Рыжий Максимка вбежал в горницу, остановился растерянно у порога, уставясь на батьку немигающими глазами.
— Ну что ты, сынок...— сказал Захар глухо и улыбнулся.
Максимка сорвался с места и с криком «папка» кинулся к нему на шею. Захар облапил, почти спрятал его в своих могучих руках и рокотал что-то бессвязное и бессмысленное. Отстранился на минуту; «Ну, дай-ка глянуть... Ах ты, рыжик!» — и с новой силой обнимал сына, уже не сдерживая радостных слез. И странно было Антипу Ника-норовичу видеть эту картину нежности, эти крупные, обильные слезы на загорелых, обветренных щеках. Вскоре Захар успокоился, отпустил сына с колен и, приговаривая невпопад, словно ему было стыдно за минутную слабость, начал делить между детьми гостинцы. Счастливый Максимка вертелся около батьки и хвастливо поглядывал то на медали, то на Артемку. Артемка же надулся и глядел исподлобья, словно осуждая Максимкину радость и медали его батьки. Нечто подобное чувствовал и Антип Никанорович к Захару; вот ты вернулся без единой царапины, с медалями на груди, и еще неизвестно, какими путями достались тебе эти медали, а Савелий слег где-то в польской земле. Где же справедливость? Кто из вас двоих заслужил большее право на жизнь — ты или Савелий? Недоброе и неуместное в данную минуту чувство поднималось в груди, как будто Захар был виноват в гибели Савелия. Тем виноват, что остался в живых, сумел увернуться от вражеской пули.
Словно прочитав мысли Аитипа Никаноровича, Захар сказал задумчиво:
— Жалко Савелия. Такому человеку жить да жить. Где погиб?
Захар не врал, он действительно уважал Савелия и до войны был с ним в более близких отношениях, нежели с Тимофеем.
— Под Варшавой.
— Под Варшавой? — переспросил он, вздергивая брови.—Рядом воевали, значит. И я Варшаву брал. Жарко было, это так, царапнуло меня там... Ну а тут, в Метели-
це, как ему удалось от полицаев открутиться? Меня тоже чуть было не сцапали.
Этот вопрос удивил Антипа Никаноровича.
— Удалось... А ты почем знаешь?
— Наведывался в сорок втором, по осени,— отозвался Захар и, помолчав, добавил, как о деле общеизвестном: — Партизанил же тут... А деревню когда спалили? До самого прихода наших стояла, насколько я знаю.
— В самый последний день, когда бегли. Мы в лесу отсиживались. Вертаемся — и как обухом по темени,—-зола...
— Много метелицких погибло?
— Легче ответить, хто выжил. Что ни двор — то сироты. Покосили мужиков.
Захар помолчал и перевел разговор на хозяйские темы, начал расспрашивать о послевоенной жизни, о новом председателе Якове: как он, даст коня привезти лес на хату и кто из мужиков сможет помочь в строительстве? Он уверенно заявил, что к зиме вселится в новую хату, в чем Антип Никанорович усомнился. Хату строить — дело серьезное, за три-четыре месяца еще никому не удавалось.
— Пока не отстроюсь, в колхоз не пойду,— сказал Захар.— Не квартировать же мне у вас до весны.
— Все одно не управишься,— покачал головой Антип Никанорович.— А у нас места хватит.
— Мужиков соберу, быстро сладим.
— Накладно будет.
— Ничего,— усмехнулся самодовольно Захар.— В обиде не останутся.
— Ну, дай бог. Отдохни, коли уморился, я тут по хозяйству,— закончил Антип Никанорович и незаметно покосился на чемоданы. Не ошибся, значит. Этот мужик взял свое с привеском, раз хату собрался поставить за одно лето.
Он вышел из горницы и, не дожидаясь баб, принялся готовить небогатую домашнюю закуску,
К вечеру хата Антипа Никаноровича наполнилась гостями. Захара пришли проведать фронтовики, вернувшиеся раньше его, и довоенные друзья. Каждый приносил с собой что-либо из закуски. В последние годы в Метелице повелось ходить в гости со своими харчами. К этому при-
выкли и не считали зазорным брать от гостей еду. Когда у людей каждая бульбина, каждый кусок хлеба стал на учете, и понятия приличия, гостеприимства, хлебосольства изменились. Уже считалось неприличным идти в гости с пустыми руками, потому что лишний рот за столом всем был в тягость.
Фронтовики, собравшись вместе и пропустив по чарке-другой, как обычно, заводили одни и те же разговоры о войне, о боях, о штурме того или другого города и, как обычно, внушали друг другу и всем окружающим, сколько им пришлось всего хлебнуть, сколько раз брала их за глотку косая и отпускала в самый последний момент, что если они и остались в живых, то благодаря случаю. Так оно и было. Каждый из них мог не вернуться, как не вернулся Савелий, как не вернулись две трети метелицких мужиков, каждый из них был исполосован ранами и четыре года ходил в обнимку со смертью. Тыловики поддакивали, сочувствовали и соглашались во всем, считая свои горести и страдания ничтожными в сравнении с тем, что выпало на долю фронтовиков.
Только захмелевший Лазарь, всегда и со всеми согласный, вдруг вздумал перечить бывшим солдатам.
— А мы што, думаете, так себе, а? Да мы тут хлебнули болей вашего! — перекрывал Лазарь своим бабьим голосом мужской гул за столом.— Вас хоть кормили, а мы шолупайки грызли, а? Батька мой серед дороги... без могилки... Людей живком в землю закапывали... и полицаи скрозь... Добре вам с винтовками да автоматами, а нам? Хлопят — к стенке... и девок насильничали, а мы, не приведи господь, знай кланяйся!
— Хватит тебе, Лазарь!—отмахивались от него.— Война, чего ж ты хотел?
— Да я што, я ж так,— притихал Лазарь, но тут же опять встревал в разговор: — Думаете, мы так себе, а? Это вам — война, а нам — одно изуверство!
И хотя Лазарь, может быть, впервые в жизни говорил толковое слово, его не слушали и не принимали всерьез. Что возьмешь с недотепы Лазаря? Поговорил, и ладно, грех на него обижаться.
— Да, Лазарь, всем досталось.
— Ты послухай-ка, что Алексей рассказывает. Захар снисходительно похлопывал Лазаря по плечу.
Трубный голос его рокотал спокойно, ровно, но так, что вздрагивала лампа-восьмилинейка, подвешенная за крюк в потолке над столом. Довоенный дружок и гуляка Алексей Васильков глядел прямо в рот Захару и, как влюбленная девка, льнул к его округлому плечу. «А помнишь, Захар?— заплетал Алексей языком.— А помнишь, кореш ты мой дорогой?» Но так и не договаривал, что «помнишь». Захар был центром внимания за столом, вокруг него велись все разговоры. Он это видел и принимал как должное. При каждом движении медали его позванивали, как бы подстегивая мужиков к новым похвалам фронтовику, и казалось, что делает он это умышленно.
Антип Никанорович старался быть радушным, приветливым хозяином, но помимо воли серчал и все настойчивей скрипел табуреткой. Назойливое позванивание медалей начинало его раздражать. Он заметил, что Захар избегает разговоров с Тимофеем, словно того и нет за столом. Тимофей же молчал, как непрошеный гость в чужой компании, и это не нравилось Антипу Никаноровичу.
На дворе уже сгустились сумерки, детей уложили спать, и вся компания вышла во двор, чтобы свободно задымить цигарками и не сдерживать зычных голосов. Долго еще галдели мужики, вспоминая и военное, и довоенное время, разговора же касательно личной жизни Захара никто не затронул, и Антип Никанорович знал, что этот разговор впереди, никуда от него не уйдешь.
Наговорившись и помня, что завтра вставать с первыми петухами, гости разошлись по домам. Антип Никанорович, Захар и Тимофей вернулись в хату. Прося с Ксюшей навели порядок на столе и говорили о чем-то своем. Антип Никанорович еще раньше предупредил Захара, чтобы в присутствии Ксюши о Савелии — ни слова.
— Ушли служивые? — спросила Прося.
— Подались,— отозвался Захар и присел к столу. После шумной компании в хате стало тихо и пусто.
Были слышны ходики на стене, скрип половиц и табуреток, лай чьей-то собаки на улице и особенно отчетливо — позванивание Захаровых медалей.
— За сына вам, Никанорович, спасибо! И тебе, Прося, большое спасибо! Не забуду.— Он сделал упор на том, кого конкретно благодарит.
— Не чужой ить—племянник,— сказала Прося, не заметив, что Захар благодарит не всех Лапицких, а выделяет ее и Антипа Никаноровича.— Так и благодарить не за что. Вот уберегти как следует не сумели. Не обессудь, время такое было. Супротив силы что мы могли?
— Здоровье как, не хворает? —спросил он у Проси, настойчиво не замечая Тимофея.
— Слава богу, не хуже других. И в школе ладно, вот и Тимофей скажет.
— Способный мальчик,— подтвердил Тимофей.— Старательный и спокойный. Только перегружать его не следует.
Захар покосился на Тимофея и заскрипел табуреткой. Только теперь Антип Никанорович увидел, что Захар крепко пьян. Красные глаза его ворочались медленно и неопределенно, будто ничего перед собой не видели, вспотевшая шея вздулась, и язык заметно спотыкался на звуке «р».
— Жить-то как собираешься?—спросила Прося.— Тяжелая нынче жизнь пошла.
- Тяжелей, чем было, не будет. Всяк нажился, и теперь проживу.
— Э, не скажи,— не согласился Антип Никанорович.— Прожить-то проживешь, однако тяжесть тяжести — разница. Одно дело — немца бить, другое — прокормить свою семью. Теперя полегчало, а было... Чул, што Лазарь сказал? Дурны-дурны, а тут в середку угодил. Это для вас— война, там хоть бицца можно было и загинуть как подобает, а для нас — одно изуверство.
— Оно и видно... Вон и Полина от тяжестей загнулась. Эх-х, не дожила баба! — Захар скрипнул зубами и собрал В огромные кулаки свои волосатые пальцы, словно показывая, что было бы с Полиной, доживи она до конца войны.
Разговор начал принимать крутой оборот. Обычно молчаливая и покорная, Прося раскраснелась и сердито вступилась за покойницу сестру:
— Ты особливо не рычи, ей тоже хлебнуть пришлось.
— Погляжу я, так все вы исстрадались и все хорошенькие,— уже не скрывая злости, прогудел Захар.— Ты сестрицу свою не покрывай, и мне она не чужой доводилась, да чего замалчивать, коли стервой оказалась. Пригрел на груди!..
Он торопливо наполнил стакан, одним духом осушил его, поскрипел зубами вместо закуски и продолжал:
— И нечего оправдываться! Чистенькие... Сына от теперь «перегружать не следует»...
— Оправдываться никто не собирается!—не выдержал Тимофей.— Не в чем нам перед тобой оправдываться. А сыном не укоряй, знаешь, что я был бессилен что-либо предпринять.
— Своих сумел уберечь,— проворчал Захар, все больше пьянея.
— Глупство городишь, паря,— вмешался Антип Ника-норович.— Пьяный ты для такого разговора, проспись-ка лучше.
— Я от обиды пьяный! За сына... А та... эх-х, баба, в душу наплевала!
— Не шуми, Захар, детей разбудишь,— попросила Ксюша.
— А, Ксюша?—словно очнулся Захар и продолжал, едва удерживая отяжелевшую голову: — Одна ты — человек, и Савелий — мужик, уваж-жаю!—Он навалился грудью на стол, полоская свои медали в миске с огуречным рассолом.— Уваж-жаю... А моя... эх-х!
— На Полину все валишь,— сказала Прося,— а своей вины не чуешь? Может, через тебя она и сбилась с путя. Судья выискался!
— Это каким манером — через меня?
— А таким, что совестливо ей было людям глаза показать.
— Не понимаю.
— Понимаешь, неча там! Перед нами героя не строй, не на митинге!
— Прося, не время сейчас об этом,— попытался остановить жену Тимофей.
— Ничего, время! — разошлась Прося.— Досыть я молчала! Полину никто не обеляет — виновата. А не герой-мужичок довел ее?.. Кабы был, как другие мужики, дома или в отряде, и Полина Полиной осталась бы.
— А я где, по-твоему, был?
— Тебе лучше знать. Но кто с Маковским был, мы тоже знаем.
— Маковский мне не указ! — выкатил глаза Захар.— У меня свой отряд имелся!
— Ладно, Захар, с этим разберутся,— сказал Тимофей.— Кончим этот разговор.
— Это с чем разберутся?
— С отрядом твоим. Пошли спать.
Тимофей поднялся, давая понять, что разговаривать с пьяным больше не станет, но Захар взорвался пуще прежнего. Хмель как будто отступил от него, лицо с хищной злобой перекосилось, он вскочил, опрокинув табуретку, и
грохнул кулаком в грудь, отчего с новой силой зазвенели медали.
— Со мной разбираться? Со мно-ой?! Это я разберусь!—И он опять ударил себя в грудь, как в пересохшую бочку.
Этого медального перезвона Антип Никанорович больше не мог перенести.
— Орденком бы тряхнул, коли герой,— проворчал он сердито.— А насчет отряда партизанского Тимофей правду сказал: разберутся. Коли нсвипонатый, значит, невиноватый, и неча глотку драть!
— Ви-но-ва-тый?! — захлебнулся Захар, сверкая глазами.— Раз-бе-рутся?! Да я за эти награды жизнью рисковал! Я там кровя за вас лил, а ты,— он повернулся к Тимофею,— а ты... детской кровушкой торговал! Сына моего кровушкой!
Тимофей пошатнулся, как от удара, и опустился на табуретку. В хате наступила тишина. Захар, видать, и сам понял, что хватил через край, умолк и опустил готовые крушить все подряд кулаки. Ксюша с Просей, ошарашенные этими словами, застыли, не в состоянии говорить.
В груди у Антипа Никапоровича всплеснула горячая волна, он вскочил и крикнул Тимофею:
— Ты што молчишь? Тимофей даже головы не поднял.
— Крыть нечем,— со злостью и в то же время как-то виновато сказал Захар.
— Ну, так я скажу. Вон бог, а вон порог!—указал Антип Никанорович на дверь и вдруг, притопывая ногами, закричал не своим голосом: — Во-он! Штоб и духу твоего не было!
Захар кинулся прочь из горницы, в сенцах зацепил ведро, видать, с силой поддал его ногой и, матерно ругаясь, вылетел во двор.
Назавтра поутру Алексей Васильков пришел за вещами Захара. От Алексея несло перегаром, и глаза его маслено лоснились, видать, уже успел опохмелиться.
— Извиняй, Никанорович,— пробубнил он хмуро, пряча под рыжими веками виноватые глаза.— Захар прислал за вещами.
— Там,— кивнул Антип Никанорович в угол.
Алексей принялся было увязывать вещмешок, но Антип Никанорович заметил бутылку на подоконнике и остановил его:
— Погодь. Вот это ишо.— Он взял недопитую вчера Захарову бутылку и сунул Алексею.
— Ну, что вы, Никанорович,— замялся Алексей.
— Забирай! — вспылил неожиданно Антип Никанорович.— Штоб и не воняло тут!
— И это... Максимку велено забрать.
— В саду он, кликнешь сам. Вечером придешь за его пожитками — бабы соберут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71