Дать почувствовать, что у Маратова есть своя гордость и самолюбие. Отпроситься домой, провести вечер с женой. А через месяц-другой подать рапорт с просьбой о переводе — все равно куда... но туда, где его будут ценить. Однако домой идти не хотелось. Жена бы только сказала «бедненький», а может быть, и «подумаешь!» и перевела бы разговор на самодеятельность. Значительность всего происшедшего сразу бы пропала. Маратов походил вдоль борта еще немного, сетуя на судьбу, на людские козни, на весь мир и наконец, почувствовав в ногах и руках озноб, двинулся к трапу рысцой, несвойственной его массивному и рыхлому телу. Его всего трясло, словно в лихорадке. В коридоре, у двери каюты, он увидел Донцова. Тот участливо сказал:
— Где это вы задержались, Савва Артемьевич? А я вас жду, поговорить хочется.
То, что Донцов ждал его, по-человечески было приятно и даже невольно обрадовало Маратова, но тут же он подавил в себе теплое чувство.
— Время спать, — буркнул он, — удивительно, о чем это надумал беседовать? Если о том, что было на собрании, уволь — оскомина. Если о комсомольской работе — утро вечера мудренее... Так-то! — ...Он достал ключ, повернул его в замочной скважине. Неожиданно для себя подумал: «Наверно, Иван и есть тот единственный человек, который голосовал за меня, иначе чего бы он пришел?». Маратову захотелось проверить свое предположение. Не отпуская дверной ручки, он спросил, заранее уверенный в ответе:
— Ты, наверное, хотел сказать, что голосовал «за»?
Донцов отвел глаза и мотнул головой.
— Ах, и ты против?! — Маратов выпустил из руки дверную ручку.
— Да, — глухо подтвердил Донцов.
Маратову стало не по себе. «Экая ты свинья, Донцов! Не я ли приютил тебя, делил с тобой хлеб-соль...— подумал он. — Голосовать ты, конечно, мог как угодно, дело совести... но пришел-то зачем?».
— Ладно, заходи, — Маратов распахнул дверь. Раздражение закипело в нем, хотелось отчитать Донцова.
Сдерживая себя, пропагандист пододвинул стул лейтенанту, достал из шкафчика пачку печенья, надорвал обертку:
— Угощайся!
Донцову вовсе не хотелось есть, он стал крошить печенье пальцами.Маратов наклонился к Донцову: — Ну, ну... выкладывай свои принципиальные соображения, — в его голосе прозвучала обида, и пухлые губы сморщились.
Донцов молча склонил голову.
— И перестань, как пеплом, посыпать свой китель крошками... — добавил Маратов, плюхаясь в кресло.
Донцов поднялся, отряхнул китель и сказал:
— Вы добрый человек, Савва Артемьевич, обязан я вам многим и люблю вас, и все-таки знайте, доброта ваша — плохая доброта. Да, да! Вот, к примеру, «Державный». Разве я не хочу, чтобы он передовым был? Ведь я на нем срочную служил. В Москве учился, о нем думал, гордился тем, что я — с «Державного». Мне его охаивать — лучше язык пусть отсохнет. Да ведь хвалить незаслуженно бывает еще хуже. Мне за «Державный» драться хочется.
— Погоди, Иван, — перебил Маратов недоумевая,— дерутся с врагами, а у нас вокруг друзья.
— Ну вот... так вы всегда и рассуждаете... Оттого вас на вороных и прокатили, — выпалил Донцов, не сдержавшись.
Лицо Маратова побагровело. Он искал убийственного ответа, такого, который сразил бы Донцова. Искал, не находил и оттого пришел в ярость. С трудом глотнув воздух, он молча указал Донцову на дверь и повернулся к нему спиной. Опершись ладонями о край стола, он уставился неподвижным взглядом на светящийся абажур настольной лампы. Донцов постоял немного, хотел было подойти к Маратову, но не решился. Он вышел из каюты, потихоньку закрыв за собой дверь, словно покинул тяжело больного.
«Сосунок, не тебе меня учить», — подумал Маратов. Тишина в каюте угнетала. Надоедливо стучало сердце, как бы вторя металлическому стуку круглых корабельных часов на переборке. Рассыпанные по столу кружочки печенья светились маслянистым блеском. Маратов потянулся, отломил кусочек. Во рту была горечь, печенье по вкусу напоминало залежалый сухарь. В углу каюты стоял железный ящик. В нем хранились партийные документы и маленькая прямоугольная печатка, которую Маратов всегда так любовно и тщательно ставил в партбилеты, когда принимал взносы. И ему вдруг по-детски жаль стало отдавать ее Порядову, или Кристаллову, или еще кому.
Он сидел спиной к дверям и не отозвался на тихий стук, не повернулся, когда дверь приоткрылась. «Наверно, опять Донцов, ну его...» — вдруг чьи-то руки с тонкими и сильными пальцами охватили его голову и закрыли глаза.
— Не балуй, — раздраженно сказал Маратов, — пусти.
Кристаллов (это был он) только улыбнулся и подмигнул вошедшему вслед за ним Порядову. Маратов провел рукой по кителю Кристаллова, затем по плечу, дотянулся до лысины и вдруг оживился:
— Да это ты, Романыч... внутренний заем тебя выдал. Отпусти-ка! — И снова на сердце у Маратова, помимо его воли, стало тепло. Он улыбнулся: — Отпусти же!
— Молодец наш Савва, улыбается. А я уж боялся — нюни распустил, — проговорил Кристаллов, разводя руки.
— Нюни? Ну нет, я ведь, честно сказать, рад...
— Насчет радости, положим, вранье! — перебил Кристаллов.
— Ладно, вранье, — покорно согласился Маратов. Ему было жаль себя, но ссориться не хотелось. — Кто же секретарь из вас? Кого поздравить?
— Поздравлять будешь Высотина, — Порядов мягко улыбнулся.
— Высотина?! — Маратов посмотрел на Порядова недоверчиво. Его удивление, впрочем, было понятно. Издавна повелось так, что секретарями избирали политработников. Партийные дела, так сказать, их хлеб.
— Да, мы решили, что сейчас важней всего, чтобы секретарь был авторитетен и в специальных военных вопросах.
Маратов покачал головой. Он вообще хорошо относился к Высотину... Но забаллотировать его, опытного политработника, чтобы поставить на его место штабиста — «типичное не то».
— Значит, выбрали, чтобы через год, как меня, «прокатить на вороных»,— проговорил он.
— Почему же? Он на тебя ничем не похож, — заметил Кристаллов.
— Лучше, что ли? — раздраженно спросил Маратов, — и пришли вы за тем, чтобы мне это сказать?
— Пришли мы, чтобы с тобой вечер провести. А на правду не обижайся, — вставил Порядов, — глядишь, правда из нашего Маратова совсем другого человека сделает.
— Ах, вот что!.. — Маратов нервно заерзал на стуле, — значит, по-вашему, я вроде теста, которое в любой форме можно выпечь?
Порядов до обидности добродушно согласился:
— Пожалуй, меткое сравнение. Да ведь это грех многих добрых и покладистых людей.
Маратов вскочил с кресла. Чаша его терпения переполнилась:
— Не добрый я, не добрый! Плохо меня знаете,— почти крикнул он. — Не нужны мне такие друзья!..— он помолчал секунду и закончил вдруг сухо, вежливо
и официально: — Извините, у меня голова болит, товарищ заместитель начальника политотдела.
— Брось ты, Сазва, — начал было Кристаллов.
— Спокойной ночи, товарищ капитан третьего ранга, — перебил его Маратов.
Порядов, пожав плечами, вышел. За ним, махнув рукой, ушел и Кристаллов.
Маратов, быстро раздевшись, бросился на койку. Голова и в самом деле трещала, будто ее давили в тисках.
С партсобрания Меркулов возвращался домой на автобусе. Полузакрыв глаза, трясся на продавленном сидении, бездумно слушая, как пищит, похрустывает под колесами снег и скрипит и царапается что-то под полом автобуса. Стужа к ночи крепчала. Хоть в кузов и поступало тепло от мотора, ноги холодило, особенно на остановках, когда входили и выходили пассажиры и в открытые двери морозным облаком врывался воздух. Меркулов поежился, ругая себя, что не вызвал машины. Впрочем, скоро он забыл и о холоде, и о неудобствах. «В чем же и когда я ошибался?» — впервые так прямо поставил он перед собой вопрос. Но тут же отмахнулся от него. «А может быть, и не ошибался. Может быть, говоруны на собрании подняли слишком большой шум из-за пустяков. Может быть, шумиху организовал Вы-сотин, чтобы поддержать своего дружка Светова, удовлетворить свое самолюбие?.. А командующий? Ну что ж, командующий просто стремится, чтобы завтра было лучше, чем сегодня. Это естественно!» Меркулов чувствовал, что рассуждает неубедительно, но ему слишком хотелось верить, что он не сделал ничего ни ошибочного, ни тем более зазорного.
Наискось от него сидела девушка-кондуктор, полусонно качая головой. На груди у нее висела потертая кожаная сумка и катушки разноцветных билетов. Меркулов поскреб пальцем по заиндевелому стеклу, чтобы хоть как-нибудь рассеяться. Однако не так-то легко было отделаться от докучливых мыслей. Вновь перед ним встал вопрос, на который он не мог ответить. «С какого же момента я перестал выражать неудовлетворен-
ность ходом дел в соединении? Что толкнуло меня на безоговорочную поддержку Панкратова? Разве я не понимал?.. Стоп! — остановил Меркулов себя. — Я неверно ставлю вопросы».
— Да, да, неверно, — проговорил он вслух.
Меркулов подышал на стекло. В оттаявшем кружке мелькнули фонари в оранжевых лучистых кольцах, витрина гастрономического магазина, освещенная голубоватыми лампами дневного света, безлюдный тротуар и серый, длинный, как железнодорожный виадук, строящийся дом с незастекленными оконными рамами и журавлиной шеей подъемного крана. Потом оттаявший кружок быстро затянуло снежной пленкой.
И вдруг на память пришел первый разговор с женой после ее приезда. Это она советовала ему быть гибким, а не твердым. Это она рекомендовала хвалить то, что хвалили другие. Иначе, мол, будут неприятности, а интересы начальника и интересы дела совпадают... «Ерунда! — Меркулов рассердился на себя. — Стал бы я действовать по женской указке! Как же!»
Автобус остановился, Меркулову расхотелось ехать дальше. Он сошел раньше времени. Перед ним тянулась сумеречная улица, лишь около дежурной аптеки ходил дворник в холщовом фартуке, натянутом поверх полушубка, с лотком через плечо, и жестом сеятеля посыпал песком тротуар; чуть поодаль другой — очищал железной лопатой утрамбованный пешеходами снежный наст, превратившийся в лед. По странной ассоциации, мглистое небо напоминало Меркулову шкурку черно-бурой лисицы, иссеченной серебристыми иглами — звездами. Такую лисью шкурку он подарил жене перед отъездом в Белые Скалы. «А все-таки я к Елене прислушиваюсь», — признался он себе.
— Черт знает, что такое! — выругался Меркулов вслух. Дворник поглядел на него удивленно.
Меркулов зашагал быстрее, все больше ощущая пронизывающий до костей мороз. Заметенный снегом лежал город, полуосвещенный электрическими огнями и поднявшейся над кровлями и сопками голубоватой луной. Звезды отражались в сугробах, блестел выступивший на стенах домов, стволах и ветвях деревьев иней. В стылом воздухе далеко и ясно разносился треск раз-
рываемой морозом земли. А ему казалось, будто что-то трещит у него в голове.
Меркулов поднялся по лестнице, пальцы его окоченели, и он долго не мог попасть ключом в замочную скважину.
...Елена Станиславовна спала. Спала на кухне и домработница Катя. Борис Осипович не стал их будить. Раздевшись и отогрев руки, он открыл шкаф в столовой, поужинал колбасой, как любил в детстве, без хлеба, откусывая прямо от целого куска. Он еще ел, когда послышался шорох ночных туфель. Борис Осипович быстро спрятал колбасу в шкаф и прикрыл дверцу. «Как провинившийся мальчишка». Это его рассмешило и рассердило.
— Ты давно, Боря? — Елена Станиславовна шла к нему в ночной рубашке, заспанная, с припухшими во сне глазами, с трудом широко открывая их.
Меркулов сердился на жену. В какой-то мере она была виновницей его сегодняшних переживаний. Прямо упрекнуть ее — гордость не позволила, но выместить досаду хотелось.
— А я уж думала, не приедешь, — она положила ему руки на плечи, но он снял их.
— Что случилось, Борис? — Елена Станиславовна сразу стала отчужденной.
— В дурацком положении я оказался, — он вынул из кармана трубку и спички, бросил их на стол. — Того и гляди, твоего мужа в подслеповатые рутинеры зачислят, — закончил он раздраженно.
— За что? — спросила Елена Станиславовна. Меркулов на мгновение задумался. Ему не хотелось сейчас делиться всеми своими сомнениями. Неожиданно для самого себя он ответил со злобой и совсем по-пан-кратовски:
— За то, что одернул одного зазнавшегося критикана. За то, что высоко оценивал наши успехи.
— Получил выговор сверху, из Москвы? — в голосе Елены Станиславовны прозвучала тревога.
— В том-то и беда, что вверху думают, что у нас все идет отлично. Сам для этого постарался. — Меркулов невесело усмехнулся.
Вторая фраза мужа так не вязалась с первой, что Елена Станиславовна пожала плечами:
— Почему же беда?
— А я и сам не знаю — где беда, где не беда, — буркнул Меркулов. Он набил трубку и закурил — ну, словом, на партийном собрании раскритиковали все то, что я хвалил...
Елена Станиславовна облегченно вздохнула.
— Ах, так это было то, что называют «критикой снизу»?
В одной рубашке ей было холодно. Она вышла в спальню, накинула халат. Вернувшись в столовую, потянулась за папиросой. Усевшись и придвинув к себе пепельницу, сказала:
— Ты стал слишком нервным, Борис. Нет ничего более опасного для руководителя, чем сомневаться в самом себе.
— Ну, Лена, — начал Борис Осипович, но вдруг, прочитав что-то недосказанное в глазах жены, спросил: — Ты это к чему?
— К тому, что когда критикуют люди ничего не решающие, да еще не тебя самого, а только твою точку зрения, волноваться смешно. Разве ты сам понимаешь дело не лучше, не глубже, чем они?!
— Но ведь это было партийное собрание.
Елена Станиславовна усмехнулась:
— Пожалуйста, не гипнотизируй себя словами. Где бы всякая мелюзга ни произносила свои речи, она мелюзгой быть не перестанет.
Выскажи жена нечто подобное в другое время, Меркулов разнес бы ее в пух и прах. Но сейчас его мысли были целиком заняты собой.
— Однако и Серов морально поддержал критику,— только и сказал он.
— Всякий толковый руководитель морально критику поддерживает.
Елена Станиславовна затянулась, выпустила дым. Мгновение колебалась. Потом интуитивно почувствовала, что можно говорить, не выбирая выражений, тщательно погасила папиросу и закончила вкрадчиво и интимно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70