Заиграла музыка, я пригласил Юдиту. Танцевала она легко и на редкость ритмично, ровное ее дыхание ласкало мне шею, а у меня никак не поворачивался язык начать разговор.
— Вы любите танцевать?— начала она первая.
— По правде говоря, нет. Ни танцев, ни разговоров о них. Да и танцевать-то я почти что не умею.
— Нет, вы хорошо танцуете,— сказала она уверенно, но я не видел ее глаз.
— Неправда. Во время танцев мне всегда хочется расстегнуть воротничок и положить галстук в карман.
— Оригинальное желание.
— Генрикас тоже оригинал, не правда ли?
Она промолчала.
— Вообще же я рад, что вы попали в нашу компанию.
— Почему?
— Мы посадим вас на высокий стул у бара, будем поливать вином и кофе, и из вас вырастет такой цветок, что ого-го!
— Пугаете?— усмехнулась она и откинула голову.
— Шучу,— ответил я, но в голове предательски прозвучала невеселая нотка.
Танец кончился, и мы вернулись к столу.
Донатас поднял бокал:
— Выпьем за пополнение армии новыми кадрами.
— Ты хотел сказать — армии львов?— вмешался Ромас.
— Нет, я имею в виду нашу, советскую.
— Что за идея?— Брови Генрикаса поднялись коньком.
— Вчера я был в военкомате. Придется идти служить.
— Когда?—всполошилась Лайма.
— Пока не знаю. Но, должно быть, ждать уже недолго.
— Так вот отчего ты такой кислый?— сказал я.
— Ни черта я не кислый. Подходит время, и надо идти. И я нисколько не переживаю из-за этого. И сочувствия мне тоже не требуется.
— А как со спиннингом?— тихо спросил я Донатаса.
— Не знаю,— протянул он.
— Правильно,— согласился с ним Генрикас.— Мы ничего ведь не знаем о своем социальном назначении. На этом свете рождаются и солдаты и кутилы. Не унывай, старик, мы будем вместе с тобой до тринадцатого удара и понесем твой чемодан. Выпьем!
Помню, ты учил меня рыбачить, Донатас, однако рыбака из меня не получилось. Мы терпеливо высиживали на бревнах причала, ты сосредоточенно закидывал удочку, а мне все что-то не везло, и я, потеряв терпение, обычно сторожил наши детские сандалии и банку с червями. А вот ты был настоящим рыбаком — спокойный, терпеливый, мне же оставалось только сторожить банку с червями; теперь ты опять впереди нас, и мы лишь понесем твой чемодан. Ты был терпелив и вынослив, как индеец, когда ловил рыбу в рыжей воде у причала, таким же ты остался и после, когда до крови разбивал себе колени и локти, защищая ворота на Щавелевом поле. Мы не всегда замечали тебя, хотя
ты постоянно был с нами, но, прости меня, Донатас, часто ведь не замечают тех, кто идет впереди...
— Ну-ка, Ромас, старый боевой клич!— предложил Генрикас.
— Потонем же, братцы, в серятине,— пробубнил Ромас.
— За то, чтобы не потонуть в серятине!— поднял бокал Генрикас.
Подняли и мы. Юдита окинула нас удивленным взглядом и опустила глаза.
— Почему ты не пьешь, Дита?— склонившись к ее плечу, спросил Генрикас.
— Я не знаю, что вы называете «серятиной»...— виновато сказала она.
— Это когда мы начинаем зависеть от вещей,— спокойно пояснил Генрикас.— Ну, представь себе, Дита, ты принимаешь какое-нибудь решение. Одно из многих. Хотя человек, делая выбор, тем самым отказывается от одного или многих других возможных решений. Значит, это равносильно потере возможностей. Но так приходится делать. Ты будешь вариться в одном котле, скажем, с фасолью, другие — в котле с горохом. Словом, мы все попадем в суп. Придется покупать диван- кровать, торшер, секции, а дальше — полная зависимость от вещей. Ты слышишь меня, Дита?
— Слышу,— ответила она.— Но в этой «серятине», как вы это называете, есть и свои радости, надо их только найти. Больших радостей в жизни не так уж много, поэтому не надо отказываться от маленьких радостей, которые дарит нам каждый день. И от тех, которые нам дарят люди. Надо ценить и беречь их. Маленькие радости можно найти везде и всегда, только надо уметь их видеть. Тогда и не будет «серятины».
Мы слущали.
— Продолжай, Дита,— попросил я.
— Это и все,— улыбнулась она.— Это совсем просто.
— Нет, это не просто... Это очень важно,— пробормотал я, внимательно следя за ее лицом.
— Маленькие радости в серятине?— усомнился Ромас.— Так ли уж это ново? Да это же тоска, братцы! И все же давайте выпьем за маленькие радости.
Мы выпили, я посмотрел на Донатаса. Тот снова погрузился в свои мысли. Почувствовав мой взгляд,
он засуетился и повернул ко мне свою остриженную ежиком голову.
— Терпеть не могу суббот и воскресений,— как бы оправдываясь, медленно заговорил он.— Они забивают меня, словно бильярдный шар в лузу...
— Вот именно,— согласился я.— У меня такое же ощущение.
Он немного оживился.
— После того как был введен семичасовой рабочий день, оказалось, что многие просто не умеют использовать свой досуг, даже побаиваются его. Досуг нужно посвящать общению с людьми. Это, по-моему, самая большая ценность. Иные и понимают это, но поступают как раз наоборот. Замкнутый круг людей, общение только с ними, а потом вдруг ни с того ни с сего — чувство одиночества. Многие даже не могут отличить скуки от одиночества.
— Нам это не угрожает, мы общаемся; «выплываем на остров»,— с иронией заметил я.
— Ха!— впервые за весь вечер рассмеялся Донатас.— Собираемся как бы для того, чтобы пококетничать друг перед другом. Роли распределены, сами знаем, что это игра, но стараемся об этом не думать.
— Меня тоже не покидает ощущение какой-то искусственности наших отношений,— признался я.
Я доедал свой абрикосовый компот, когда Донатас поднялся.
— Мне пора,— коротко объявил он.
— Тут послышался финальный свисток судьи,— невесело произнес Генрикас.
— И мне пора,— сказал я, вставая.
— Вы нас предаете?— удивилась Лайма.
— Завтра рано вставать,— пояснил я.
— Ну ладно,— махнул рукой Генрикас.— Мы остаемся. Спокойной ночи.
— До свидания,— сказал я, посмотрев на Юдиту. Она опустила голову.
На дворе была оттепель. Капало с крыш.
— А мне ее жаль,— сказал Донатас, шагая рядом со мной.
Я понял его, но все же спросил:
— Почему?
Он пытливо посмотрел мне в глаза.
— Ты и сам знаешь.
Я молчал.
— Нам надо поговорить,— добавил он.— Приходи в аппаратную, когда сможешь.
— Приду. Непременно.
— Спокойной ночи,— и, пожав мне руку, Донатас свернул в переулок.
В моих ушах все еще звучал мягкий голос Диты. Маленькие радости. Неужели в этом ответ на то, что меня сейчас больше всего мучает? Нет, слишком уж это просто. Надо еще встретиться и поговорить.
Дул теплый ветерок, принося знакомый фабричный запах дыма. Под ногами чавкал талый снег. Ступай, Мартинас, домой, ступай, если хочешь перехитрить свой старый будильник...
Двадцать четвертое января.
Лондон. 24 января в Лондоне в возрасте 90 лет скончался Уинстон Черчилль.
Париж. 24 января. На аэродроме Корбэ (департамент Изер) разбился реактивный самолет Т-33. Два пилота погибли. Самолет, который базировался на военной базе в Туре, упал на ангар. Во время возникшего пожара сгорело 5 самолетов и 6 планеров.
Вашингтон. 24 января. Помощник государственного секретаря США по делам Дальнего Востока Вильям Банди произнес в Вашингтоне большую речь о политике США в Южном Вьетнаме. Но словам Банди, политическое положение в Южном Вьетнаме «в настоящее время критическое».
Браззавиль. 24 января. Подписано соглашение между республикой Конго (Браззавиль) и СССР о культурном сотрудничестве.
Двадцать четвертого января я стал рабочим.
Стал рабочим.
Токарем.
А по дороге домой мне казалось, что я бесконечно стар. Как моя профессия, как мое имя. Как городские камни.
Все было очень просто. Я долго стоял в полутемном узком коридоре, заставленном рассохшимися шкафами без дверец. В конце коридора, за небольшим окном, белел наш цех, заключавший в своих стенах гул стан
ков, запахи машинного масла, металла и пота. Я думал, что, пожалуй, слишком уж долго стою в этом затхлом коридоре, ну, не сегодня, так завтра — успею. И тут меня сразу же вызвали. Странно, в моей памяти сохранился только этот полутемный коридор с набитыми бумагой шкафами, всего остального словно и не было. А ведь был, я это знаю, и пожилой рабочий с кинематографическими морщинами под глазами и вокруг рта — «следы ночных смен», были и другие члены комиссии, были и вопросы, и я чувствовал себя как первоклассник, вызванный к доске. Все мы превращаемся в первоклассников, когда сталкиваемся с чем-то новым, непривычным, хотя и долгожданным,— словом, перед началом чего-то нового. Но если это начало имеет свое продолжение, оно почти всегда забывается. Было еще «надеемся, вы оправдаете доверие», «могут быть и трудности», а под конец — счастье скатиться вниз по лестнице и глотнуть свежего воздуха. Войдя в цех, я разыскал Жорку. Тот уже кончил работу и чистил станок.
— Уже?
— Ага.
Жорка подал масленку и попросил:
— Полей-ка на руки.
Он долго тер их, потом спросил:
— С завтрашнего дня будешь работать самостоятельно?
— Наверное,— я и сам не знаю, отчего мой ответ прозвучал так вяло.
— С тебя пол-литра.
Я согласился. Ближе всего было сходить в ресторан на вокзале. Жорка выпил две рюмки и помрачнел.
— Не думай, не будет ни пирогов, ни пышек. И мастер еще заставит тебя поплясать. Если что, айда ко мне, помогу. Можешь взять у меня один инструментальный шкафчик, он почти пустой.
— Спасибо, Жорка,— поблагодарил я. Инструментальный шкафчик — большое дело для начинающего.
Он старательно вытер рот бумажной салфеткой и закурил.
— Ты хорошо работал со мной. Продолжай в том же духе. Придется — разорвись пополам, а сделай.
Я вслушивался в его слова, стараясь проверить, слышу ли я их впервые. Должно быть, нет. Припомнились совсем другие слова: «Принимая какое-либо решение, ты тем самым отказываешься от другого или нескольких возможных решений, и не всегда окончательное бывает единственно верным. Это равносильно потере возможностей...»
Я сильно тряхнул головой. Чепуха! Неужели люди всю жизнь только и делают, что стараются для максимального количества вещей найти их настоящее место. Включая и себя, если человек сам успел превратиться в вещь. Я кивнул в знак согласия и чуть заплетающимся языком проговорил:
— Жорка... я рабочий?
И снова вслушался, желая убедиться, действительно ли это так.
Совершенно неожиданно я встретил на лыжной базе Диту, она была одна в большой холодной комнате. Присев на корточки у печки, она грела башмаки и задумчиво глядела в огонь. Лицо ее раскраснелось от огня, глаза были прищурены, а руки, в которых она держала громоздкие башмаки, вытянуты вперед, как у танцовщицы. К стене были прислонены пара лыж и палки, в углу на вешалке висело ее зеленоватое пальто, а пояс валялся на полу.
Я нагнулся и поднял пояс. Она обернулась, увидела меня и встала, все еще держа в руках башмаки.
— Здравствуй, Дита,— сказал я.— Что это за языческий обряд?
— Башмаки так промерзли, что ноги совсем закоченели,— улыбнулась она.
— А где Генрикас?
— Он не любит кататься на лыжах,— и улыбка исчезла с ее лица.— Сегодня отличная погода, правда?
— Я начинаю верить в телепатию. По дороге сюда я думал о тебе, и вот — встретились. Что это, судьба? А может, одна из неожиданных маленьких радостей?
— Ты не забыл еще?
— Нет.— И повесил ее пояс.
— Башмаки уже согрелись,— прибавила она.— Ты любишь кататься один?
— Да,— признался я.— Но это не значит, что мы тут же пожмем друг другу руки и пожелаем не сломать ногу.
— Ну конечно,— рассмеялась Дита.
Я подошел к окошечку и обратился к старичку с лицом мыслителя:
— Мне только лыжи, ботинок не надо.
Я радовался, что так неожиданно встретил Диту и что представился отличный случай побеседовать наедине. Когда мы вышли из базы, снег дымился и горел в лучах солнца. Его кристаллический блеск слепил глаза. Вдали виднелась белокрышая стена леса, а здесь, по взгорьям, рассыпались молодые елочки. Тяжеленные снежные гроздья пригибали их нежные ветви.
— Им, должно быть, тяжело,— показал я лыжной палкой на елки.
— Они знают, что это красиво, потому и не чувствуют никакой тяжести.
— Ты права,— пошутил я,— ведь они тоже девушки...
Она ничего не ответила, оттолкнулась палками и спустилась с горы. Я немного обождал и понесся вслед. Мы долго катались. Когда, осыпая с ветвей снег, мы взлетели на другой холм и остановились, я увидел, что лицо Диты помрачнело.
— Ты отлично съехала с горы!— заметил я, не понимая внезапной перемены ее настроения.
— А ведь и людей тяготит их поза,— неожиданно сказала она.
Я на минуту задумался. Наблюдая за тем, как она палкой ковыряет пушистый снег, я никак не мог понять, относит ли она и меня к этим людям или же только высказала общую мысль. Ветер безжалостно обтачивал мои уши, они, наверное, горели, и поэтому я не боялся, что Дита заметит, как я покраснел. Дурацкое свойство — если кто-нибудь ненароком заденет меня за живое, я сразу же краснею. И все же я решился обезоружить ее.
— Можно подумать, что каждый человек выбирает себе какую-то позу, которая кажется ему наиболее подходящей.
Дита перестала ковырять снег и решительно посмотрела на меня:
— Есть люди, которым поза просто не нужна. Это смелые, сильные люди. Но у большинства обычно даже две позы, одна — вроде повседневной одежды, с которой редко расстаются, другая — для торжественных
случаев. Что, смешно рассуждаю?—Она неуверенно рассмеялась.
— Позу можно разглядеть только в том случае, если знаешь подлинное «я» человека, так сказать, в его чистом виде, а то легко ошибиться и принять привычную позу за естество.
— Нет, нет!— воскликнула Дита.— Вот ты теперь горячо мне доказываешь, и я знаю, что это не поза. И совсем нетрудно разглядеть, где поза и где нет.
— О-о!— вздохнул я.— Дал бы мне бог такую способность. Но я, пожалуй, склонен оправдать позу, если это только маскировка страдания или страха. Не всегда надо плакать, когда хочется прослезиться.
— Значит, нет ничего настоящего?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10