В коридоре щелкнула дверь, ведущая на лестницу. Тамара посмотрела на часы. Половина седьмого.
Сергей появился на крыльце. Он был в костюме, похуже того, в котором он ездил вчера на совещание, но воротничок сиял белизной. За годы, что она не видела его, он немного располнел и раздался в плечах. Но пепельный чуб его так же пышно, как в дни студенчества, вился над высоким лбом, прорезанным двумя крупными морщинами. Нет, он мало изменился внешне. Меньше, чем Стах.
Сергей зашагал по дороге к руднику. Походка у него была быстрая. Пожалуй, слишком быстрая для начальства.
Она ждала, что увидит Стаха. Возможно, и он ходит на шахту этой дорогой. Она вглядывалась в лица. Боялась, что может не узнать его от счастливого ослепления.
С треском промчался мимо окон мотоцикл. На заднем сиденье, держась за плечи мотоциклиста, сидела женщина в мужской рубашке с закатанными до локтей рукавами, в брюках и сапогах. С рыжими косицами, переплетенными на затылке.
Девочка в красном платье гонялась за петухом. Ворочалась на кушетке Маринка. Ее будило солнце.
— ...Сергей скажет ему?
— Нет. Я просила не говорить. Тебе не терпится его увидеть?
— Нет. То есть да. Я и хочу, и боюсь. Боюсь этой минуты. Когда встречу его.
— Я думала, ты его давно забыла.
— Нет, Оля. Хотя иногда мне казалось так. Знаешь, это как болезнь. Переболеешь в юности, а она вдруг дает о себе знать под старость.
— Это ты хорошо сказала. Именно болезнь. В твоем случае.
— Почему в моем?
— Потому что прошло столько лет. У тебя своя жизнь, семья. Я не верю, что ты все еще его любишь.
— Но ты ведь любишь своего Сергея... С тех пор!
— Как ты можешь сравнивать. Мы всегда вместе, у нас общая жизнь, дети...
— Мы тоже всегда вместе. Хотя и живем врозь. У нашей любви тот же стаж, что у твоей. Даже больше.
— Томка, Томка...
— Что «Томка»?
— Какой ты была, такой осталась... Любишь его?
— Люблю.
— А мужа?
— И мужа люблю... Наверно.
— Не понимаю,— сказала Ольга.— Не понимаю такой любви.
Они шли по поселку. Ольга позвала ее прогуляться. Солнце припекало. Пришлось повязать головы косынками. На улице играла детвора. Изредка попадались навстречу женщины с сумками. Одни шли в магазин, другие из магазина. Все здоровались с Ольгой. С любопытством оглядывали незнакомую женщину в голубом платье с короткими рукавами и в босоножках без задников. Здесь это было новинкой. Какой-то шустрый мальчишка крикнул вслед:
— Тетенька, каблуки потеряла!
Поселок был чистенький. Белые домики, красные крыши. Над крышами антенны телевизоров. На ступеньках, у входа в хлебный магазин, две старушки торговали жареными семечками.
В магазине было прохладно. Пахло теплым хлебом. Продавщица, молоденькая, круглолицая, с ямочками на щеках, улыбнулась Ольге.
-— Артистка наша,— объяснила Ольга, когда они вышли на улицу.
— А ты кто? Режиссер?
— Надо же чем-то заниматься. Здесь нельзя бездельничать. Стыдно.
— Это в мой адрес?
— Ты — гостья. К тебе это не относится.
Ольга показала ей школу — старую, сельскую, и новую, которая строилась. Клуба еще не было. Его с горем пополам заменял агитпункт, разместившийся в трех комнатах. Здесь по вечерам собиралась молодежь. Слушали радио, играли в шахматы, а иногда танцевали тут же, во дворе агитпункта, под музыку своего самодеятельного духового оркестра.
По обочинам улиц росла трава и паслись козы. Пахло дымом. Должно быть, поблизости топили плиту.
— Ну, вот и наша Полыновка,— сказала Ольга. Они гуляли полчаса и обошли уже весь поселок, все его три улицы.
— Тихо тут у вас.
— Да, здесь не Москва.
— Где же весь народ?
— Одни работают, другие с ночной пришли. Отсыпаются. Так и живем...
— Мне нравится.
— Две недели пожить можно,— согласилась Ольга.— Да еще летом, в такую пору. Чем не дача?..
Трудно было понять, шутит она или говорит серьезно. Время близилось к полудню. Солнце припекало, а небо было голубое, без единого облачка.
Они возвращались к дому и шли уже по своей улице.
— Вот его окна,— сказала Ольга.— Два угловых, на втором этаже.
Окна были до половины загорожены газетой, пожелтевшей от солнца, и закрыты наглухо. Казалось, там никто не живет.
— Где он мог быть вчера?
— Спроси его.
— У него кто-нибудь есть?
— У каждого человека кто-нибудь есть.
— Это ужасно,— сказала Тамара.
Почему она не думала об этом до сих пор? О том, что у него может быть своя жизнь. Отдельная от нее. О том, что он живой человек и не может жить только мечтами. Мечтами, которые не сбывались слишком долго.
И вчера он был там. И может быть, всю ночь он был там. Почему я не подумала об этом? Потому что я слишком самоуверенна? Или потому, что слишком верила в него?..
— Скоро обед,— сказала Ольга.— Уже автобус с фабрики катит.
— Он ездит автобусом?
— Стах? Он ходит с шахты пешком. Вон той луговой тропинкой. Погоди, не он ли это идет?..
Это был он. Как могла она бояться, стоя утром у окна, что не узнает его? Она узнала бы его из тысячи. Мгновенно. Узнала бы эту походку. Раньше, чем узнает лицо.
Он шел, приближаясь с каждой минутой и как бы вырастая. Тропинка, петляя, вела в гору. Вот он достиг самой высокой точки холма, остановился на минуту, как бы затем, чтобы оглядеться, и стал спускаться в ложбину. Он шел прямо на них, он не мог их не видеть, потому что они хорошо видели его. Но он не узнавал их.
На нем был синий полувоенный китель с расстегнутым воротом. Наверно, он пропадал от жары. Тяжелые кирзовые сапоги.
Ей хотелось побежать ему навстречу. Раньше она побежала бы. Теперь она смотрела, как он приближается к ней. Где он был вчера?
Почему я никогда не думала об этом? Может быть, потому, что весь этот мир — его мир — был для меня нереальным... Почему он так долго идет?
Он смотрит на меня и не узнает. Или уже узнал? Он замедляет шаги...
— Ну, здравствуй!
— Приехала?
— Да. Взяла вот — и приехала. Ты, вижу, не ждал.
— Верно. Не ждал.
Они разглядывали друг друга счастливыми измученными глазами.
— Надолго?
— Недели на две... Ты что-то не очень рад.
— Почему? Я рад.
Она оглянулась. Ольги не было рядом.
— Когда ты приехала?
— Вчера вечером.
Он загорел. На лоб из-под фуражки сползает тонкая струйка пота. Она вытерла ему лоб своим платком. Платок стал черным от угольной пыли.
— Ты был в шахте?
— Да. Только что поднялся.
— В такую погоду!
— Там хорошо. Прохладно...
Он взял ее руку в свою. Рука у него была горячая, пальцы дрожали. Он прижал к себе ее локоть.
— Пойдем куда-нибудь.
Они были вместе. И как там, в Москве, она боялась выпустить его руку из своей. Наверно, так чувствуешь себя, вернувшись из долгого странствия на родную землю.
Вчера в Луганске, после совещания, управляющий трестом пригласил его к себе в кабинет. Уже по тону, каким он сказал: «Зайди ко мне, Бородин. Надо поговорить», Сергей почувствовал, что его подстерегает опасность. И когда он вошел в большой, приспособленный для совещаний кабинет, где в конце длинного стола, покрытого зеленым сукном, сидел управляющий трестом и нетерпеливо барабанил пальцами по столу, Бородин понял, что он в западне.
— Привет богатырю гидродобычи,— сказал Савва Григорьевич, грузно вставая и протягивая Сергею руку с короткими толстыми пальцами.— Сидай, друже. Мы, правда, с тобой уже здоровались, но почему бы и не пожать лишний раз твою лапу...
Все это не сулило ничего доброго. Сергей сел в глубокое кожаное кресло. Он провалился в него, как в люльку, и тут же встал. Пересел на стул. Стул охранял боеспособность, которой лишало мягкое кресло.
Савва Григорьевич предложил ему закурить,— он медлил. Впрочем, Бородин догадывался, о чем пойдет речь. Он даже приготовил ответ. Но знать об опасности — еще не значит избежать ее.
Савва Григорьевич заговорил о рекорде. О том, что пришло время молодому гидроруднику прогреметь на всю страну.
— Давай решайся,— говорил он.— Выходи в герои семилетки. Материалы рекорда в «Правду» пошлем, с твоим портретом. Ты у нас парень, все девчата влюбятся...
— Я женат, Савва Григорьевич,— сказал Бородин.— А что до славы, то ее каждому хочется. Но только слава должна быть заслуженной. Не дутой.
— А я тебе о чем толкую? Мне приписок не надо,— управляющий трестом слегка обиделся.— Мне нужно, чтобы твой гидрорудник дал в июле рекорд. Со своей стороны берусь помочь тебе материалами, оборудованием. Можешь звонить мне днем и ночью, даю зеленую улицу. Ну так как? По рукам?
— Я противник рекордов, Савва Григорьевич,— сказал Бородин.— Вы же знаете...
«Надо говорить решительнее,— подумал Сергей.— Без всяких «вы же знаете». Пока он не съел меня с кашей».
— Рекорды хороши в спорте,— сказал он и встал. Он не умел сидеть, когда волновался.— Личные рекорды в производстве — еще туда-сюда. Они выявляют возможности человека, увлекают за собой остальных. Но рекорд, который ставит целое предприятие, хорош лишь в одном случае. Когда на достигнутой высоте можно удержаться.
— Ты сядь,— сказал Савва Григорьевич.— Сядь.
То, что он сказал «сядь», а не «сидай», как сказал бы в другое время, выражало крайнюю его озабоченность.
— Да, мы можем сделать рекорд в июле. Выжать из себя все и сделать рекорд. И прогреметь на всю страну. А что потом? Потом нам запишут его в план. Вы же запишете. И будете по-своему правы. Но мы не в силах будем вытянуть такой план. И станем отстающим предприятием. И вы будете нас чихвостить. И опять будете правы по-своему...
Он продолжал стоять. Он даже прошелся вдоль стола, за которым, упершись локтями в зеленое сукно и поглядывая исподлобья, сидел управляющий трестом.
— В общем, получится так, что мы берем город, заранее зная, что нам его не удержать.
— «Берем город»,— Савва Григорьевич усмехнулся.— Интересно, сколько тебе было лет, когда началась война?
— Тринадцать,— сказал Бородин. Он слегка побледнел, и глаза его смотрели пасмурно.— Но мой отец погиб на фронте. В сорок третьем году. Под Харьковом. Когда его брали в первый раз...
Управляющий стер улыбку с лица.
— Что поделать, друже. Я, между прочим, сам воевал. И под Харьковом был в ту зиму. Много там народу полегло. Преступление это было. Я так считаю... Но вот я тебе другое сравнение приведу. Тоже военное. Раз ты военные сравнения любишь...
Он снял крышку с чернильницы, покрутил в толстых пальцах и положил на место.
— Бывало, друже, так, что приходилось на смерть идти, чтобы товарищей прикрыть. Слыхал такое выражение: «беру огонь на себя»? Я бы сказал, к нашему разговору оно скорей подходит...
Бородин подумал о том, что машина давно ждет его. Что Ольга, наверно, уже сердится. Хорошо, если они с Томкой перехватили чего-нибудь в городе. Любопытно, как выглядит Томка! Жаль, что он не успел подъехать на вокзал. Все же не виделись десять лет...
Все это пронеслось в голове вместе с тоскливым «попался» и отразилось внешне лишь в беглом взгляде, брошенном в сторону окна, за которым густели сумерки.
— Ладно. Пошутковали, и хватит,— сказал Савва Григорьевич.— Давай говорить всерьез. Как коммунист с коммунистом...
Он налег грудью на край стола, как бы пытаясь приблизиться к Бородину, войти в наибольший контакт.
— Горим, братец. Трест горит. Есть у нас три шахты,— ты знаешь какие, все время их склоняем,— никак плана не могут вытянуть. Надо трест выручать. Ну, как? Берешь огонь на себя?
Бородин молчал.
— Я принуждать тебя не могу,— сказал Савва Григорьевич.— Дело добровольное. Могу только советовать Рекомендовать...
Бородин молчал.
— Давай, хлопче. Решайся. Дашь рекорд — шестьдесят процентов сверхплановой экономии тебе, в директорский фонд. Тебе средства нужны. Хозяйство молодое, поселок строится. Твои же люди тебе за это в ножки поклонятся...
Бородин молчал.
— А возможности у тебя есть. Я кое с кем беседовал. Начальник шахты у тебя молодец. Герой, можно сказать. С таким парубком и не дать рекорда?.. Ну, по рукам?
— Разрешите подумать,— сказал Бородин.— До завтра.
— Это пожалуйста,— обрадовался Савва Григорьевич.— Это сколько угодно. Подумай. С народом посоветуйся...
Он поднялся и вышел из-за стола.
— Думай, советуйся... А я на тебя надеюсь, на твою гидродобычу. Вот тебе, к слову скажу, способ доказать, что такое гидрошахта. Давай думай. Выручишь трест — представим тебя к «Шахтерской славе». У тебя их сколько? Две? Первой степени нет? Ну вот. Получишь первую. Будешь кавалер трех орденов. Сам не поленюсь, приеду орден тебе вручать. А ты меня за это борщом в столовке накормишь. Хороший у тебя повар, умеет варить борщ!.. Чи, может, я не так кажу?
Он повеселел. Видимо, считал вопрос решенным. Иначе думал Сергей. Чем больше убеждал его управляющий трестом пойти на рекорд, тем больше Бородин понимал, что идти на рекорд сейчас, исчерпать запасы на востоке до того, как будут пройдены подэтажи на западе,— преступление.
Во имя чего же совершать его? Прикрывать тех, кто не умеет работать? Вытаскивать трест? Самого Савву Григорьевича? А своих ребят, которые день и ночь бьются над новой техникой, своих — подвести? И еще заработать на этом орден «Шахтерской славы»?.. И это он называет — «взять огонь на себя»!
Нет, Савва Григорьевич. Нет, «друже»! Я еще не попался! Не глядите, что я молодой. Десять лет подземного стажа что-нибудь значат. Мне доверили рудник, я за него отвечаю. Отвечаю за своих людей. И если я поведу их на бой, то ради общего дела. Дела, которое стоит жертв.
«Поведу на бой!» Пожалуй, это звучит слишком пышно. Согласен. Но я только подумал так, а не сказал это вслух. Да, я люблю военные сравнения. Мой отец был командиром. А разве я сейчас не выдержал бой с превосходящими силами противника?.. Хотя мы с вами и говорили один на один.
От этих мыслей его отвлекла встреча с Тамарой. Время идет незаметно, и, только встречая друзей юности, которых не видел давно, понимаешь, что жизнь не стоит на месте.
Томка сильно изменилась. Он подумал, что, пожалуй, не узнал бы ее, если бы она не стояла рядом с Ольгой возле его «шкоды». Не то чтобы она постарела или стала хуже. Напротив. Он не ждал, что из нее получится такая интересная женщина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23