно знали, кто пустил петуха.
— Если бы вообще пустил,— предположил коннуский Андрее.
— Все может быть,— кивнул хозяин Отсаского хутора.
— Все равно Хинда закуют в кандалы, вот увидите,— продолжал свое Сиймон с недоброй усмешкой.
— Вызвать Элл Ребане! — выкрикнул Эверт Аялик.
Девушка вошла, на груди у нее была серебряная брошь, встала перед судейским столом и засмеялась от смущения.
— Не приходилось ли тебе видеть или слышать, чтобы Яак Эли угрожал Хинду Раудсеппу или говорил, что пустит ему петуха? — спросил Эверт, который превзошел себя.
— Разве такой способен что-нибудь поджечь...
— Видать, тебя он не зажег, ишь губы-то надула,— съехидничал Сиймон.
Элл хихикнула.
— Право слово, здесь не место для таких шуток,— недовольно произнес Аялик.— Не помнишь, какой был Яак перед пожаром, такой, как всегда, или нет?
— Не помню...— И тут ей что-то пришло на память, она оживилась и сказала: — В четверг вечером, перед пожаром, видела я в потемках одного странного мужика, совсем чужого, раньше я его никогда не встречала. С худым недовольным лицом, будто целую неделю ничего не ел, черный, как угольщик, оборванный, и на голове шляпа... — У Элл при этом воспоминании мурашки побежали по коже.— Рыскал по двору, заглянул в ригу, все что-то бормотал, только я не расслышала что, спустился к бане и исчез...
Перо Мюллерсона запнулось на бумаге, будто камень или пень встали на его пути. Даже по лицу Сиймона пробежала тень страха. Коннуский Андрее, человек с острым подбородком и прямым носом, и тот заерзал на скамье.
В судейской сгустилась напряженная тишина, как бывает тогда, когда выясняется, что, помимо законов земного и небесного царств, существуют еще и сверхъестественные силы, против которых мирской суд бессилен, несмотря на судебник у них на столе и на всевидящее око висящих на груди блях.
— Эти свои байки можешь пастушкам рассказывать,— не очень уверенно произнес наконец Эверт. Человек, который велел Хинду сломать жертвенник.
— Мы ведь не черти и не призраков судим,— сказал свое слово, явно бодрясь, и управляющий мызы.— Мы только людскими делами занимаемся.
Элл вздохнула, смутившись от того впечатления, которое она произвела своими словами.
— Можешь идти. Впустить Мооритса Орга! — кликнул Аялик.
Пастушонок вошел в залу и столбом застыл возле двери. Судебный служитель взял его за локоть и подвел к столу.
— Вероисповедание? — спросил управляющий, выпучив глаза.
— Лютеранское...
— Возраст?
— Четырнадцать исполнилось.
Мюллерсон записал ответы, моргнул глазами, засипел и спросил:
— Где ты был, когда рига загорелась?
— В лесу со стадом.
— Что потом произошло?
— Побежал домой...
— Что Яак делал, когда ты во дворе оказался?
— Отсаский хозяин сказал, иди поищи Яака, он пошел с шубой на плече в лощину. Я и пошел...
— Где был Яак Эли?
— Лежал на краю лощины, голова под шубой,— и тут глаза у мальчика заморгали, и он горько заплакал.
— Что с тобой, чего ты плачешь?
— Шуба сгорела...— всхлипывал Мооритс.
— Какая шуба? — прошелестел управляющий.
— Отцова, кроме нее, у меня ничего нет. Сам и виноват.
— Как это виноват?
— Яак меня предупреждал: забери шубу из мякинника, а я не забрал, вот она и сгорела.
— Когда он тебе так сказал? — встрепенулся Эверт Аялик.
— В четверг вечером.
Судья многозначительно посмотрел на писаря.
— Чего же ты не забрал шубу из мякинника?
— Откуда я знал, что она сгорит.
— Что же, батрак тебе это сказал?
— Потом, на другое утро, Яак сказал, я тебе говорил, забери свою шубу из мякинника, ты меня не послушал, вот она и сгорела.
Аялик, будто охотничья собака, напавшая на след, пришел в страшное возбуждение. Он снова вызвал Яака.
— Ты почему велел Мооритсу Оргу шубу из мякинника забрать за три дня до пожара?
Батрак сладко зевнул. Этого он ни в коем случае не должен был делать, его зевок ужасно рассердил судей.
— Почуял недоброе, вдруг что-нибудь случится...
— Почуял?
— Почуял, а может, подумал, что будет лучше, если он заберет оттуда свою шубу...
— Подумал, что ты все равно спалишь ригу! — ядовито зашипел Мюллерсон.
— Нет, просто почуял недоброе, что-то нашло на меня, бывает, страх иногда находит,— объяснял батрак. А когда он поднял взгляд на судей, то не на шутку испугался, сообразив, что больше он отсюда не выберется. Он пролепетал: — Я не поджигал. Делайте что хотите, а только я не поджигал! Делайте что хотите, я не поджигал!.. Не поджигал!..
— Пеэтер! — позвал Эверт Аялик и зловеще поднялся из-за стола.— Поди сюда, открой общинный ларец и достань кандалы! Суд, свидетели! Все на помощь, взять преступника! Все на помощь! Не то оштрафую!
Подбородок Яака заходил ходуном, руки задрожали, холодный пот горошинами выступил на лбу.
— Держите его, уйдет! — взывал Аялик, хотя батрак и не думал бежать, а стоял как пришибленный.— Надеть кандалы и в Тарту, в ландсгерихт1!
Один только Сиймон не суетился, даже не встал из-за стола, глядел, как на батрака надевают кандалы, сидел, думал и кивал, будто в подтверждение чего-то. Что бы это кивание означало? Наверняка ничего хорошего.
— Я не поджигал,— жалобно повторил Яак, но его уже никто не слушал. Надели на него кандалы, и Пеэтер запер его в арестантской.
— А ты, Хинд, начинай ригу отстраивать,— по-отечески просвистел Мюллерсон,— Дадим тебе бревна из мызного леса, зимой срубишь, вывезешь, весной строить начнешь.
Хинд кивнул, но радости он не почувствовал, наоборот, на сердце лег камень.
Получилось так, будто это он засадил Яака.
«А чего его жалеть? — подумал он, спускаясь с крыльца судейской.— Много ли он меня жалел?»
Тоска завладевала им всей сильней, все неотступней. Вечером Хинд пошел к отцу на кладбище послушать, что скажет человек, который когда-то был угольно-черный, а потом стал известково-белый.
Наступил август, и на кладбищенских березах появились желтые листья. Ожидалась ранняя осень. Скворцов и трясогузок не было видно.
Глина подернулась зеленью. Маленькие ростки робко высунули свои клювы из земли, природа упрямо старалась похоронить прошлое.
Хинд сначала присел, потом опустился на колени и припал ухом к могильному бугру.
Покойник сразу заговорил, словно только этого и ждал:
— Кто там ходит над могилой, сыплет глину в глаза?
— Отец, у меня сердце страшно болит.
— Значит, ты оттаял, — засмеялся Мангу Раудсепп шелестящим смехом.
— Как так?
— Пожар растопил тебя, когда рига горела.
Потом внизу помолчали, будто вспоминали о чем-то очень важном, о чем много думали...
— Видишь, бог земли прогневался на меня за то, что я хотел веру сменить, поверил в разговоры о переселении. Ведь он презирает легковерие, не прощает беспечных, он хочет, чтоб все радели и работали...
— Отец, у меня так тяжело на душе, будто я зло какое сотворил,— жаловался сын.
И человек с известково-белым лицом сказал из своей обители:
— Скорбь пройдет. Если что не так пойдет, как ты думал, не беда, исправь или приспособься. Наши предки триста лет этот хутор вели, старайся и ты. Иди домой да начинай рожь жать, не то колос зерно обронит.
— Думаешь, станет легче и барщины не будет?..
Покойник медлил с ответом, будто обдумывал слова сына.
Затем зашептал сквозь толстый слой глины, словно это задышала земля:
— Надейся на свои силы и на свой ум, глина крестьянину друг.— Казалось, отец повернулся в своей деревянной рубашке на другой бок и с трудом, сдавленно прошептал: — Трава... прорастает... осень... подступает к сердцу...
После чего в обители отца стало тихо, тише, чем когда бы то ни было.
ПААБУ И ХИНД
Был тихий, мягкий вечер. Хинд возвращался с кладбища. Тропинка вилась между деревьями. Подъем на Паленую Гору со стороны Лейгеского луга был самый крутой.
На сердце немного полегчало, оно не билось больше так мучительно, как по дороге на кладбище.
Вверху, на горе, он отдышался, постоял, посмотрел в сумеречную даль, улыбнулся.
Деревья, окутанные августовской дымкой, молчали. Дальние леса и хутора тонули в вечерней мгле. Кругом ни звука, ни огонька, будто во всем мире не было ни души.
Ох мы, бедненькие детки, Батюшкины, матушкины...
Тростинку признали деревом, и теперь она должна была пустить в землю сильные разветвленные корни.
Хинд начал спускаться к дому. И чем ниже он спускался, тем уже становился горизонт. Снизу подступал хутор с остовом пожарища. Он не исчезал, не пропадал во тьме.
Хинд спускался вниз, и судьба сгущалась внутри и вокруг него. Ему не выкарабкаться, работа и время задавят его, сделают таким, что он и не захочет больше наверх, к своим березам. Даже воскресным летним днем во время проповеди. Чему быть, того не миновать.
Неужто грань между мечтой и действительностью похожа на межу, что разделяет хутора, поперек которой нельзя ложиться, потому что, по преданиям, там проходит тропа духов?
И лишь всесветная печаль будет жить в глубинах души, которая исчезнет разве что в избе Мана.
А исчезнет ли?
Утром Хинд сказал Паабу:
— Я надумал жениться.
В карих глазах мирового столпа мелькнуло удивление.
— На тебе жениться! — выпалил хозяин, и лицо его залилось краской.
Ключница мягко улыбнулась и, помедлив, промолвила:
— Ко мне уже нынче сватались.
Хинд не поверил своим ушам.
— Кто? Кто это сватался?
— Никто об этом не знает, никто его не видел, он приходил, когда я одна была дома, когда ты на погорелое собирал. Пришел, как женихи ходят, только что без свата. Сказывал, будто тридцать лет жену ищет, будто работать может за десятерых, так что искры из пальцев сыплются, и что моложе всех парней, вместе взятых. Ну, узнал, кто ко мне приходил свататься?
— Портной Пакк?
— Кто же еще? Он и весной приходил, спрашивал, не пойду ли я за ним в теплые края.
— Ах он, старый хрыч, приходил все-таки! — удивлялся хозяин.— А я думал, так болтает. Ну что ты ему сказала?
— Ничего не сказала.
— Ни слова? — нетерпеливо допытывался Хинд.
— Я сказала, что все это так неожиданно, не могу взять в толк, дай, говорю, время подумать.
— А он?
— А он говорит, что тут думать, думать будешь потом, когда замуж выйдешь, бросай все, пойдем к священнику, попросим огласить женихом и невестой, долго ли будешь тут задарма батрачить... Обещал вскорости опять наведаться.
— Я сам на тебе женюсь,— пылко заговорил Хинд.— Я сам.
— А я думала, что ты на Элл глаз положил,— засмеялась Паабу.
— Элл сама вешается мне на шею.
Ключница не знала, верить ей или нет.
— Мне нужно жизнь заново начинать, я возьму тебя за себя,— нетерпеливо уверял хозяин.— Я привез тебе прялку, будешь опять пряжу прясть...
— Я ведь и была невестой сюда привезена,— ответила Паабу просто.
Но ткацкий станок судьбы стучал безжалостно.
Что за странное общество движется там, по дороге?! Приближается к развилку, откуда одна дорога ведет на Отсаский хутор, другая — на Паленую Гору.
Ни Паабу, ни Хинд ничего не ведают об их приближении. Если бы хозяин догадался, если бы кто-нибудь подал ему знак, может, он поторопился бы. Но что он должен был сделать? Обнять ключницу? Но он не обнял, был неуклюжий, они оба были слишком замкнутые, гордые люди, пожалуй, даже странные, не такие, как все. Им казалось, что все и так ясно.
И все же Хинд хотел что-то сказать, но слова не шли с языка. Рига, барщина, хутор. Все так. Но это было ничто в сравнении с глубоким одиночеством его сердца. Он не произнес ни слова, только смотрел на огромное, достигшее южного небосклона солнце, на Паленую Гору, на Паабу, которая стояла на мураве и точно прислушивалась к себе. Мировой столп, неутомимая пряха, чье полотно польется из окна, вниз по склону, по полю Алатаре и оттуда через Отсаский хутор в далекие леса, на край земли, где соединяются воля и неволя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17