С начальником отдела капитальных работ пьяницей Гречко или с этим сопляком Рябининым. Или с тюхой-диспетчером Попутным. Но он, Павлик, был начальником шахты и к тому же старым другом. С ним не следовало так разговаривать.
— Мне безразлично, что он пьет,— сказал Сергей.— Я с ним пить не собираюсь. Тем более подносить ему.
— Не любишь подносить, умей устраиваться,— сказал Павлик.— Чтобы тебе подносили...
— Благодарю за совет.
Сергей говорил не повышая голоса, тем ровным, спокойным тоном, который обижал собеседника больше всего. Никто не догадывался, чего ему стоил этот спокойный тон. В какой-то медицинской статье Сергей вычитал, что сдержанные люди чаще других получают инфаркт. Тогда он подумал: «Это обо мне». Но сейчас он не вспомнил об этой статье. Он был молод и мало думал о таких вещах. Ему просто хотелось сейчас стукнуть по столу кулаком или этой древностью девонского периода и заорать: «Да пошел ты к чертовой матери!» Крикни он так — и всё, он больше не начальник рудника, а прежний Сережка Бородин, чьи слова хочешь слушай, а хочешь нет. Перед которым можно стоять так, спрятав руки в карманы, и покачиваться с носков на пятки, улыбаясь нагловатой бессмысленной улыбкой.
— Ну чего ты взъелся? — спросил Павлик.— Что, я выдумал эти запасы? Они у нас есть. Откуда я знал, что ты откажешься от рекорда?
— Ты знал, что эти запасы нам нужны,— сказал Сергей.— Мы испытываем новую технику и всегда можем сорваться. Без этих запасов проектной мощности нам не освоить. Ты это знаешь не хуже меня. И твой Савва Григорьевич это знает. Но ему на это наплевать. Ему нужно выполнить план по тресту за полугодие. Это старый способ — съедать запасы.
— Зачем оставлять на завтра то, что можно съесть сегодня,— сказал Павлик. Это была поговорка их студенческих лет. И теперь с ее помощью он надеялся смягчить Сергея.
Он был добрый парень, Забазлаев. Может быть, немного легкомысленный. Но должны же быть у человека хоть какие-нибудь недостатки? Легкомыслие — недостаток, который охотно прощают. Может быть, потому, что с ним часто соседствует веселость. Веселых любят. Особенно женщины. А также все, кто имеет дело с тяжелым, опасным трудом. «Лихой я парень»,— часто думал о себе Забазлаев, стоя перед зеркалом. В нем и правда была лихость. Он мог уйти на шесть метров в незакрепленный подэтаж, куда ни за какие коврижки не сунулся бы Саша Величкин и вряд ли пошел без нужды Бородин. Но лихость — это еще не смелость.
И Павлик втайне завидовал Бородину, его зрелой самостоятельности, умению отстаивать свои решения перед теми, у кого «выше кресло».
— Надоела мне твоя новая техника вот как,— сказал Павлик, показывая на горло.— Долго ты будешь ставить опыты? Все к черту летит, ломается. Ребятишкам это отдать, тем, что лом собирают. Куда ни сунешься, везде гробы. На погрузке, в камере углесосов — везде. Смотри, скоро народ разбегаться станет.
— Я никого не держу,— сказал Сергей.— А опыты мы будем ставить, пока не выведем людей из забоя. Пора вывести шахтера на солнечный свет. Все же мы живем в век автоматики, дистанционного управления. Хватит. Поработали под землей. Пора выбираться. И поэтому мы будем брать все, что нам предложат. Все, что облегчает труд шахтера, избавляет его от опасности, мы будем брать и испытывать. Это наш долг. Такой же, как давать уголь.
Сергей поднялся. Глаза у него были красны и болели, словно от песка,— он только что сдал дежурство Угарову.
— Я никого не держу,— повторил он, и воспаленные глаза его встретились с глазами Павлика.
— Плохие мужья бросают жен, а от хороших они сами уходят,— сказал Забазлаев.
Сергей не стал задумываться над этой фразой, искать в ней смысл, относящийся к делу. Возможно, смысл в ней и был, но скорей всего это значило только то, что разговор Павлику надоел.
Почему-то он вспомнил эту фразу, придя домой и увидев Томку. Он мало видел ее. Днем он был занят, вечерами она убегала к Стаху. Сегодня Стах дежурил, и она была дома. Уже больше недели Томка гостила в Полыновке. Она загорела, но не выглядела отдохнувшей. Напротив, как-то осунулась и не казалась такой красивой, как в день своего приезда. Пожалуй, она даже подурнела. Была ли она счастлива? Если верить мудрости, гласящей, что от счастья женщины хорошеют,— нет, не была. Но почему же тогда так нестерпимо сияют ее глаза на похудевшем лице? Видно, разное бывает счастье. От одного человек расцветает, от другого — трудного, похожего на страдание — дурнеет.
Уже вечером, поужинав, они сидели в большой комнате, перед телевизором. Томка что-то шила, разложив на диване пеструю материю.
— Что это будет? — спросил он.— Сарафан?
— Сарафан,— сказала Томка.— Сарафан для слона. По заказу московского зоопарка.
— Тебе передали письмо? — спросил он. И тут же увидел распечатанный конверт. Оно попало к нему днем случайно, вместе со служебными, и он, боясь, что задержится поздно, велел отнести его домой. Это было письмо из Москвы, от ее мужа. Внизу конверта стояла четкая, размашистая подпись: «Авдаков». Глаза Томки потухли.
— Да,— сказала она.— Передали... Олег уезжает на объект. Он хочет меня повидать до отъезда.
Ее пальцы быстро работали иглой.
— Ты мне достанешь билет?
— Пожила бы,— сказал он.— Что-то скоро уезжаешь.
— Скоро? — Она подняла лицо от шитья, посмотрела мимо Сергея, куда-то в сторону окна, за которым густел летний вечер.— Мне кажется, прошло тысяча лет,— сказала она.
Ольга купала Маринку. Из ванной доносились писк и возня — Маринке в глаза попало мыло.
— Ты даже не видела нашего сына,— сказал Сергей.
— Ты тоже не видел моего,— сказала Томка.— Он пойдет в школу в этом году. Я ему форму купила, ранец. Все что полагается. Ты, наверно, думаешь, что я плохая мать?..
— С чего ты взяла? — удивился он.
— Я ему все купила,— продолжала она.— Всякие там счетные палочки, тетрадки, букварь. У нас школа рядом. Хорошая школа. Лучшая в районе. Парты чешские, белые... Он сможет сам ходить. Но в первый день я его поведу. Для торжественности. Купим букет и пойдем...
Она говорила словно сама с собой.
По телевизору передавали кинофильм. Завтра утром его повторят — для тех, кто работает сегодня в вечернюю смену. Это было традицией здесь, в Донбассе, но, как всякая забота, неизменно трогало сердце.
— Трудно дежурить по шахте? — спросила она вдруг. И он понял, что она все время думала про Стаха.
— Какое дежурство выпадет,— сказал он.— Самое трудное в нашем деле то, что приходится часто мыться. Спустился в шахту на полчаса — иди мойся. Бывает такое дежурство, что раза четыре помоешься за сутки.
— Подумаешь, трагедия,— сказала Ольга, входя в комнату.— Пожалуйся Маринке, она тебе посочувствует. Шахтерская дочь!..
Волосы ее были влажны, как будто она сама только что искупалась.
Вскоре появилась Маринка, в пижаме, прилипшей к мокрому телу.
— Мамка так меня терла, что весь загар отмылся,— пожаловалась она капризным тоном девочки, которая знает, что ею любуются.
Сергея клонило в сон. К тому же у него испортилось настроение, когда он вернулся мыслями к шахте. Это было не то слово — вернулся. Мысли о шахте никогда не покидали его. Сегодня, как никогда, он не хотел думать об этом. Хотел отвлечься. Но, разговаривая с Томкой и ловя обрывки диалога из кинофильма, прислушиваясь к возне в ванной комнате, и теперь, в полудреме, он продолжал думать о бумаге из треста и разговоре с Павликом. Обиделся ли он? Возможно. Хорошо, если так. Но кажется, он не обиделся. А я не сумел говорить с ним строже. Но сейчас не об этом надо думать. О том, что нам делать с планом. Выполнять его? Ставить этот бесславный плановый рекорд? Для чего? Чтобы потешить самолюбие Саввы Григорьевича? И доказать ему, что из нас можно вить веревки, потому что у молодых кости гнучие?..
В дверь позвонили. «Павлик,— подумал Сергей.— Пришел-таки». Он почти обрадовался. Ему хотелось доругаться. Но это был Саша Величкин. Он был не один — с Ларисой. Сергей подумал, что теперь и поспать не удастся, и поговорить о делах не дадут. Слишком много было в комнате женщин.
— Будем знакомы,— сказала Лариса, протягивая Томке руку.— Величкина... Шли мы, значит, с Сашей мимо и решили зайти,— сказала она, обращаясь уже к Ольге.— Что это у вас телевизор как тихо? Можно, я громче сделаю?
Слой пудры на ее лице и платье, которое она не надевала с Майских праздников, говорили о том, что Лариса зашла отнюдь не случайно.
— Вы как хотите, а я буду смотреть,— сказала она, усаживаясь перед телевизором так, чтобы можно было смотреть на Томку.— Что это вы шьете? — спросила она.
— Занавески.
— Симпатичные. Из Москвы привезли?
— Нет. Здесь купила.
— Симпатичные. Только рисунок какой-то чудной. Потому и не покупают его.
— В Москве б расхватали,— сказала Тамара.— Мужчины бы расхватали. Себе на рубашки.
— Я бы Саше не разрешила в такой ходить,— сказала Лариса.— Конечно, Москва город большой. Там каждый норовит поярче нарядиться, чтобы его в толпе увидели. А мы и так на виду живем. И так друг другу глаза мозолим.
Телевизор, пущенный на полную катушку, кричал как оглашенный. Там шла перестрелка,— фильм был из времен войны, и, словно пугаясь выстрелов, экран вздрагивал и корежился.
Сергей вышел в коридор, снял телефонную трубку.
— Дежурного дайте,— сказал он и услышал голос Стаха.— Ну, как дела? — спросил Сергей.— Сколько прошли? Это на востоке? А на западе? В шахте не был еще? Позвони мне, когда вернешься. Ничего, разбудишь. Меня интересует второй подэтаж... Пока все. У тебя вопросов нет?
Стах помолчал. Наверное, у него были вопросы. По крайней мере, один: что делает Томка? Но это не относилось к делу. И Стах сказал:
— Вопросов нет.
Сергей вспомнил, что Томка просила достать ей билет.
— Она шьет тебе занавески,— сказал Сергей. Положив трубку, он позвал Сашу Величкина в кухню.
Здесь было сравнительно тихо. Шипел, закипая, большой электрический чайник. На столе лежала гора вымытой посуды. Сергей взял полотенце и стал вытирать тарелки. Он делал это машинально, думая о своем. Саша, сидя на табурете, следил за его руками.
— Я сегодня был на западе,— сказал он.— Хорошо работают скоростники. Но рисково. На востоке пласт прочный был, они и разбаловались. Благодушествуют...
— Ты с ними беседовал?
— Говорил. И Рябинину велел следить. Да что толку? Забазлаев внушил им, что я их зря пугаю...
Саша сделал рукой жест, как будто хотел взъерошить волосы. Этот жест остался у него с тех пор, когда его голова была так же лохмата спереди, как на затылке. Теперь ерошить было нечего, и он смущенно опустил руку.
— А все же о нем будут жалеть,— сказал Саша.— Вот увидишь. Шахтеры его любили...
— Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени? — спросил Сергей.
— Он сказал мне, что уходит. Что он разговаривал с тобой и ты не возражаешь. Нашел время смыться!.. Заварил эту кашу с рекордом, а сам тикать.
Только сейчас Сергей заметил, что начал вытирать тарелки уже по второму разу.
Вот оно что! Ты собрался бежать! Пока пахло премиями, ты был с нами. А как пахнуло выговорами, проработкой, завышенным планом, который спустили нам по твоей милости,— скорей в кусты. Ты считаешь, что мы поговорили. «Я никого не держу». Кажется, так я сказал тебе? Что ж, могу повторить еще раз. Я никого не держу. Ступай на все четыре. Но помни: кто бежит с поля боя, не получает ничего. Опять военные сравнения? Но что поделаешь, Савва Григорьевич! Я сын солдата, погибшего на войне. Мальчишкой я слышал гул чужих самолетов над своей головой и разрывы бомб. И для меня высшей мерой справедливости осталась эта война, ее суровые законы.
Они вернулись в комнату. Ольга накрывала стол для чая. Лариса и Томка натянуто молчали. Телевизор работал с выключенным звуком. Там все продолжалась пальба, но взрывы и вспышки были бесшумными, как это иногда бывает во сне.
Значит, не сработались, думал Сергей о Павлике. Этого следовало ожидать. И все-таки грустно. Почему так грустно? Может быть, я действительно чудак? То, о чем я мечтаю, придет через двадцать лет. Но само оно не придет. Я хочу строить это своими руками. Здесь. В Полыновке. И для этого мне нужны друзья. Соратники. Не такие, как Павлик. Такие, как Стах, Майка... Я хочу строить это здесь. Я никогда не решусь сказать это вслух. Даже Ольге. Это моя тайна. И, наверно, не только моя. Тайна всех, кто боится громких фраз и предпочитает дело. У Павлика не было этой тайны. А без нее все, что делаешь, теряет смысл... Странно, что я боюсь высказать это вслух. То, о чем говорят с трибуны съезда и пишут в газетах...
Потом, ночью, ему снилась всякая чепуха — война, Павлик на голубой «Волге» и почему-то муж Томки, которого он никогда не видел в глаза. Возможно, поэтому он двигался и говорил беззвучно, как на экране немого телевизора, и вдруг очень громко и отчетливо сказал: «Я никого не держу».
Среди ночи раздался телефонный звонок. Сергей забыл перенести аппарат в комнату, где спал, и пришлось бежать в коридор.
Он ждал звонка,— Стах обещал позвонить, когда выйдет из шахты. Но почему-то звонок необычно встревожил его.
— Стах? — сказал он. И почти не удивился, услышав чей-то взволнованный голос. От волнения он не мог понять чей. Только рука сильней сжимала телефонную трубку.— Говорите яснее... Кого прихватило? Второй подэтаж? Проклятье!.. Горноспасателей вызвали? Медсестра на месте? Валя Цехновицер, говорю, где? Спустилась уже?.. Извещайте по списку номер один. Я сейчас буду...
Ему казалось, что он говорил тихо. Но в дверях комнат уже стояли две женские фигуры. Лунный свет, падавший на их лица, придавал им особенную, мертвенную бледность.
- Сережа, что с ним? — Томка была в халате, босиком. Стояла крепко сжав руки.— Скажи мне правду! Прошу тебя!.. Оля, спроси!..
Он молча, торопливо одевался.
— Что-нибудь страшное? Да? — голос Ольги дрожал. Их пугало его молчание. Они понимали, что молчание Сергея было милосердием, последней преградой между ними и страшной вестью.
Она знала, что он дежурит по шахте. Она знала о нем все, что можно знать о человеке, издали, мысленно следуя за ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23