Для правды нет закрытых дверей. Я бы хотел, чтобы, например, этот случай стал достоянием всех. Вот так мы и живем.
— А Андрей? — Мирья спешила задать еще один вопрос и не заметила, как подчеркнуто Ларинен произнес последнюю фразу.— Его приняли в партию?
— А как же. Андрей же!.. Кстати, вид у него был даже чуть обиженный.
— Кто его обидел?
— Понимаешь, парень очень серьезно готовился к этому дню. Не только выучил Программу и Устав партии. Это само собой разумеется. А — внутренне. И в работе, конечно. Для него это — большое событие. И конечно, для всех нас. А решили вопрос о его приеме буквально в течение двух минут. Вот что его... ну, не обидело, лучше сказать — обескуражило. А что говорить-то, когда все ясно и его все знают. Ну, я пошел. Спокойной ночи.
Мать и дочь не сразу уснули. Мирье хотелось еще о многом спросить.
— А как сам Степан Никифорович? Как он?
— Да, ему тяжело, но пусть подумает. Что сказал? А что ему осталось сказать? Сказал, что верно говорили, правильно.
Мать рассказала, как после обсуждения Степан Никифорович вышел в фойе, где собрались мужчины. Он достал из кармана смятую пачку папирос, но в ней нашлась всего одна папироса, да и та сломанная, швырнул пачку в урну для мусора и попросил:
— Мужики, дайте закурить.
Курил он с наслаждением, глубокими затяжками, уставясь в одну точку и думая о чем-то.
— Значит, завтра опять едешь? — спросили его.
Степан Никифорович ответил не сразу.
— Никуда я, к черту, не поеду. Ну их к лешему. В лес я пойду. Вот.— Помолчав, добавил: — И делянки особой мне не нужно. Неужели вы, мужики, думаете, что... Ведь на любой делянке лес одинаково валится.
— Это мы знаем. Знаем, что пилу ты в руках еще умеешь держать.
— В честь такого случая не грех бы и по маленькой пропустить после собрания,— предложил кто-то.
— Ну их к черту, эти маленькие! — чертыхнулся Степан Никифорович.— Неужели человек без них прожить не может! Я зарок давать не буду, чтоб совсем ни-ни. .Можно пить, можно и не пить. Только ум пропивать нельзя. Не так ли?
— У тебя вроде как у того старика получается, который своей бабе сказал: «Разбей-ка, старуха, бутылку, чтоб в грех она меня не вводила. Только, смотри, сперва водку во что-нибудь перелей, чтоб не пропала».
Все рассмеялись. Степан Никифорович тоже усмехнулся:
— Да разве те старики пили по-настоящему! Не пили они, да и не на что им пить было, только языком трепали. И зачем бутылку бить — она не виновата.
— А пол тоже ты к лешему отправишь? И будешь ходить по такому же, как у других?
— Пол ломать я не буду. Пол хороший,— ответил Степан Никифорович.— Я тут думал, и пришла мне такая мысль — надо поменяться домами.
— С кем?
— Говорят, в детсаду пол холодный. А у меня дом не меньше и пол теплый. Пусть переходят. Уж у меня пол такой, что детишкам в попку ни одна заноза не вонзится.
— Ас сыном ты, значит, уже помирился?
— А что мне с сыном? Сын у меня что надо, весь в отца. Голыми руками не возьмешь...
Мать объяснила Мирье:
— Степану Никифоровичу досталось и за то, что пол в своем доме сделал из досок, взятых из того пропавшего дома. За свои деньги купил, но все же Коллиев ему устроил.
— Мама,— спросила опять Мирья,— а что было бы со Степаном Никифоровичем, если бы его исключили из партии?
— Что? — Вопрос показался матери по-детски наивным.— У него бы отняли партийный билет, и он бы больше не считался членом партии.
— А еще что?
— А разве этого мало?
— И он не лишился бы работы, дома, его не выслали бы никуда?
— Глупышка! Что ты говоришь! По-прежнему валил бы лес, жил, как и раньше.
— И ему платили бы так же?
— О господи! — Елена Петровна даже села. Она живет с дочерью уже несколько месяцев, она думала, что Мирья сама все поймет, что делается кругом, как и чем люди живут. Она только изредка объясняла дочери то, что могло быть ей непонятным, и то, о чем Мирья сама спрашивала. А самого главного, самого существенного она так и не объяснила Мирье. Мирья прочитала Программу партии, Устав. Но этого, конечно, было мало. Мать привыкла к тому, что советские люди понимают все это с одного слова, когда мы говорим — партия. Понимают потому, что росли, трудились, боролись во имя партии, независимо от того, является человек членом партии или беспартийным.
Наверное, немногим матерям приходилось объяснять такое своим взрослым детям. Вот уже более двадцати лет, а все еще сказываются последствия войны. Сказывается то, что есть два мира, два понятия о жизни.
— Мама, почему это так страшно, когда исключают из партии?
— Но вот Матти Матикайнен — тоже коммунист,— начала мать и сразу поняла, что так ничего не объяснишь. Там, в Финляндии, другие условия, другая обстановка.— И твой отец тоже был коммунистом...
— Мама, ты мне очень мало рассказывала про папу...
— Да, Мирья, мало. О многом, Мирья, я еще не успела рассказать. Сама не понимаю, почему так получилось. Все некогда. Твой папа, Мирья, был...
РАССКАЗ О ЮНОШЕ И ЮНОСТИ
Деревня, в которой родились и выросли Елена и Николай, ничем особенным примечательна не была. Деревушка как деревушка, да и та всего в двадцать изб. Но сами жители считали, что их деревня особая. Ведь не зря самые красивые птицы — лебеди — задолго до пасхи, когда кругом еще лед и морозы, прилетали именно к ним. Деревня стояла на берегу пролива, который только в январе, в самые лютые морозы, покрывался льдом, да и то это был не лед, а какая-то кашица, кисель из затвердевшего снега. Почти всю зиму туман клубился над быстриной. Озера еще подо льдом, а на проливе лебедей уже видимо-невидимо. Посмотришь с берега, и кажется, что пролив покрыт чистым-чистым снегом, который колышется на волнах.
Деревня славилась гостеприимством. Но горе тому путнику, который вздумал бы, хотя б забавы ради, потревожить лебедей, пальнуть в них, чтобы просто попугать. Ни в одном доме, даже ни в одной бане ему не дали бы ночлега, ни один житель не угостил бы его ни глотком воды, ни крохой хлеба. Мужики отвели бы его подальше от деревни и велели бы убираться и забыть дорогу в их деревню. А ребятишки проводили бы его градом твердых снежков.
У каждой деревни был свой праздник. У них праздновали покров день. В покров к ним съезжались соседи, а соседними в северной Карелии считались все деревни, которые находились на расстоянии не более шестидесяти, а то и ста верст. В покров день в деревне не было ни богатых, ни бедных, и никто не скупился на угощение, наоборот, даже соревновались, кто сумеет лучше принять гостей, накрыть стол побогаче. Гостей чуть ли не силком хватали прямо из-за стола и тащили в другой дом и опять садились за стол. А угощать было чем: ведь покров день встречают осенью, когда кадушки полны ягод и грибов, когда сиг и ряпушка сами лезут в сети, в лесу дичи полно и когда хозяин уже знает, какую скотину забить на мясо и какую оставить. А бывало, что в какой-нибудь семье победнее и не собирались резать единственную телку или овцу, а потом вдруг решали: что ее жалеть, гулять так гулять, мы не хуже других. Ничего не жалели, хотя знали, что, когда придет рождество, почти всем его нечем будет встречать. Бог с ним, с рождеством. Это праздник соседней деревни, пусть они и запасаются. Да что рождество! После него еще зиме конца не видно, а к весне — это знали по опыту — не будет ни мяса, ни рыбы. Может, кое у кого останется немного грибов или мороженых ягод — и все. О хлебе и думать нечего. Бывало, даже сосновая кора, осенью заготовленная впрок и высушенная, кончалась раньше, чем наступала весна. Но вот приходила весна, и опять прилетали лебеди. И опять становилось радостно на душе: глядишь, и лето скоро, а там опять осень со своими дарами и опять покров день.
— Так мы и жили, Мирья, так прошло наше детство.
Вплотную к деревне подступал густой бор, за которым начиналось озеро со множеством островов, а за озером возвышалась огромная скала, с которой видно было на десятки километров. Скалу называли Хийсикаллио — Бесова скала. Сохранилось предание, будто скалу ту облюбовал бес, придет и сидит часами. Видно, бес тот был большим любителем природы, потому что место он выбрал просто исключительное: куда ни бросишь взгляд, всюду красотища — бесчисленные острова, заливы, ламбушки, леса, скалы, вараки. Даже дух захватывает.
— Красиво у нас было, Мирья. Вот такая была твоя деревня, где ты родилась. Теперь ее нет, нашей деревни. Сожгли ее. Вот так мы и живем, Мирья,— сожгут, а мы заново строим. Ах да, я же собиралась рассказать о папе...
Николай рос без отца, но хорошо помнил его. Ему было года четыре, когда карелы — в который раз! — прогоняли непрошеных гостей со своей земли. Отец Николая погиб под Вокнаволоком. Жили они бедно. Их покосившаяся избушка была самой захудалой в деревне. Правда, рядом с избушкой стоял сруб пятистенного, довольно большого дома. Отец Николая начал было строить для своей молодой жены и первенца-сына настоящий дом, но не достроил. Сруб гнил и разваливался и был любимым местом детских игр. Особенно дети любили играть в прятки.
В деревне открыли школу. Сперва в пустовавшем доме, хозяева которого в годы бандитской авантюры убежали в Финляндию и остались там. Потом построили настоящую школу, небольшую, правда, но места в ней всем хватало: деревня была маленькая, и один учитель вел все четыре класса...
Не так тогда жили и работали, как теперь. Николай кое- как окончил четыре класса. Кое-как не потому, что плохо учился. Учился он старательно. Но матери было трудно учить его. И ему все время приходилось отрываться от учебы и ходить на заработки. Хоть и зарабатывал малец гроши, а все же... То на сплаве, то в лесу. После четвертого класса продавец магазина взял Николая к себе в помощники. Конечно, это был не настоящий магазин. Обыкновенный амбар, и в нем продавали продукты. Продавца, подслеповатого старикашку, вызвали на месячные курсы переподготовки. Образование-то у него тоже было два или три класса церковноприходской школы. Николай остался в магазине один. Продуктов навезли перед распутицей много, а народу понаехало из всех деревень — открыли лесопункт. Вот Николай и торгует — хлебом, мукой, рыбой, мясом каким-то там, сахаром, махоркой. А продавца все нет и нет. Курсы уже кончились, а он не может приехать, распутица. Затяжная была осень. Скует озеро льдом, а через пару дней опять ветер поломает лед, снова замерзнет, снова бури. Пришла лодка с продуктами, затащили мешки к Николаю в амбар, а через день он смотрит — из мешков крупы пар поднимается. Мальчик бегает, чуть не плачет — добро про
падает.. Собрались мужики, составили какие-то там акты и распределили крупу на корм для скотины, за полную цену, кажется.
И вот наконец приехал каким-то образом или прошел по лесам старикашка. Прибежал ночью, весь трясется, гонит мальчика с постели. «Сколько тебе лет?» — спрашивает. «Тринадцать с половиной». Старикашка за голову схватился: «Закон, говорит, есть, нельзя несовершеннолетним магазин доверять. Деньги-то хоть есть у тебя?» — «Кажется, есть немного».— «Где? Покажи».
Ночью с фонарем пошли в амбар. Николай отодвигает какие-то ящики, ломом поднимает полугнилую половицу, вынимает из-под нее брезентовый мешок, полный денег. Как не быть деньгам: почти два месяца торговал. Подсчитали деньги, утром проверили остатки товара. Все сошлось, все оказалось в порядке. Старикашка обнимает мальчика — молодец, мол, только вот расстаться надо. Возраст не тот. По закону не положено.
— Вот так, Мирья, твой отец тоже был торговцем, но не таким, как... этот... коммерции советник твоего Нийло.
— Зачем ты так, мама? Ничего же не решено... с Нийло.
В годы коллективизации Елена и Николай уже были
комсомольцами, Николай даже секретарем ячейки. Образование тогда у него было уже семь классов. Комсомольская ячейка работала активно. Так работала, что другим в пример ставили. Они ездили по деревням и, так же как у себя дома, организовывали вечера художественной самодеятельности, Николай даже с докладами выступал. И неплохо выступал. Читал он очень много. Его в деревне любили и говорили, что далеко пойдет парень, потому что он умный, и трудолюбивый, и честный, и во всем справедливый. Им восторгались, хвалили его. Все были уверены, что Николай не останется в деревне, а уедет учиться и будет большим человеком. Только она, Елена, не могла даже представить себе, чтобы Николай уехал куда-нибудь и она не видела его... Ведь ради него — в этом теперь, через много лет, можно признаться — она тоже ездила выступать по деревням, хотя никаких талантов у нее не было.
Ездили они то на лыжах, то на лошадях. Боже ты мой! — о каких высоких делах они говорили, спорили! Какие планы строили. Говорили, что ревность, например,—это пережиток капитализма в сознании людей, продукт чувства собственника. Елена чуть не плакала от досады, она тоже так говорила, а сама ревновала. Да еще как ревновала!
В соседней деревне жила одна девушка. Настоящая красавица и пела хорошо. Она всегда ездила с ними в культпоходы. И тоже из-за того же Николая. Елена это знала, вернее, не знала, а чувствовала. К Елене Николай относился как к другу, как к товарищу по комсомольской работе. И только. А к Ирье... И Елене было больно и досадно оттого, что в ней, активной комсомолке, жили пережитки капитализма, жила ревность.
Ирья окончила педагогический техникум и вернулась в свою деревню. Елена была в отчаянии, она понимала, что не ей соперничать с учительницей! И вот однажды проводилась конференция учителей. Николай тоже оказался в райцентре, наверное не случайно. Пошел на вечер учителей, где была Ирья. Все нарядные, а он же пришел как настоящий деревенский парень — в сапогах, без галстука. Ирья даже танцевать с ним не пошла: ей было неловко за него.
Так Николай и Ирья поссорились. Николай не понимал Ирью и не хотел понимать. И постепенно они стали друг другу совершенно чужими. Правда, Ирья попыталась помириться с ним, но бесполезно.
Может быть, тогда, а может быть, уже раньше Николай заметил, что Елена любит его, такого, какой он есть,— простого парня, в сапогах, без галстука.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45