От семьи отхиснулась, к партейным прилипла. А что мне дали партейные — колхозы? Волю землю пахать? На кого? Чтоб зерно на элеватор ссыпать? Под корень их, под корень. А немцы — что?—Тут мысли его поворачивались в другую сторону.— Чужой народ не жалко, режут почем зря и красных, и не красных. Фашисты —одно слово. Горбатить на них — опять людям невмоготу. А что
мне люди дали, что они мне? Я получил жизню... А теперь отымут! Красные хоть и партейные, да свои, не трогали, а энти повесют!»
Всем существом своим всколыхнулся Гаврилка: жить! Щемяще, тоскливо и больно полоснуло в груди: жить! При красных, при немцах, богато или бедно, только — жить, жить! Пропади пропадом его должность, развейся по ветру накопленное за время оккупации добро, только бы не болтаться в петле! Так ли плохо жилось Гаврилке? Варил самогон, веселился, забот не зная, имел огородик, коровенку, даже баньку в углу запущенного сада. Жить! Чего бы ни стоило. Но для этого надо казнить свою дочку. Как жить после такого?
Всю ночь провел Гаврилка, преодолевая острое желание остаться в живых и ужас от мысли, что ему придется вешать Любу.
Утром вывели на улицу. Закоченевший в затхлом подвале, Гаврилка глотнул холодного свежего воздуха, и желание жить охватило его с новой силой.
Утро было ясное, мороз отпустил, чувствовалось, что к обеду ляжет оттепель. Мягкий запах близкой весны настойчиво щекотал в носу и дурманил голову. Солнечные лучи впивались в слежалый за зиму, отливающий желтизной снег. Лениво лаяли собаки, да слышался мелодичный перехруст под ногами.
Все население Липовки согнали на площадь поглядеть казнь партизанки. Бабы, мужики и подростки сбились в кучу на краю площади, перегородив всю улицу, с другой стороны стояли комендант Штубе, лейтенант Курт, староста Матвей Гришаев, переводчик, полицаи и солдаты. Посередине площади возвышалась виселица из старых бревен с двумя петлями на поперечной балке. Веревки петель были густо смазаны мылом и лоснились на солнце. Гаврилка увидел петли, и в глазах у него помутилось. Его подвели к Штубе, поставили рядом. Комендант указал на виселицу и сказал:
— Ты можешь сохранить свой жизнь.
Гаврилка понял окончательно: одна петля для него.
Из комендатуры вывели Любу. Двое солдат, держа под руки, проволокли ее к виселице, поставили на табуретку и накинули петлю на шею. На груди у нее болталась дощечка с надписью: «Партизанка». Люба еле держалась на ногах, лицо ее посинело, глаза полузакрыты, равнодушны ко всему. Солдаты вынуждены были поддерживать Любу,
чтобы она не повисла раньше времени и не испортила «спектакль».
Штубе поднял руку, требуя тишины, и заговорил приподнято, размеренно, чеканя каждое слово. Говорил он об освободительной миссии немецкой армии от коммунистов, о борьбе с партизанами, «грабителями населения», о долге каждого честного человека помогать новым властям.
— В этой борьбе,— разливался над площадью тонкий голос переводчика,— не должно быть родственных и прочих чувств, кроме чувства долга. Мы поймали партизанку. Она не захотела сохранить жизнь, не захотела покаяться и будет повешена. Все вы знаете ее отца, старосту Метелицы Павленко. Он отрекся от дочери-бандитки и сегодня отеческой рукой покарает своего испорченного ребенка. Укравшую : руку надо отрубать, гнойную язву выжигать огнем. Только так можно навести порядок и создать спокойную жизнь мирному населению.
Глухой вздох прокатился по площади, в толпе зашевелились.
— Иди!—сказал Штубе и подтолкнул Гаврилку в плечо.
Гаврилка сделал шагов пять по направлению к виселице и остановился. Сотни людских глаз глядели на него из толпы недоуменно и испуганно. Ропот толпы кинул его обратно, к ногам коменданта.
— Паночек, миленький, родненький, ослобони!—взмолился Гаврилка, ползая у ног Штубе и хватаясь онемелыми пальцами за хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска.— Век молиться буду. Не могу.
— Можешь! — сказал Штубе — что кнутом стегнул.
— Не могу-у-у! — взвыл Гаврилка с новой силой, норовя поцеловать комендантов сапог.
— Такая свинья, как ты, все может! Иди! — Штубе пнул в пего ногой и отступил на шаг.
Солдаты подхватили Гаврилку и потянули к виселице. Как во хмелю, он видел табуретку, которую должен был выбить из-под ног дочери, пытался что-то сообразить и не мог, только машинально повторял:
— Не-е... Не-е...
Солдаты поставили его напротив Любы и отошли в сторону. Взгляд Гаврилки скользнул по босым дочкиным ногам и поднялся к лицу. Люба кривилась в уродливой, пре-
зрительной улыбке. И он понял: не сможет. В мозгу полоснуло: «Что я делаю? Дочку родную... Докатился Гаврилка... Ох, пропадите вы все пропадом, душегубы проклятые!»
Он взглянул на вторую петлю и к своему удивлению не почувствовал страха. Ропот толпы стоял в ушах, взбадривал его, отрезвляя, как родниковая вода.
«Пьяный... Всю-то жизнь пьяный!»
— Доня моя, родненькая,— забормотал Гаврилка,— прости батьку-дурака! И я с тобой... рядышком. Не бачить им, кровопийцам... Не бывать тому. Не падла я ить — человек! Любушка, с тобой я, с тобой...
Слезы застилали глаза Гаврилке, но он заметил, как взгляд Любин потеплел, зрачки влажно затуманились. Он хотел было шагнуть к своей петле, но Люба мотнула головой и крикнула:
— Прощайте, люди!
Она вытолкнула из-под себя табуретку, дернулась книзу, напружинилась на минутку всем телом и обмякла. Гаврилка ахнул и свалился на землю, корчась в судорогах под качающимся телом Любы, торкаясь носом в утоптанный солдатскими сапогами грязный снег.
Остальное он смутно помнил. Пережитое за ночь и казнь дочки всколыхнули в Гаврилке бунт против себя, против всей криво прожитой жизни. Все, происходящее вокруг него, до сознания не доходило. Неожиданно в Липовке появился отряд карателей, прибывший из Гомеля во главе с жестоким эсэсовцем Гартманом. Штубе еще что-то говорил, солдаты куда-то тягали Гаврилку, выкручивая руки и пиная ногами. Потом очутился в подвале, и Курт изощрялся в пытках, но боль в теле Гаврилка ощущал глухую, далекую, не способную вывести из оцепенения. Последнее, что он ощутил — страшный удар кованого сапога в подбородок и резкий хруст кости.
Под вечер того же дня в хату Антипа Никаиоровича вбежал Тимофей и еще с порога выдохнул:
— Беда, батя!
— Што такое? — Антип Никанорович подхватился с лежанки, сидя на которой куском битого стекла шлифовал новое топорище.
— Ксюша дома?
— Дома, куды ей?.. Да говори! Ксюша, подь сюды!
Из горницы вышла Ксюша, поздоровалась с братом и уселась на лавку у печи.
— Каратели в Липовке, целый отряд... после обеда прибыл. Люба попалась, казнили ее утром...
— Слыхали,— вздохнула Ксюша.
— Слыхали, да не все. Сегодня ночью или завтра (точно не знаю) Маковский с отрядом собирается разгромить комендатуру. О Любе, видать, не знают, о карателях — и подавно. Представляете, что может случиться? Они рассчитывают на силы комендантского взвода, а тут — каратели!
— Что ж делать? —напугалась Ксюша.—Перебьют их!
— То-то и оно. Предупредить надо, и как можно скорее. Кроме тебя некому.
— Я мигом.— Ксюша кинулась одеваться.— Где они? Антип Никанорович крякнул и осадил дочку:
— Погодь, девка! Неча на ночь глядя бабе по лесу шастать. Я пойду.
— Ослаб ты,— усомнился Тимофей.— Самое мало — верст двенадцать в один конец.
— Я ослаб? — возмутился Антип Никанорович.— Хе-хе, мои ноги ишо сослужат службу. Бывалоча, до Гомеля и обратно пешочком бегал.— Долго не раздумывая, он надел валенки, фуфайку и потянулся за шапкой-ушанкой, висящей на гвозде у входа.
— Пойдешь лесом, мимо Липовки,— объяснял Тимофей.—За бором вправо, через хмызняк и —к Старой дубраве. Там тебя встретят.
— Так и скажи: к Старой дубраве!—осерчал Антип Никанорович.— Дорогу лучше твоего знаю!
Минут через десять задами дворов он уже пробирался к лесу. Ночь опускалась быстро; как полой черного овчинного тулупа, накрыла Метелицу, нависла над выгоном. Ровная полоса леса, будто вычерченная сажей, постепенно теряла четкость линий, сливалась с небом, а над ней взмахнул серп месяца — словно приготовился срезать верхушки деревьев. Замигали первые звезды. После оттепели легкий морозец тонкой коркой покрыл стежку, сцепил разомлевший за день снег.
Антип Никанорович торопился, меряя стежку аршинными шагами и чувствуя прилив сил в ногах. Неожиданное дело взбодрило его, вышибло вялость из тела, заставило забыть старческие невзгоды. Единственная мысль — не припоздниться, прийти до выступления отряда — подстегивала, как вожжами, и пугала: напорются на карателей —
пропадут! А там — Савелий и все лучшие мужики Метелицы.
«Только б стежку найти,— думал Антип Никанорович.— По целику и до утра не доберусь».
Окрестности метелицкого леса были истоптаны вдоль и поперек ногами дровосеков, в этих следах заплутает самый опытный лесовик, и Антип Никанорович решил действовать наверняка: отмахал версты три вдоль опушки леса и под острым углом повернул вглубь по извилистой ленте ручья, надеясь пересечь партизанскую стежку. Пройдя версты полторы по ручью, наткнулся на следы (благо последнюю неделю стояла добрая погода). Обрадованный, как дитя, гордясь своей находчивостью, он зашагал еще быстрее.
На полдороге Антип Никанорович почувствовал, что начинает уставать. Сказывалась недавняя болезнь. В молодости, да и позже, уже перед войной, Антипу Никанорови-чу хватало недели после любой болезни, чтобы набрать прежнюю силу, а теперь силы не приходили, здоровье не восстанавливалось, как у старого дерева: подпорченные ветки высыхали — новые не появлялись.
— Шалавы! — ругнулся Антип Никанорович на свои ноги.— Гляди у меня, шагай! — И, постояв с минуту у дряблой ольхи, двинул дальше, определяя время по месяцу, маячившему поплавком среди голых веток.
К полуночи он был в Старой дубраве. Саженей через триста его остановил молодой голос:
— Стой, кто идет?
— Свой я! Свой! — откликнулся он. Антип Никанорович вгляделся в хлопцев.
— Кто — свой?
— Из Метелицы я, Лапицкий!
— Никак, дед Антип? — удивился один.
— Никанорович, заблудился? — поддержал второй. - Хтой-то, не признаю?
— Демин я, Николай!
— Колька? — обрадовался Антип Никанорович и тут же спросил: —Отряд ушел?
— Это вам зачем? — насторожился Демин. В голосе его Антип Никанорович почувствовал недоверие.
— Ай, хлопя, не до того теперь. Каратели в Липовке.
— Штука! — присвистнул Демин.
Он схватил Антипа Никаноровича за рукав и потянул в лес.
— Оставайся, я мигом! — крикнул он своему дружку, которого Антип Никанорович так и не признал.— Скорей, Никанорович! Скорей!
— Ушли, значит? Ах ты, лишенько! Давно?
— Часа полтора назад.
Дальнейшее происходило быстро и суетливо. Вошли в землянку. На полатях сидел метелицкий мужик Яков Илин, бывший бригадир полеводческой бригады, у стола — двое незнакомых. Яков удивился было появлению Антипа Никаиоровича, но Демин оглушил его вестью, заставив поперхнуться на полуслове и застыть с разинутым ртом.
Ругнувшись и сплюнув на земляной пол, Яков приказал двоим партизанам бежать вдогонку за отрядом, те схватили карабины и юркнули из землянки. Демин ушел на пост, и Антип Никанорович остался вдвоем с Яковом.
— Что же вы, Никанорович, припозднились так! — вздохнул Яков, топчась у стола.—Ах, мать их так перетак! Не успеют хлопцы. Ввяжется в бой Григорий.
— Как узнал — туточки и в дорогу,— оправдался Антип Никанорович.— Черти их принесли. После обеда уже...
— От кого узнали-то?
Антип Никанорович помялся и проворчал: — От людей добрых.— Он умолк, раздумывая, сказать о казни Любы или нет. Но, глядя на растерянного, обеспокоенного Якова, решил: сейчас для него и этого хватает.
— У нас останетесь? — спросил Яков.
— Переночую. Истомился я страсть как!
Яков потоптался в землянке, сокрушенно мотая головой, потом вышел, позвал одного из партизан, приказал?
— Всех хлопцев — на ноги! Запрягать коней и грузиться!
— Сниматься с лагеря? — удивился партизан.
— Видать, придется. Не знаю. Надо быть наготове.
— Мо, подмогнуть чего? — вызвался Антип Никанорович.
— Отдыхайте,—-отказался Яков.— По всему, вам скоро в дорогу,
Отряд пробирался к Липовке. С автоматом за плечом Савелий шагал рядом с Маковским; оба молчали, думая об одном и том же — о предстоящем бое. Из сорока вось-
ми бойцов отряда в операции по разгрому липовской комендатуры приняло участие тридцать пять человек во главе с командиром. Предстояло первое нападение на немецкий гарнизон. До этого отряд занимался в основном подрывной работой: пускал под откос поезда, поднимал на воздух мелкие железнодорожные мосты, иногда нападал на машины, чтобы добыть оружие и боеприпасы, от руки на полулистках из школьных тетрадок писали листовки с сообщениями Совинформбюро о продвижении Красной Армии и о зверствах фашистов на территории Белоруссии. И наконец решили показать себя в полную силу. В Липовке стоял немецкий взвод и путейская ремонтная бригада — всего до ста человек. Расчет был верным: застать противника врасплох, ночью.
Савелий был уверен в успехе дела, но немного взвинчен, предчувствуя добрую заваруху. Григорий жадно тянул цигарку, спрятанную в кулак, яростно сплевывал, бормотал что-то себе под нос. Ему также не терпелось встретиться с комендантом. Он давно мечтал о встрече, жил этой мыслью, сколько раз строил дерзкие планы поимки Штубе, но здравый смысл и ответственность за жизнь партизан удерживали его, заставляли выжидать более подходящий момент.
— Собаки...— сказал Маковский раздумчиво.
— Что? — не понял Савелий.
— Собаки, говорю, не подняли бы канители раньше времени.
— Пустое! К огородам подкрадемся, а там пускай брешут. Накажи Филимону, чтобы к казарме шли окружным путем. А у Лизы есть собака?
— Люба говорила, пристрелили. Где она запропастилась? Наверное, у Тимофея заночевала... Нету собаки — часовой. Не упустить бы этого ублюдка, да и фрау, немку паршивую, не мешало бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71