Значит, придется послоняться по цеху, но мне не хотелось никуда уходить от бодро гудящего станка. Быстрые и точные движения «мэтра» рождали во мне что-то похожее на апатию, а может быть, чувство спокойствия и уверенности, словно все то главное, что должно было сегодня произойти, уже произошло, и ждать больше нечего. Следя глазами за Жоркиными пальцами, касающимися рычагов станка, я приговаривал про себя: «Так... Теперь вот так... Знаю... Знаю...» Зажимается новая заготовка, танец пальцев начинается сызнова, и теперь уже какой-то внутренний, но чужой голос ровным телевизионным тембром скандирует: «Знаешь, знаешь...» Он будто передразнивает меня. Я мотаю головой, до того противно это его «знаешь».
И вот я уже далеко от цеха, на уроке химии. В руке у меня две пробирки. В одной — «знаю» и «не знаю». Это катализаторы. В другой — запас всех моих слов и
понятий. Голова у меня стеклянная, насквозь прозрачная, каждый может подойти и постучать костяшками пальцев, если не верит. Но мне ни до кого нет дела. Осторожно переливаю катализатор во вторую пробирку. Рукой делаю предупредительный знак — посторонитесь, сейчас начнется реакция. «Зачем ты это делаешь?»— спрашивает меня кто-то. «Мне надоело ждать»,— поясняю я. Сухой треск, как будто сломали ветку дерева. Не удалось. Понятия возвращаются на свои места. Я слышу смех, и мне хочется от него удрать. Да, с таким тупым скептицизмом смеются во всем изверившиеся старцы. Однако смеются не старцы, смеются мои одногодки. «Зачем же ты ломаешь себе голову?»— спрашивает кто-то из них, и я машинально глажу свои волосы, покрытый испариной лоб... «Так нужно...»— бормочу я, краснея от стыда, оттого, что они все это видели.
...Лампочка нестерпимо режет глаза, я поворачиваю голову и чувствую, как по плечам проходит холодная дрожь. Нет, Жорка не видел, где я только что побывал. Оглядываюсь. Мутные сумерки уже исчезли, сквозь стеклянную крышу сочится дневная синева. Крыша стеклянная, высокая, как в готическом храме, только что нет фресок со святыми, а вместо них — переплетения стальных каркасов...
Но вот и конец рабочего дня. Обе часовые стрелки беспомощно повисли, будто усталые человеческие руки. Я кончил чистить станок, когда вернулся Жорка, уже умытый и переодетый. Сейчас он пойдет заводить свою трещотку — мотороллер, стоящий во дворе.
— Всего хорошего, Жорка.
— Всего,— отозвался он, продолжая, однако, стоять, как бы что-то припоминая.
— Счастливого Нового года! — улыбнулся я.
Смущенный, с отвисшей губой, он провел рукой по
волосам.
— Я тоже хотел пожелать тебе... того же, ну, счастливого.
— Спасибо.
— В общем, опрокинь за меня чарочку.
— Непременно.
Он помешкал еще, не зная, что бы сказать подходящего, но, не придумав ничего путного, с преувеличенным вниманием стал всматриваться в висевшие в конце
цеха часы, затем пожал мне руку а какой-то неестественной походкой направился к выходу. Я подумал, что, пожалуй, каждый, чувствуя за спиной чей-то взгляд, начинает вести себя как-то иначе, будто силится сбросить неприятную ношу, и прибавляет шаг.
Я пошел в умывалку и застал там еще Сильвиса.
— И он омыл свое грешное тело,— шлепнул я его ладонью по мокрому плечу. Тот, в свою очередь, швырнул в меня пригоршню опилок, которыми оттирал руки.
— Откуда эта цитата?
— Не знаю,— ответил я.— Скорее всего, бабушкина...
— У тебя есть бабушка?
— Одно только воспоминание.
— Славная у тебя была бабушка,— сказал он.— С юмором.
— Они все такие. Помню, она все твердила мне, что, когда вырасту, я должен стать доктором, а я сразу же начинал реветь, потому что хотел быть моряком.
— А теперь довольствуешься ванной?
— По суше тоже можно плавать,— ответил я шуткой на шутку и стал оттирать опилками руки. Опилки — отличное изобретение, беда только, что после такого мытья кожа на руках становится вроде наждачной бумаги.
— Как ты собираешься встретить Новый год? — спросил Сильвис.
— Напьюсь. Представляешь, еще ни разу на праздники не напивался. Разве это не свинство?
— Гениальная идея! — сказал он.— А по-моему, ты опять хитришь.
— Ну ладно,— примирительно пробормотал я.— Буду пить одну минеральную.
Вдруг Сильвис заторопился и схватил полотенце.
— На автобус опаздываю! Ну, бывай здоров, счастливо отпраздновать.
Теперь я понял Жорку. Люди, которые все время проводят вместе и привыкли всем делиться, естественно, чувствуют себя неловко, когда, скажем, на праздники они вдруг обособляются от друзей. Быть может, лучше всего в таких случаях попросить, чтобы за тебя выпили. Разумеется, отплатить нужно тем же.
— Выпей за меня чарочку,— крикнул я вдогонку Сильвису.
— Самую большую,— услыхал я вместе с удаляющимся шлепаньем его босых ног по кафельному полу.
Мне снова стало грустно. Плохо уходить последним.
В вестибюле навстречу попалась табельщица.
— Хелло, Марите,— сказал я.— Завтра принесу тебе красных тюльпанов.
— Вот ко-о-омик! — пропела она, моргая подкрашенными ресницами.— Взаправду?
— Почему комик? — вскипел я.— Делай людям добро, а они на тебе — ко-омик!..
— Дай-ка лучше сигаретку и не злись,— шепнула она.— Покурю, пока начальство не видит.
Курила она неумело, слюнявя сигарету, другой рукой смахивая с языка и губ приставший табак (наверное, она не умела плеваться); и оттого, что она не умела ни курить, ни плеваться, ее маленькая кругленькая фигурка, закутанная в синий сатиновый халат, ее толстые ножки и копна крашеных, ржавого цвета волос — все это вызвало у меня что-то похожее на жалость, и я твердым голосом произнес:
— Не кури, детка. Он придет. Он должен прийти. Ты ведь красивая.
— Вот комик!
Я безнадежно развел руками и повернул к выходу.
— А тюльпаны? — догнал меня низкий грудной голос.
— Будут и тюльпаны,— вздохнул я.
«И какого черта все мы кривляемся!» — подумал я с досадой, выйдя на улицу.
Домой я шел пешком. Снежило, и белая снежная крупка, сбираясь под ветром в длинные узкие полосы, неслась по серому уличному асфальту, вихрилась вслед проносящимся машинам и рассыпалась наконец широким, неровным веером. То был первый снег, из которого еще не скатаешь снежка, но все равно снег. Любуясь этим первым зимним нарядом, я замедлил шаг. Начало зимы. Настоящей зимы.
Раньше этого не было, а теперь будто посветлело от побелевших крыш. Первый снег — это время добрых мыслей и больших ожиданий. Я был в этом уверен и подумал, что точно так же думают и все прохожие на
улице. Сам не знаю отчего, но мысль эта застряла у меня в голове, она ложилась на язык, и я повторял ее, как пришедший вдруг на память рефрен старой песни. Я повторял ее, как автомат, быстро, не договаривая до конца, пока не услышал за спиной шаги и чей-то голос: «Мартис? Где тебя носит?»
Обернулся. Я никак не могу привыкнуть к тому жестяному имени, которое придумал для меня мой друг Ромас. Однако имя это поразительно быстро привилось среди моих друзей, и я волей-неволей должен был с ним примириться, хотя мне и казалось, что оно как бы нахлобучивает мне на голову шутовской колпак, из-за которого мне приходится валять дурака и нести всякий вздор.
— Как вижу, ты не торопишься? — пробасил Ромас.
— А я и так поспеваю. Хотя плетусь в караване времени на последнем осле.
Славный парень этот Ромас. Всегда радуется, встречая меня, и делает при этом удивленное лицо: откуда это ты, дружок, свалился? И улыбается широкой лошадиной улыбкой. Тощий, как и я, несколько меланхолического склада, медлительный — еле слово выговорит, но зато лицо его подкупает простодушием. Работает Ромас копировщиком в проектном институте, ходит в тот же одиннадцатый класс вечерней школы, что и я. Одна только беда: любит разыгрывать из себя этакого Чайльд-Гарольда. Последнее время мы виделись редко — куда-то он запропастился, а теперь вдруг выскочил на поверхность, словно чертик из табакерки.
— Послушай-ка, старик, зайдем куда-нибудь выпить чашечку кофе, пока еще публики не навалило, у меня много новостей,— предложил он.
— Ну, выкладывай, что у тебя. Не хочется лезть в этот накуренный сундук.
— Это верно, что ты решил встретить Новый год дома?
— Верно.
— Что-то не верится! — воскликнул он.— Ведь ты обещал! Какая это муха тебя укусила?
— Зимой мухи спят. Встречайте без меня.
— Ну, а завтра? Завтра ты должен быть ровно в семь ноль-ноль на острове. Все наши львы собираются для послепраздничных раздумий. Если ты лев — приходи.
— Это ты организуешь?
Он кивнул и скромно опустил глаза.
— Поражаюсь твоей энергии.
— Не иронизируй, старик. Так придешь?
— Ну, все так все,— вздохнул я.
Ромас просиял.
— Я всегда в тебя верил, старик,— сказал он.— Если б ты не пришел, это было бы просто свинство.
Едва мать открыла дверь, как мне сразу же бросилась в глаза убранная елка в углу. Не раздеваясь, я подошел ближе и принялся ее разглядывать. Убрана она была теми же игрушками, что и в прошлом году, что и много лет назад. Только теперь она была намного меньше, чем раньше. Что же, подумал я, ведь это просто свидетельство того, что я вырос... Но игрушки были те же.
— Надо купить новые.
— Почему? — спросила мать.— Разве эти тебе не нравятся?
— Нравятся,— ответил я,— но я все же куплю новые.
Мать ушла на кухню. Я разделся и подошел к зеркалу. Что и говорить, тип не очень-то привлекательный! Руки длиннющие, лицо костлявое. Грубошерстный черный свитер, тяжелые лыжные башмаки — боевое снаряжение! Тип застыл на месте, как бы выжидая чего-то. Настоящий взломщик!
— Приветик! — сказал я ему.— Праздник вроде бы наступил уже, а вы еще небриты...— и пошел в комнату отца.
Отец, разостлав на письменном столе шерстяное одеяло, гладил брюки.
— Добрый вечер, папаша.
— Здравствуй. Как успехи?
— Успехи — понятие весьма относительное. А особенно для ученика токаря.
Отец взглянул на меня и нахмурился:
— Что-то ты последнее время больно много философствуешь.
Я сделал вид, что не расслышал.
— Может, взять твою бритву? Чертовски неприятно ходить с этакой архаической бородой.
Я уже научился недурно бриться, хотя иные и говорят, что это искусство требует большой сноровки. Но на этот раз мне захотелось непременно порезаться, чтоб все видели, как трудно справиться с моей бородищей. Побрившись, я слегка порезал губу под самым носом и сразу заклеил рану лоскутком бумаги, который тут же намок от крови. Эффект получился внушительный.
Мать уже накрыла стол и теперь причесывалась перед зеркалом.
Отец вышел в праздничном черном костюме и выглядел помолодевшим лет на пять.
— Гостей не будет? — спросил я.
— Нынче никого не позвали.
Я включил радио, и все уселись за стол.
Я чувствовал, что отец хочет что-то сказать, но медлит.
Мы слушали танцевальную музыку и некоторое время ели молча. Я почувствовал взгляд матери на моих руках. Поднял глаза и удивился: по ее щеке стекала слеза. Правда, руки мои, торчавшие из манжет белой рубашки, вряд ли могли доставить кому-либо эстетическое наслаждение, но все же, все же...
— Кажется, горчицу забыли,— пробормотал я и, поднявшись, вышел на кухню.
Засунув руки в карманы, я некоторое время стоял у раковины. Открыл кран и снова закрыл. «Стало быть, праздник, кроме всего прочего, должен нести еще и минорную нагрузку!» — подумал я с досадой. Меня до сих пор поражает, почему это взрослые придают такое большое значение мелочам и забывают о главном — о существе.
Я покачивался на каблуках вперед и назад, вперед и назад и никак не мог справиться с тоской, исподволь заполнявшей душу. А время для поисков горчицы истекало, и надо было возвращаться.
— С завтрашнего дня,— сказал отец, когда я снова уселся за стол,— начинается второй год твоего испытания.
— Гм,— промычал я.— И я непременно должен сделать «соответствующие выводы».
В глазах отца промелькнуло недовольство, но лицо оставалось торжественным и сосредоточенным.
— Ты все шутишь, Мартинас...
— Разговоры о выводах продолжаются из года в год,— сказал я.— А я, между прочим, только тем и занят, что делаю «соответствующие выводы».
— Мне кажется, ты слишком разбрасываешься,— вставила мать.
— Разве?—удивился я.— Что-то не замечал...
— Ты никогда не расскажешь про завод,— сказал отец.
— Вы и сами все отлично знаете. Есть там у меня наставник, этакий старый рабочий с седыми висками и глубоким, пристальным взглядом умных глаз. Ну прямо настоящий отец. Хм... Он следит за работой ученика и, как вы понимаете, передает ему свой многолетний опыт. Хм... Знаете, с этакой своеобразной рабочей педагогикой. Есть еще сменный мастер. Тот — настоящий орел. Любит своих рабочих, называет их не иначе как «молодцы» и «золотые руки». «Вот это мастер так мастер!— говорят о нем рабочие.— С таким можно горы свернуть!» И любят своего мастера, и стенгазету свою любят...
Заметив неловкое молчание, я виновато закашлялся и сказал:
— По правде говоря, не совсем так. Это все из вчерашней газеты...
— А как же на самом деле? — спросил отец.— Лучше или хуже?
— Не знаю,— я еще сомневался, рассказывать ли, но потом начал: — Ну вот вам маленькая сценка. Приходит как-то на работу мой наставник. Зовут его Жорка. Лицо помятое. Сразу видно — с похмелья. «Закинь-ка патрон»,— буркнул он и присел, чтобы отпереть шкафчик с инструментом. Потом, загнав в уголок рта «Беломорканал», оперся о станок.
«Голова трещит»,— осипшим голосом пояснил он.
Я закрутил патрон и включил станок.
«Чего молчишь? — недовольно спросил Жорка и выкатил на меня свои покрасневшие от бессонной ночи глаза.— Будто сам не пьешь!»
«Ведрами!» — отпарировал я.
Жорка осклабился, затянулся дымом и чертыхнулся.
«Дай спички, погасло».
«Нет у меня спичек»,— ответил я. Стану я ему еще зажигать папиросы!
Он вздохнул и выплюнул окурок.
«Ладно. Курить и не начинай, не будь дураком. А выпить можно».
Он выключил станок и сунул мне что-то в карман. Это была помятая трешка.
«Все равно делать тебе нечего,— сказал он в оправдание себе,— будь человеком, сбегай-ка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10