Что, выпирает? То-то! Давай выправляй, нечего людям лбы поганить. Сам искривил, сам и выравнивай.
Артемка подтер резинкой висок, провел новую линию и слегка затушевал с краю. Получилось намного лучше. Он даже удивился такой быстрой перемене. Одну-то линию всего и провел, а глядится совсем по-другому.
— А что я тебе говорила? — заулыбалась довольно Сте-панида Ивановна.— Ну, ладно. Смотри, что я тебе принесла. У-у, вещь! У букиниста в Гомеле купила.
Артемка не стал допытываться, кто такой букинист, потому что Степанида Ивановна быстро развернула старый платок и выложила на стол большущую, чуть ли не со стиральную доску, книгу с золотистыми буквами на ярко-розовой бархатистой обложке. Таких книг он отродясь не видывал.
— Эпоха Возрождения,— сказала она непонятно и прерывисто вздохнула.
Еще с осени Степанида Ивановна стала бывать у Артемки. Чуть только он задержится дома, не успеет выкольз-нуть на улицу — она тут как тут с книжками диковинными, с нотами. И начинаются поучения да наставления. Мамка говорит, что хватит ему и школы, а Степанида Ивановна свое: «Школа учит грамоте, а культуру дает семья». Она-то интересная, эта самая культура, только и на улицу, к пацанам охота. Последнее же время, как только Степанида Ивановна обнаружила у Артемки «художественные способности», то и вовсе зачастила в гости, прямо спасу нет. Да еще и ворчит, покрикивает, командирша! Правда, она хоть и ворчливая, но добрая, Артемка не в обиде.
— Эпоха Возрождения,— повторила она и начала перевертывать страницы, объясняя, когда и кто рисовал эти картины, что она за такая —эпоха Возрождения.
От ярких красок у Артемки прямо в глазах рябило. Он и представить себе не мог, что где-то на стенах висят такие картины, высятся статуи с хату, а то и больше, величиной. Да к тому же — голые. Он застыдился глядеть на ничем не прикрытых теток с выпирающими титьками и, коротко хихикнув, перевел взгляд на другую картину. Разглядеть, конечно, хотелось все в подробностях, но над ухом у него сопела Степанида Ивановна — как тут станешь любопытствовать?
Выручила его пришедшая с работы мать. Она заметила альбом на столе, поглядела с минуту и осуждающе покачала головой:
— Ну зачем вы ребенку...
— И она туда ж! — вскинулась Степанида Ивановна.— Народец — не соскучишься. Ты ведь образованная женщина, как не поймешь? Это жи-во-пись! Величайшие мастера Возрождения!..
— Ай, как хотите,— отмахнулась мать и ушла в кухню. За ней подалась и Степанида Ивановна, оставив Артемку одного. Теперь можно было разглядывать что угодно, не опасаясь окрика. И все-таки даже наедине с собой было стыдновато. Нарисуют же —как в бане на полке. Вот бы Федьке Рябухе показать... Потеха!
Взрослые о чем-то разговаривали, и Артемка стал прислушиваться. Оно всегда интересно узнать, о чем взрослые говорят. Особенно когда они думают, что дети заняты уроками или еще чем и не слышат их. Как бы не так, ведь уроки пишут не ушами.
— ...Да все хорошо как будто,— говорила мать.
— Дай-то бог, если так,— гудела по-мужски Степанида Ивановна.— И все же я прямо скажу тебе, Ксения Анти-повна, не потворствуй. Кот он хороший, как я заметила. Хоть и земляк мне, а все равно кот.
— Какой еще кот?
— А такой, что мурлыкает, когда по шерстке гладят. Против шерсти пробовала? Царапнет, Ксения, строптив. Ты не серчай на старуху, полюбились вы мне с парнишкой, потому я...
— Ну спасибо на добром слове. Сама замечала, да как-то не придавала значения. Учту.
— Учти, учти. Много их на нас, на баб, командиров! Вот и мой...— Она осеклась и заговорила совсем другим тоном: — Кажется, к тебе Дашка направляется. В комнату я... Не хочу лишний раз... Неприятно.
Артемка догадывался, почему Степанида Ивановна не хочет встречаться с теткой Дарьей. Этой осенью начальник упек Скорубу на шесть месяцев «ни за что ни про что», как говорил про своего отчима Лешка, и «за пьянство и систематические прогулы», как пояснила мамка. Скоруба и вправду загуливал напропалую с теткой Дарьей. Артемка это знает в точности, потому как с Лешкой они в одном классе и он частенько бывает в его доме. Впрочем, развалюху, сложенную из старых шпал и обшитых полу-
истлевшими досками, домом не назовешь. В Метелице сарай лучше. Ходили они в каких-то обносках, жили впроголодь, но весело и шумно. Временами запыленные шипки единственного окна дрожали от ругани, временами — от хохота.
Последние три дня Лешка в школу не ходил —ни с того ни с сего рассопливился, и Артемка относил ему домашние задания, так что тетка Дарья появилась как нель-зя вовремя. Он записал на клочке бумаги номера задачек, упражнений и вышел в кухню.
— Чего ж ты дите с собой тягаешь? — вычитывала тетку Дарью мать.— Простудишь.
— А куды его? Лешка вон хворый.
Врала тетка, не такой уж больной Лешка, мог бы приглядеть, и Петька — уже не сосунок, умеет передвигаться своим ходом. Просто берет его с собой тетка Дарья, чтобы разжалобить сердобольных, Артемка это знает. — Передайте Лешке. Уроки тут,—сунул он бумажку тетке Дарье.
— Ага, Артемка. Ага, передам. Вот спасибо, вот умница,— загундосила она нараспев.— Это же не хлопец у тебя, Ксения Антиповна, а чистое золото. Таки заботливы! Таки ласковы! С Лешкой моим они — ну прямо не разлей вода...,,..
— Ты по делу ко мне? — прервала мать ее пустопорожнюю болтовню.
— Да как и сказать... Дело мое известное — как бы ноги не протянуть. Поверишь, Ксения Антиповна, в хате крошки не осталось. Бяда! Прямо бяда! Давай я тебе кину карту на судьбу,— и она вытянула из кармана латаной-перелатаной фуфайки замусоленную колоду карт.
Тетка Дарья не просто побиралась, как нищенка, она умела гадать и всякий раз предлагала «кинуть карту на судьбу».
— Спрячь, ты же знаешь,я не гадаю,— отмахнулась мать.— Картошка есть, сейчас насыплю.
— От добрая душа, спаси тебя Христос! Чем только и расплачусь? А то, поверишь, покати шаром... ни на лавке, ни под лавкой. Без Ивана хоть ложись и помирай. Прямо бяда.
Маленькая, щуплая, с завернутым в разноцветное тряпье Петькой, она слезливо гундосила о своих бедах и совсем не походила на ту веселую и крикливую тетку Дарью, какой ее видел Артемка, приходя к Лешке. Дома она и
выглядела не такой жалкой и забитой, и гундосила меньше.
— Ты вот жалишься, Дашка, а пьешь. Лучше бы детям чего купила,— упрекнула ее мать, насыпая в торбу картошки.
— Дык жизнь проклятая! Через нее все,— повеселела тетка Дарья.— С горя, Ксения Антиповна, когда и пригублю. Иван мой мне так сказал: «Пей, Дашка, ежели тебе от этого легче». А и вправду легче. Ну, побегла я, Ксю-шенька. Дай тебе бог! — И она быстро юркнула за дверь.
В кухне появилась Степанида Ивановна. Она постояла молча, подперев кулаками бока, почмыхала носом и проворчала: — Бездельница!
— Оно-то так,— согласилась мать,— а жалко.
— Во-во, жалко. Истинно в русской натуре—жалеть бездельников и прощелыг. Они тебе дурачками прикидываются, и мы знаем, что никакие не дурачки, стыдимся за их притворство и им же потакаем. Хор-ро-шо! Не-ет, Ксения Антиповна, у нас с голоду ие помрешь, была бы наглость.
— Но если человек уродился таким, что ж ему—пропадать?
— Куда там! — рассмеялась Степанида Ивановна.— Плодить себе подобных! Ну, будет, что-то я сегодня не в духе. Кипяточек есть? Я тут грузинского раздобыла—- почаевничаем. Мой Онисим обещался припоздниться.
— Сейчас поставлю.
За окном опускался вечер. Бело-розовый от кирпичной пыли снег во дворе перестал искриться — лежал серым застиранным полотном. Включили свет — и на улице враз потемнело. Теперь уже не оставалось никакой надежды прокатиться на машине —дядьки Демида все не было.
Артемка долго еще разглядывал альбом, выслушивая пояснения Степаниды Ивановны, потом они пили чай вприкуску. От чая этого навару никакого, но от сахара, отливающего синевой и каменно-крепкого, попробуй откажись. Тут и не хочешь, а станешь водохлебом. И Артемка упорно одолевал третий стакан.
Дядька Демид появился неожиданно. Он шумно ввалился в дом, обдав всех морозной свежестью,— румяный, веселый..
— Чаевничаем? —загудел с порога.— Это верно: чифи-рек скрепляет кости, сахарок приносит вред.
Он имел в виду крепкий до горечи чай Степ аниды Ивановны. Артемка однажды отхлебнул, так еле сдержался, чтобы не сплюнуть. И как она только употребляет такой? Да еще и посмеивается, дескать, вы не чай пьете, а водичку закрашенную.
Под мышкой у дядьки Демида был зажат объемистый сверток, и Артемкин взгляд так и тянулся к нему. Гостинец— это уж точно. Кто без гостинца приезжает из Гомеля? Но разворачивать сверток дядька Демид не спешил; он положил его на лавку, неторопко разделся, переобулся, все время разговаривая со Степанидой Ивановной и мамкой и вовсе не замечая Артемку, старательно отводя от него взгляд. И Артемка понял: сверток —для него. Слишком уж улыбчив сегодня дядька Демид.
— Ну, кому это? — спросил он наконец, указывая глазами на сверток.
Артемка расплылся в улыбке. Кому же еще, как не ему?
- Мне.
— Тогда отгадай, что там.
— С трех раз,— поторопился Артемка выговорить себе условие.
— Валяй с трех.
— Значит, так...— задумался он, прикидывая, что бы там могло быть вкусное такое.— Пряники и мармелад!
— Один,— загнул палец дядька Демид.
Не отгадал Артемка и во второй раз. Конечно, даже не отгадай он, все равно содержимое свертка достанется ему, но тогда это будет «незаслуженно».
— А полегать можно?
— Попробуй.
Артемка взвесил сверток, тайком ощупывая его со всех сторон, и чуть не подскочил от радостной догадки:
— Коньки!
— Гляди ты его! — удивился дядька Демид.— Прямо сквозь стену видит. Ну, разворачивай, угадал.
Таких коньков не было ни у кого в поселке, даже у Петьки Климука, который вечно задавался своими снегурками; из-под бумаги блеснули настоящие дутыши! У Артемки дух перехватило. Белые, сверкающие, как зеркало, с насечками на носках и пухлыми приземистыми ножками, они просто завораживали. Теперь он Климука как пить дать обгонит, а то на деревяшках какая езда!
Ранняя скорая весна всегда веселит душу, бодрит тело, вызывая нетерпеливое желание двигаться, куда-то идти, что-то делать. Для Демида же эта весна была радостной вдвойне. Наконец-то он почувствовал себя в безопасности, когда можно не думать о завтрашнем дне, не озираться воровато на милицию в постоянном ожидании ареста. Никому в Сосновке не пришло в голову копаться в его прошлом, документы на руках — чистенькие, новенькие, еще не утратившие запаха типографской краски, бережно завернутые в непромокаемый пакет. Молодец Башлыков, товарищ начальник паспортного стола, оказался мужиком с понятием и с памятью завидной — не забыл, как они вместе голодали в добрушском лагере. Теперь и трава не расти — есть свой угол, крыша над головой, а главное — больше никуда не тянет уезжать. С Ксюшей ему покойно и хорошо. Даже и не предполагал, что может привязаться так накрепко к одной женщине и не замечать других. Такого с ним еще не случалось. Когда направлялся в Сос-новку, и в мыслях не держал становиться на прикол, а вот поди ж ты, нравится, хозяйством занялся, корову с Ксюшей завел, поросенка. Демид Рыков — и поросенок... Хоть стой, хоть падай!
А сейчас вот — корчевание, огородишко кой-какой завести. Работа нелегкая, но приятная, Демид ворочает в охотку, азартно. Да и как тут не разохотиться, когда синь над головой бездонная, солнце лопатки пригревает, будто поглаживает мягкой шерсткой, когда воздух и свеж, и густ от весенней прели, щекочет в горле, обдает его прохладой, как молоко из погреба, когда пичуги тревожат слух и сердце будоражат веселым перещелком.
На пустырь, что за старыми карьерами, заводчане высыпали дружно, не сговариваясь. Воскресный день —само поработать для дома. Мелькали бабьи платки над кустами лозняка, меж бурыми хворостинами ольшаника, молодых гибких березок слышался крик детворы, стук топоров, мужское кхэканье. В лесу еще лежал местами снег, но здесь, на пустыре, он давно стаял, на чистых прогалинах подсохло и затвердело.
Демид скинул тужурку, картуз и работал в одной рубашке. Мелкую поросль лозняка, загрубевший бурьян, молодые побеги ольшаника он выдергивал из земли руками, даже не подкапывая лопатой, и отбрасывал в сторону; Ар-
темка с Ксюшей стягивали все в одну кучу, чтобы потом сжечь. Пока растения не проснулись от зимней спячки и корни их не успели укрепиться в земле, корчевание давалось относительно легко. Недельки через две-три их и зубами не угрызешь. Деревца, которые побольше, приходилось подкапывать, а то и срубать и уже вагой выхватывать из земли корневище. У Демида работа шла быстрее, нежели на других участках, и он, время от времени поглядывая на соседей, самодовольно усмехался: дохлый народец, над каждой лозиной кряхтит.
— Не упарился еще? — спросила Ксюша, подтягивая вагу, поскольку впереди, в ложбинке, стояла крепкая уже, роста в полтора березка, а по соседству бугрился старый замшелый пень. Тут предстояло повозиться-.
— Чего хватаешься, надорваться вздумала?— упрекнул ее Демид. Упрекнул не сердито — так, к слову пришлось и от хорошего настроения. Он знал, что Ксюша к таким тяжестям привычная, как, впрочем, и все деревенские бабы. И потом, он не любил, когда при нем поднимали тяжести. И вовсе не из жалости к кому-то, а скорее из ревности, считая тяжести своим делом, доступным только ему одному.
Она благодарно улыбнулась й повела плечом.
— Ладно... Подбежал Артемка.
— Распалим? Куча большая.— Ему не терпелось развести костер.
— Распалим,— кивнул Демид.— Вот только ковырнем эту красавицу да пенек — и распалим.
Демид достал пачку «Беломорканала» и присел на вагу. Еще с осени он отказался от привычкой «Красной звездочки» и курил только эти папиросы, потому что они были и достаточно крепкими, и считались «толстыми», в отличие от «Прибоя», «Бокса» и прочих «гвоздиков». Он бы шиковал и «Казбеком», подобно Челышеву, будь они чуть покрепче. Теперь Демид мог позволить себе многое. А все — кормилица-машина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71