— Никого я не заглушал и не сваливал.
— Свалил, дружище, да еще как свалил! — Альбертас похлопал Бенюса по спине. — Своего отчима свалил. Такому ходу только позавидовать можно.
Бенюс хотел двинуть Сикорскиса в его улыбающееся самодовольное лицо, но у женской раздевалки он заметил уже одетую Виле. Бенюс оставил Альбертаса и бросился в мужскую раздевалку. Рядом висело пальто Лючвартиса. Бенюс нечаянно надел его шапку. Заметил ошибку и швырнул шапку на пол. В это время в раздевалку вошел Лючвартис. Он хотел что-то сказать, но сдержался и молча проглотил оскорбление.
— Я спешу, — оправдался Бенюс, немного смутившись.
Он поднял шапку и подал ее Ромасу. Лючвартис льстиво улыбнулся и добавил в замешательстве :
— Ты сегодня отличился... Кто мог ожидать... Но в его тоне не было ни торжественной радости Мингайлы, ни болезненной гордости Альбертаса.
Бенюс прошел за лестницу, где была женская раздевалка. Виле не было видно. Тогда он поднял воротник и побежал к воротам. Но и здесь Виле не было.
Он притаился за забором, за голым кустом сирени. Один за другим прошли все скауты. Позванивая ключами, прошествовала сторожиха. Надо было уходить, пока не заперли ворота.
Бенюс тащился по скользкому тротуару, думая о Виле, и не мог понять, почему она не подождала его. Может, зайти к ней, выяснить? Нет! Ведь не он, а она нарушила слово. Тем не менее он не сердился на Виле. Ему было только неспокойно, страшно неспокойно. Бенюс не мог себе найти места. На его плечи давила невидимая тяжесть, а в груди боролись сотни противоречивых чувств. Отчим арестован... Мать осталась одна... А Мингайла с начальником дружины хвалят его перед строем, и Альбертас хлопает по спине. Глупость, глупость... Лучше бы этот сбор вообще не состоялся...
Выпей воды.
— Ничего, сейчас пройдет.
— Выпей, выпей.
Виле отпила несколько глотков и ей, правда, стало лучше.
Девушки обрадовались. . — Ты уже розовеешь. Можем вернуться на сбор.
— Нет, я туда не вернусь. Идите, девочки, одни.
— Но...
— Не бойтесь, мне совсем хорошо. Идите, идите.
Оставшись одна, Виле быстро оделась, выскользнула во двор и побежала через площадку — вдоль забора, мимо катка, за которым была калитка. Отсюда по немноголюдной окраине извилистая тропинка вела на улочку Пашлайтес, где Виле снимала комнату. Так было в два раза ближе, но по вечерам она избегала укромных мест и ходила по улицам, кругом. А теперь одинокая, протоптанная в снегу тропа была ей гораздо милее посыпанных песком обледенелых тротуаров, где снуют люди. Здесь не было никого. Маленькие домики, утонувшие в снегу, стояли далеко друг от друга, одинокие, тихие, с занавешенными окнами. Только на огородах пятна высыпанной на снег золы напоминали об уютном домашнем тепле, да сквозь складки занавесок кое-где пробивались желтые полосы света. Мягкий воздух оттепели был влажен, электрический фонарь перед костелом окружал белесый ореол тумана. С крыш медленно капало. Пахло хлевом и дымом. Эти запахи напоминали Виле деревню. Она шла медленно, лаская взглядом окружающее, и в прояснившуюся голову постепенно возвращались вспугнутые мысли. Где теперь Бенюс? Наверно, рассердился и пошел домой. А может, потащился к Сикорскису. Ведь случай такой... А может, чего доброго, вздумает заглянуть на улочку Пашлайтес...
От мысли, что где-нибудь около дома она может встретить Бенюса, Виле передернуло. Она не хотела видеть никого. Ни Бенюса, ни подруг. Никого. Она даже старалась про них не думать. Но перед ней, словно живые, стояли скауты. Она видела вытянувшегося перед Мингайлой Бенюса, дьявольскую улыбку Сикорскиса, восхищенную рожу Гряужиниса, побледневшее лицо Лючвартиса, на котором отражались удивление и омерзение. Два отряда стояли, застыв друг перед другом. Мальчики и девочки. Католики и протестанты. Ученики старших и младших классов. Но все — христиане, скауты, объединенные единым лозунгом: Родине, Богу, Ближнему! И вот их старший брат-руководитель говорит: «Ваш товарищ сегодня помог посадить в тюрьму своего отчима. Гордитесь этим юношей, следуйте его патриотическому примеру...» Никто не посмел спросить, почему надо этим гордиться. Разве Ронкис — не наш ближний, хоть и атеист? Разве бог не велел любить таких людей, разве не говорил, что одна заблудшая овечка пастырю дороже целого стада? Никто ничего не спросил, хоть многие не одобряли Мингайлу. Трусы, трусы! Надо было выйти перед строем и открыто сказать, что в поступке Бенюса нет ничего геройского. Что, выдав близкого человека, он унизил не только себя, но и всю скаутскую организацию. Такого храбреца не нашлось. Трусы, все трусы... И она тоже трусиха. Нет, она еще хуже: она размазня. Другие спокойно приняли новость, а Виле чуть не лишилась чувств, подругам пришлось вывести ее из зала. И теперь ей стыдно. Стыдно за себя, за Бенюса, за всех скаутов. За тех, кто улыбался одобрительной улыбкой вроде Сикорскиса. За тех, кто удивлялся, и за тех, кто возмущался, но не посмел сказать. Трусы, трусы, ничтожные людишки... А Виле — ничтожнее всех. Вместо того чтобы встретиться после сбора с Бенюсом, осудить его, чтобы он пожалел, а может быть, и исправился (господи, если бы это было возможно!), она позорно сбежала и спряталась. В ее душе еще теплилась крошечная искорка надежды, — а вдруг это все недоразумение, выдумка Мингайлы, которая лопнет, как мыльный пузырь.
Вот и улочка Пашлайтес, уже виднеется двухэтажный деревянный дом с мансардой, где живет Виле. Но домой идти не хотелось, она боялась встретить Бенюса. В двух шагах от тропинки стояла сгорбленная ольха. Виле смахнула с пня талый снег, села и прислонилась к ольхе. Дерево тихо поскрипывало на ветру. Виле вспомнила мать, родной дом, озеро Линвартис, лодку, бледное лицо Аницетаса. Да, ни с того ни
с сего она вспомнила Аницетаса! Вспомнила так отчетливо, словно он сидел тут, напротив, и улыбался своей умной, ободряющей улыбкой. Милый, добрый друг! Он, может быть, слишком строг к кое-кому, зато всегда честен!
Виле прижалась к мокрой коре. Влага охладила разгоряченное лицо, но легче не стало. Она постояла, подумала, потом встала и пошла назад по тропинке.
Вымыв лавку, Аницетас попрощался со сторожем и ушел домой. Он был голоден, как пес, еще больше устал, но старался об этом не думать.
На углу он столкнулся с Даумантайте. Казалось, учительница поджидала его.
— Как здоровье матери? — спросила она. Аницетас остановился.
— Спасибо, в последние дни получше стало.
— Я хочу тебе кое-что сказать, — тихо промолвила Даумантайте. — Тебя зовет учитель Габренас. Хорошо, если бы ты зашел сейчас. — И, увидев какого-то прохожего, громко добавила: — Передай привет своей матери. Скажи, что зайду как-нибудь. До свидания.
Габренас жил в начале улицы Глуосню (сразу за синагогой, которая стояла на рыночной площади, между убогим зданием почты и домом господина Кате-наса), в большом доме. Дом был каменный, оштукатуренный, но безжалостнее когти времени кое-где отколупнули штукатурку, и стены стали пестрыми, вроде пасхального яйца. Из провалившейся драночной крыши торчали две круглые трубы, похожие на закатанные рукава. На маленьких глубоких окошках висели замшелые ставни с сердечками, которые неизвестный мастер вырезал, когда на месте нынешнего местечка стояла лишь корчма да несколько деревенских изб.
Раньше этот дом принадлежал купцу Фрейтке Кальманасу — он складывал здесь приобретенный у крестьян лен. Но несколько лет назад Кальманас выстроил новый, более удобный склад, а пегий дом продал бабе, которая варила пиво и устроила в доме тайную пивнушку. Теперь ловкая предпринимательница сидела в тюрьме, а ее пивная, конфискованная по решению суда, принадлежала городскому самоуправлению. Власти сдали опустевшее помещение столяру Бальчюнасу с семьей. Почти полдома Бальчюнас отвел под мастерскую, а другую половину отремонтировал, устроил небольшую квартирку для себя и две комнаты для жильцов. В одной из этих комнат он поселил двух своих подмастерьев, а во вторую пустил холостого учителя математики Габренаса.
Аницетас вошел в сени и постучался. В сенях пахло столярным клеем и денатуратом. Из мастерской доносились сердитые удары топора, визжала пила, шелестел рубанок. Только людей не было слышно — столяр не любил разговоров за работой. Аницетас избегал этого человека — подозревал, что он служит в охранке — и потому вздохнул свободнее, когда Га-бренас открыл дверь. Внутрь удалось проскользнуть незаметно.
— Вы один?
— Нет, — сухо ответил старик.
Аницетас огляделся. Книжный шкаф, посередине комнаты деревенский стол, два стула, потертое кресло, на стене под белой простыней висит одежда. Не очень чисто, не очень аккуратно, более чем скромно, но по-своему уютно. Как всегда.
Старик молча смотрел на большой ящик в углу, полный старых газет и журналов, и зло глотал невидимый кусок.
— Меня послал один человек, — прошептал Аницетас.
— И вы, разумеется, удивлены? — тоже шепотом спросил учитель.
— Да, я не думал, что вы...
— Вы не ошибались. Я никогда не был сторонником кровавого насилия. И не буду. Но прежде всего я гуманист. На моем месте так поступил бы каждый порядочный человек.
Аницетас молча смотрел на мрачное лицо старика. Его удивление и любопытство росли.
Габренас прошелся несколько раз по комнате, остановился у двери, прислушался и осторожно повернул ключ в замке.
— Я не хочу, чтобы ты про меня думал: «Вот старик! На языке одно, на уме другое». Нет, юноша. Старик каким был, таким и остался, и ничто его не переделает, — шептал Габренас, обиженно глядя на Аницетаса. — Прогресс не совместим с кровопролитием, любое кровопролитие тормозит прогресс. Таково мое мнение. Тебе оно известно. Но когда ко мне обращаются за помощью, я не могу отказать, хотя я, может быть, и не согласен с политическими взглядами данного человека.
— Это все? Для этого меня сюда послали? — спросил Аницетас, начиная беспокоиться.
Габренас молча подошел к ящику с газетами и поманил Аницетаса. Пока Аницетас шел, учитель отодвинул ящик в сторону, потом взял откуда-то большой загнутый гвоздь и, присев на корточки, трижды постучал в пол. Внизу раздалось приглушенное шуршание. Через минуту что-то скрипнуло, половицы зашевелились, и на том месте, где стоял ящик, Аницетас разглядел узенькую щелку. Около щелки он только теперь заметил дырочку величиной со шляпку гвоздя. Габренас сунул в эту дырку гвоздь, потянул и открыл тайный лаз. Внизу был погреб бывшей хозяйки, где она прятала от полиции пиво и контрабандную водку. Мастер поработал на славу: надо было иметь собачий нюх, чтобы обнаружить тайный лаз. Полиция, делая обыск, не обнаружила погреб, в котором тогда лежали две бочки пива и не один ящик контрабандной водки. Муж бабы успел до процесса очистить погреб в надежде, что еще понадобится это безопасное местечко: ему не пришло в голову, что дом могут конфисковать. Габренас наткнулся на лаз случайно, когда колол дрова, и в шутку обмолвился об этом Даумантайте. Потом он обо всем забыл — и о погребе, и о давнишнем разговоре. И не предполагал, что придется вспомнить. Но сегодня после обеда прибежала Даумантайте. Напомнила... Поначалу Габренас отказывался, но человеколюбие все-таки взяло верх. Нет, он не хотел бы быть причиной несчастья... И в сумерках, когда столяр с подмастерьями потел в мастерской, а его жена чесала язык с соседкой, в дверь комнаты Габренаса постучался плечистый рябой мужичок, с рыжими обвислыми усами и буйными рыжими кудрями, выбивающимися из-под овчинного треуха.
Аницетас спустился в погреб, еще не оправившись от удивления. В погребе было темно, воняло кислотой и плесенью. Только привыкнув к темноте, он разглядел в глубине тусклый свет. На перевернутой кадке мерцал свечной огарок, скупо освещая влажную стену погреба и часть замусоренного пола.
— Проходи, будешь гостем,— раздайся глуховатый голос за его спиной.
Аницетас послушно направился к кадке. Кажется, он где-то слышал этот мягкий и вместе с тем повелительный голос.
— Хорошо меня Габренас устроил, самого начальника полиции принять не стыдно,—рассмеялся таинственный обитатель погреба, и вдруг Аницетас узнал голос товарища Дундулиса, с которым уже встречался однажды. Он обернулся и еще больше удивился: вместо бородатого старичка на него глядел безбородый немолодой мужик с рыжей шевелюрой. Если бы не широкие плечи и проницательные карие глаза, Аницетас бы не на шутку усомнился в своей памяти.
Дундулис, заметив смущение Аницетаса, подбадривающе улыбнулся, указал на единственный стул и сказал:
— Мне про тебя рассказывали. Мы ведь уже виделись однажды. Тогда ты еще был зеленым пареньком, а теперь — мужчина.
Аницетас покраснел под испытующим взглядом и, не зная, что ответить, кивнул.
Старик пододвинул к кадке лежавшую у стены колоду, на которую ставили когда-то откупоренные пивные бочки, сел и минуту молчал, по-птичьи склонив на плечо голову и уставившись в глубину погреба.
— Когда-то и у меня был сын, вроде тебя, — сказал он вдруг. Провел ладонью по лицу, словно отгоняя видение, и неожиданно спросил: — Кажется, тебе доводилось сталкиваться с Ронкисом из Рикантай?..
— А как же... Мы поддерживаем постоянную связь. А что?
— Сегодня взяли.
— Ронкиса? — Аницетас побледнел.
— Вчера у него было собрание. Кто-то донес, вот и обыск. Нашли нелегальную литературу, посадят на несколько лет, а Ронкис был нам очень нужен.
— Да-а-а... Теперь охранка перевернет полместечка, — мрачно заметил Аницетас.
— Я думаю, в ближайшие дни никого трогать не будут. Подождут, пока все успокоится, пока распуганные зайцы, как говорится, вернутся в свои норы, и только после этого пустят гончих. Но надо быть поосторожней. А теперь расскажи, что нового в вашей
гимназии. Какие настроения? Каковы отношения учителей с учениками? Чем дышит молодежь? Вообще, мне все интересно.
— Похвастаться нечем, товарищ Дундулис. Плохо у нас. Просто позор. — Аницетас смущенно покосился на Дундулиса. В тусклом свете свечи лицо его казалось непроницаемым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48