— Ишь запыхался, наелся, как бык, и не знает, как быть,— смеялась Элл.— Поешь-ка еще травки! Кушай, бычок, белый лобок! — напевала она и подталкивала Хинда, точно соху, пока тот не пропахал носом кучку земли, вырытую кротом.
— Интересно, в теплых краях есть кроты? — спросил Яак.
Хинд сел на землю и угрюмо сказал:
— Ты говоришь так, чтобы посмеяться надо мной.
— С чего ты взял? — серьезно спросил батрак.
А на следующее утро, когда Хинд снова начал его будить, Яак огрызнулся:
— Оставь меня в покое!
Но Хинд не оставил его в покое, не мог оставить, потому что с мызы пришло распоряжение идти на сенокос, и батрак прошипел, приходя в бешенство:
— Ежели ты, черт худой, будешь еще ко мне приставать, я вскочу и трахну тебя дубиной по голове! Так оглушу, всю жизнь будешь помнить!
Обычно в таких случаях хозяин останавливался в полнейшей растерянности. Однако на сей раз его осенило. Он принес пучок пакли, висевшей на заборе, тихонько откинул с ног Яака край тулупа и продел паклю между пальцев. Затем высек огонь. Багровая искра, точно гонец, нырнула в паклю, пакля загорелась. Сперва Яак лежал тихо, потом резко отдернул ногу, вскочил. Злобно сопя, ринулся во двор, не издав ни звука.
Молчал и Хинд. Спокойно, как ни в чем не бывало, положил огниво в карман. Он тоже кое-чему научился. Им тоже завладел дух насилия.
Прежде всего нужно было убрать мызное сено.
Паленая Гора отрядила туда Яака, Элл и Ааду Кригуля с женой.
Покос был далеко, на самом дальнем конце мызы, посреди лесов и холмов, где солнце пекло, как в чаше. Косцы были измождены и вялы, будто листья скошенной купальницы.
С восхода солнца посвистывали косы, потом ходили грабли в руках ворошилыциков. В тени под крушиной были спрятаны полувейный хлеб, салака и простокваша.
Даже в самые жаркие дни кубьяс не снимал своего красного, забранного на спине полушубка с красным поясом. Подобно палачу, рыскал он среди барщинников, отчитывал и покрикивал, аж в лесу отдавалось.
Ох уж это палящее солнце, этот пот, это рабство.
У Ааду Кригуля, скрытного тихого мужика, стала нарывать нога, ему пришлось уйти с покоса посреди недели. Он лежал в Алатаре в постели, пек в угольной яме луковицы и прикладывал их к нарывающей ране, в глубине души довольный, что отдохнет теперь от тяжелой работы.
Вместо него на сенокос отправился Хинд.
Яак срезал на краю покоса ветки крушины и ракиты для стога. Май Кригуль подвозила на мерине сено, точно кукушка сидела на нем, чтобы оно не развалилось по дороге. Элл метала стог, парни подавали ей сено. К вечеру вырос высокий, хорошо сбитый стог, девка свое дело знала. Даже вечно недовольная Май не нашла к чему придраться.
— Ладный вышел стог, как бутылка!
Багровое веселое июньское солнце закатилось за горизонт. Застрекотали кузнечики. Ночевать остались на покосе. Развели огонь. Мыраские и лейгеские девчата затянули старую пастушью песню:
В лес гони свинью лениву, В лес пусти дударика, Засиделся дома он. Всю неделю изводил, Месяц с голоду морил!
Элл пропела со смехом, Май ответила серьезно:
Что ты лаешь, зла собака? Что ты брешешь, пестрая?
На ночевку устроились в копнах под навесом, сооруженным из веток и сена. Ночка-то короткая, через пару часов светать начнет. Паленогорские улеглись вплотную друг к другу, чтобы было теплее. Элл оказалась между двумя парнями.
Хозяин отвел в сторону свисающие на лицо былинки. Над лесом зажигались бледные звезды, с кострища тянуло тлеющими головешками, поодаль, в тумане, фыркали лошади.;
Хинд ощутил затылком теплое дыхание, затем раздался шепот:
— Повернись на бок, пусти меня погреться...
— Я сам озяб,— громко ответил Хинд.
Лежащая с краю Май прыснула.
— Пусти,— не отставала Элл. — Я и вправду мерзну.
Выходит, хозяин всюду должен поспевать и работницу
прохладной ночью согревать. Хинд нехотя повернулся к девушке. И она оказалась в его объятиях.
Парню вспомнились слова отца: «Настоящая девка мечет искры, будто еловый корень». И он засмеялся.
— Чего смеешься? — спросила Элл.
— Ты искры не мечешь?
— А я тебе не угольная печь.
Утром Яак спросил у Элл:
— Что, у хозяина-то под боком лучше было?
— А ты как думаешь? — в свою очередь спросила она.
— Откуда мне знать, не девка.
Они шутили, смеялись, и все-таки батрак помрачнел и целый день работал молча, зло, даже Элл заметила.
— Ты чего это разошелся, в хозяева, что ли, метишь? — подколола она его.
— Из меня бы хозяин вышел, не беспокойся,— подтвердил Яак.
— Может, и вышел бы, да только никто не предлагает,— засмеялась Элл.
Яак промолчал, а вечером заснуть не мог, все вертелся и ворочался, наконец не выдержал и спросил:
— Ты что же, Элл, не хочешь сегодня погреться?
— А сегодня не холодно,— ответила Элл.
— Или ждешь, когда хозяин тебя погреет?
— Не твоя печаль, чего я жду,— огрызнулась она.— Иди сюда, старый пень, я тебя так приласкаю, только косточки затрещат.
И она повернулась к батраку, прижала его к себе изо всех сил. Сено хрустело и шуршало, стог качался, того гляди развалится, так крепко обнимала Элл опечаленного батрака. И вдруг Яак заскулил:
— Что ж ты, окаянная, делаешь, чуть нос не откусила, ай-яй!
— Я же грею тебя! — смеялась девчонка.— Ну что, согрелся?
— Ты меня эдак совсем задушишь, — ворчал для вида парень, но его радостный голос говорил совсем о другом.
— А теперь давайте все спать,— по-хозяйски строго приказал Хинд.
ДУХ ПРОТИВОРЕЧИЯ
Черный человек на время оставил хозяина в покое. Да у Хинда и силенок бы не хватило сразу против двоих бороться, потому что стычки с батраком не прекращались ни на один день, словно дух противоречия из бога земли переселился в батрака. Тень рождает новую тень, злоба рождает злобу. Яаку беспрестанно хотелось спать, это было его средство против безнадежности, ведь жизнь не приносила ничего, кроме усталости. Даже весеннее наваждение постепенно перешло в сон, батрак словно хотел доказать своим видом, что последняя искра надежды гаснет в темной реке сна.
Хинду пришлось туго, трудно бороться мягкосердечному с сонным батраком.
«Прямо хоть дубийкой поднимай его с постели, иначе не справиться,— думал он порой.— По другому просто не справиться».
Но насилие было ему не по душе. Давно ли он сам был порот! Память о палке еще не остыла в крови.
Однажды утром, в самую горячую сенокосную пору, батрак снова заартачился, не выходил из амбара, сколько хозяин его ни звал. Хинд стоял под дверью, точно бедный грешник. Ему стало стыдно, что то и дело приходится стоять над душой, молод он еще, нет у него хозяйской хватки. Наконец скрепя сердце он подошел к двери и с размаху ударил в нее кулаком.
Никакого ответа. Внутри — ни звука, который бы говорил о присутствии живой души.
Хинд ударил еще раз.
— Я те пущу петуха, ежели не оставишь меня в покое! — послышался из амбара разъяренный голос батрака. И опять все смолкло.
Выглянуло солнце, под амбаром закудахтала курица. Прошло много времени, они давно уже должны были быть на мызе.
С выгона вернулась Элл, в руке деревянный подойник, пальцы ног запачканы коровьей жижей, глаза заспаны. Лучи солнца пламенели на ее щеке, сверкали на броши, пристегнутой к платью.
— Иди будить Яака! — приказал хозяин.
— Может, сперва поздороваешься? — засмеялась девушка, поставила подойник на траву и запрыгнула на примостки амбара.— Яак, у-у, вставай! Пора на сенокос, хозяин ждет!
Хинд вышел из себя.
— Солнце совсем высоко, встанешь ты или нет? — крикнул он и отчаянно забарабанил в дверь, и чем дольше он колотил, тем злее становился. Хотел даже дверь высадить, но внутри был тяжелый засов, против него у Хинда кишка тонка.
С испугу залаяла собака. Такого шума на хуторе она давно не слыхала. Это было почище охоты на зайцев, которую устраивали мызники.
Хозяин сделал передышку и прислушался. Тихо, как в могиле.
Дворняга поджала хвост, косо взглянула на амбар, подошла к забытому на дворе подойнику, понюхала, он ее заинтересовал гораздо больше, нежели брань хозяина с батраком. Но Хинд, экая досада, случайно бросил на нее взгляд и завопил:
— Цыц, пошла вон!
Псина вздрогнула.
В амбаре послышался какой-то стук.
Обнадеженный, Хинд приложил ухо к двери.
— Совсем загоняла его ночью, теперь спит как убитый! — сказал он Элл сурово.— Ты мне за это ответишь!
Работница прыснула.
Из-за дверей послышалось ворчание.
— Уж больно жидкая у тебя еда.
— Немедля вылазь оттуда, нам давно пора выходить! — приказал хозяин.
— Сил нет подняться.
— А ты попробуй! Нам пора уж на мызе быть!
— Правда, сил нету,— жаловался батрак.
— Живо вставай! — снова забарабанил в дверь Хинд.
Тем временем пес, воспользовавшись моментом, решительно сунул свой нос в подойник: была не была! Вышедшая из летней кухни Паабу прогнала собаку. Та убежала с белой пеной на носу в загон, откуда Мооритс выгонял стадо.
— Что это с Яаком случилось? — спросила ключница.
— А то случилось, что девка ему нужна! — ответил в сердцах хозяин.
Паабу залилась краской. Поднялась на примостки, где уже стояли Элл и Хинд, легонько постучала в дверь и, по своему обыкновению, тихо позвала:
— Яак, голубчик, не балуй, выходи, я тебе яичко дам...
— Правда дашь? — немного погодя спросил батрак с сомнением в голосе.
— Выходи, тогда увидишь.
— А ты не врешь?
Ключница засмеялась:
— Когда ж я тебя обманывала.
Яак подумал немного, потом в амбаре послышались шаркающие шаги и дверь отворилась.
— Смотри-ка, вышел,— завистливо произнесла Элл.
У Хинда кошки заскребли на душе: Паабу справилась с батраком, а он нет.
Нога Ааду Кригуля никак не заживала. Должно быть, то, что вышло из строя на мызном сенокосе, не желало поправляться к сеноуборке на собственном хуторе.
Как-то ближе к полудню, когда остальные работники были на покосе, Паабу решила заглянуть в Алатаре, узнать, как здоровье старика.
Ааду сидел на лавке и вырезал от нечего делать трубку из березовой свили, к нарыву была приложена пареная луковица, стопа обмотана тряпкой.
Ключница заметила, что ее приход был не по душе работнику, даже очень не по душе; Ааду воспринимал девушку как хозяйку.
— Может, нужно еще какое лекарство попробовать? Может, водички железной вскипятить? — спросила Паабу и подошла посмотреть ногу.
Старик взъерепенился.
— Не трожь! Сегодня только боль заговорили!
Девушка помолчала немного, потом спросила:
— И чего это вы на хозяина взъелись? Твой род спокон веку на Паленой Горе живет, мог бы хозяину помочь.
Ааду оскалил свои обломанные зубы, то ли от удивления, то ли от презрения, то ли от того и другого вместе.
— Чем же семью кормить станете, коли работать не будете? — добавила Паабу.
Старик угрюмо молчал.
Всю неделю шел дождь.
На меже с Мыраским хутором, возле куртины, остался несметанным стог. Сено стояло в копнах, сырая погода мешала доделать эту работу. Наконец установилось вёдро, ветер подул на северо-запад, в сторону Мыра.
Как-то вечером, когда Мооритс пригнал домой стадо, Хинд стоял у забора и с удивлением глядел на куртину. Там никого не было видно, копны как были, так и стояли непросушенные. Словно он и не посылал туда своих работников — Яака, Элл и Май.
Хинд не знал, что предпринять. Он догадывался, что это очередная проделка Яака. Однако пойти к нему сам он не решался — вдруг снова не справится?
И тут ему в голову пришла хорошая мысль, он решил послать туда Мооритса, а сам спрятался на всякий случай за мякинником.
Пастух вскоре вернулся.
— Ну, что они там делают?
Мооритс отвел глаза.
— Ничего не делают.
— Как так?
— Яак спит под кустом.
— А бабы где?
— Отдыхают под копной.
— Они что, заболели? Может, у них сыпной тиф? — распалился хозяин.
— Не знаю,— робко ответил мальчик.
— Они тебе ничего не сказали?
— Сказали: «Поди прочь, оставь нас в покое».
— Кто это сказал, Яак, что ли? — допытывался Хинд.
— Элл и Май,— Мооритс подумал немного и поправился: — Май ничего не говорила, только пукала.
Хозяина охватила ярость. Он бегом помчался к бане, оттуда на луг, к куртине. Или он должен был махнуть прямо через овсы? За кустом он прислушался. Так и есть, батрак храпел. Листья шумели на свежем ветру, облака над лесом становились все белее и чище — в такую погоду только и сушить сено!
Однако батрака он трогать не стал. Ему вдруг все осточертело и опротивело. Мысли пошли по старому кругу — ведь он был очень ранимым человеком и легко падал духом. Вместо того чтобы вести хозяйство, только и делай, что борись с батраком. Не своей волей пошел он в хозяева. До чего хорошо тому же почтальону, ему не нужно подгонять других! Махнуть бы на все рукой и подняться на гребень холма, там, среди деревьев, он свой. И пусть эти предки с известково- белыми лицами говорят, что хотят, хорошо им поучать, поговорки сочинять, песенки петь, попробовали бы сами справиться с батраком, если в трудовое воинство вселился дух противоречия!
Скрепя сердце вышел он из-за кустов к бабам и, не зная, что предпринять, начал их отчитывать. Но его слова были точно затупившиеся о кочки косы, как притуплённые стрелы, они не поражали цели.
— Ты бы лучше батрака поднял,— ответила Элл из-под копны.— Чего ты на нас лаешь!
— Знамо дело, сперва мужика,— поддержала ее Май.
Хинд неуверенно посмотрел на куртину. Ну и дела!
К горлу подступил ком, слезы наворачивались на глаза.
Там, где большая беда, там и близкая помощь.
Из-за копны неожиданно возник Эверт Аялик, на груди
у него висела серебряная бляха — знак мирского судьи, изображенное там всевидящее око, не мигая, глядело вперед.
— Что же это ты, Хинд, не можешь управу найти на своих работников? Самовольничают они у тебя, супротив идут,— сказал он.— Снизу-то все видать, каждый ваш шаг на Паленой Горе.
Увидев самого судью, женщины заерзали.
— Или у вас уже обед? — строго спросил у них Эверт.
— Обед не обед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17