– Ну тогда ладно, – говорит Радкин. – Заходи.
Он открывает дверь в камеру, а там… твою мать.
– Это – твой, да, Боб?
– Да, – говорю я через силу, не чувствуя желудка.
Кенни Д., спенсерский парень в дешевых клетчатых трусах, распят на столе, как черный Христос: голова и спина прижаты к столешнице, руки вытянуты, ноги раскинуты в стороны, хрен и яйца открыты всему миру.
Радкин закрывает дверь.
Белки глаз Кенни лезут из орбит, он старается рассмотреть, кто вошел в его перевернутый вверх тормашками ад.
Он видит меня, и до него доходит: он один против пяти белых полицейских: Радкин, Эллис и я, плюс двое рядовых, прижимающих его к столу.
– Мы тут его немного допросили по инструкции, – ржет Радкин. – Но у нашего Самбо, видать, рыльце в пушку, так что он решил поиграть в черного Роджера, мать его, Баннистера.
Кенни пялится на меня снизу вверх, зубы сжаты от боли.
За моей спиной открывается и снова закрывается дверь. Я оглядываюсь. Ноубл стоит прислонившись к дверям, наблюдает.
Радкин улыбается мне и говорит:
– Он хотел тебя видеть.
У меня пересохло во рту. Я спрашиваю срывающимся голосом:
– Он что-нибудь еще говорил?
– В том-то все и дело, – Радкин ржет вместе с двумя рядовыми. – Объясните следователю Фрейзеру, почему вы хотели поговорить с Самбо.
– Мы нашли его вещи в доме номер три по Фрэнсис-стрит, – выпаливает один из них, явно стараясь угодить начальству.
Он затыкается, до меня доходит:
Миссис Мари Уоттс, проживающая по адресу Фрэнсис-стрит, дом три, микрорайон семь, Лидс.
– И после этого он отрицает, что был знаком с покойной Мари Уоттс, – каркает Радкин.
Я стою посреди камеры, стены сжимаются вокруг меня, жара и вонь усиливаются, я думаю: Кенни, твою мать.
– Я ему объяснил, – говорит Радкин, – что его черная кожа скоро станет синей, если он не начнет отвечать на наши вопросы.
Распятый на столе Кенни закрывает глаза.
Я наклоняюсь и шиплю ему в ухо:
– Расскажи им.
Он не открывает глаз.
– Кенни, – говорю я. – Эти мужики разделают тебя под орех и не спросят, как звали.
Он открывает глаза, пытается заглянуть в мои.
– Поднимите его, – говорю я.
Я подхожу к стене напротив двери. К ней приклеена газетная вырезка.
– Ближе.
Они подтаскивают его, прижимают лицом к серой масляной краске.
– Читай, Кенни, – шепотом говорю я.
У него на зубах кровь.
– Смерть арестованного от руки полицейского остается безнаказанной, – читает он заголовок вслух.
– Ты что, хочешь стать следующим Лиддл Тауэрсом, мать твою?
Он судорожно глотает.
– Отвечай мне.
– НЕТ! – кричит он.
– Значит, садись и начинай рассказывать, – ору я, толкая его на стул.
Ноубл и Радкин улыбаются, Эллис внимательно следит за моими действиями.
– Итак, Кенни, нам известно, что ты был знаком с Мари Уоттс, – говорю я. – Каким образом твое барахло оказалось у нее дома? Это все, что мы хотим знать.
Его лицо опухло, глаза покраснели, и я надеюсь, что у него хватит мозгов, чтобы понять, что в данный момент я – его единственный друг.
– Я потерял свои ключи, – говорит он в конце концов.
– Да ладно, Кенни. Мы ж не в угадайку играем.
– Я правду говорю. Я забрал кое-какие вещи у своих родственников, а потом потерял ключи, и Мари сказала, что я пока могу оставить все это у нее.
Я смотрю на Эллиса и киваю.
Следователь Эллис изо всех сил бьет Кенни кулаками по лопаткам.
Кенни с воплем падает на пол.
Я наклоняюсь к нему, смотрю ему прямо в глаза.
– Расскажи нам все как есть, лживый ты кусок черного дерьма.
Я снова киваю.
Двое рядовых втаскивают Кенни обратно на стул.
Он раззявил свой пухлый розовый рот, вывалил белый язык, прижал руки к плечам.
– Но чего-о же мы ждем в этот ра-адостный миг, – запеваю я, остальные присоединяются.
В камеру заглядывает какой-то полицейский и со смехом закрывает дверь.
– Но чегоо же мы ждем в этот ра-адостный миг, но чего-о же мы ждем…
Я подаю сигнал, и все прекращается.
– Ты ведь ее трахал. Так и скажи.
Он кивает.
– Не слышу, – шепотом говорю я.
Он сглатывает, закрывает глаза и шепчет:
– Да.
– Что да?
– Я…
– Громче.
– Да, я ее трахал.
– Кого?
– Мари.
– Какую Мари?
– Мари Уоттс.
– Что, Кенни?
– Я ее трахал, Мари Уоттс.
Он плачет большими жирными слезами.
– Глупая ты обезьяна, мать твою.
Я чувствую руку Радкина на своей спине.
Я отворачиваюсь.
Ноубл подмигивает.
Эллис смотрит на меня не отрываясь.
Вот и все.
На сегодня.
Я стою в коридоре, возле столовки.
Я звоню домой.
Никто не отвечает.
Они все еще в больнице или уже спят. В любом случае она – в отключке.
Я вижу ее отца на койке, вижу, как она ходит взад-вперед по отделению, носит Бобби на руках, пытается укачать его, чтобы не плакал.
Я кладу трубку.
Я звоню Дженис.
Она отвечает.
– Опять ты?
– Ты одна?
– Пока да.
– А потом?
– Надеюсь, что нет.
– Я постараюсь приехать.
– Еще бы.
Она кладет трубку.
Я смотрю на истертый пол, на следы ботинок и грязь, на свет и тени.
Я не знаю, что делать.
Я не знаю, куда идти.
* * *
Звонок в студию: Вы вчера это видели? (Читает) Вопящая толпа окружила Королеву. Королевская прогулка по парку Кэмпердаун закончилась ужасной массовой истерией. Тысячи орущих людей прорвались через хлипкие веревочные заграждения и обступили Королеву и Герцога Эдинбургского со всех сторон. Полиция пыталась разогнать толпу и восстановить порядок. Одна женщина, попав в самую гущу толпы, кричала: «Я дотронулась до Королевы!»
Джон Шарк: Несчастная дуреха.
Слушатель: Слушайте дальше (читает): Утром того же дня муниципальные служащие были вызваны на работу: им было приказано стереть надписи антироялистского содержания со стен и заборов, расположенных вдоль маршрута Ее Величества.
Джон Шарк: Вот сволочи, хуже ирландцев.
Передача Джона Шарка
Радио Лидс
Воскресенье, 29 мая 1977 года
Глава вторая
Грязный старинный английский городишко? Как этот старинный английский городишко оказался здесь? Знаменитый массивный серый дымоход его самой старой фабрики? Ему здесь не место! С какой стороны ни загляни, между ним и смотрящим не торчит никакое ржавое копье. Так что же и это за копье, откуда оно взялось? Может быть, по приказу Ее Величества, для казни целой оравы грабителей из разных концов Империи? Так и есть, и цимбалы звенят вслед длинной королевской процессии, следующей во дворец. Десять тысяч шпаг сверкают на солнце, три тысячи танцовщиц рассыпают цветы. За ними следуют белые слоны в сине-бело-красных попонах и полчища слуг. И все же труба маячит позади, там, где ее не может быть, и на пике никто не корчится в страшных муках. Останься! Неужели фабричный дымоход – такое же недостойное зрелище, как и ржавая железная пика рамы старой перекосившейся кровати? Останься! Мне двадцать пять и больше, в честь этого – праздничный звон колоколов. Останься.
Телефонный звонок.
Я знал, что это – Билл. И я знал, что ему от меня нужно.
Я потянулся через коричневую подушку, старые желтые романы, россыпь серого пепла, снял трубку и сказал:
– Резиденция Уайтхедов.
– Произошел еще один случай. Ты нужен мне здесь. Я положил трубку и рухнул в мелкую канаву, которую сам себе вырыл в простынях и одеялах.
Я уставился на потолок, на парчовый абажур, на облезшую краску и трещины, напоминающие сплетение вен.
Я думал о ней, я думал о нем, колокольня церкви Св. Анны возвещала рассвет.
Телефон зазвонил снова, но я уже закрыл глаза.
Я проснулся в поту, словно насильник, после снов, в которых сам себе не мог признаться. Деревья за окном висели в раскаленном воздухе, раскачиваясь, как плакучие ивы, черная река, похожая на лаковую шкатулку, луна и звезды, вырезанные из гардин, заглядывали сверху в мое темное сердце:
Мальчик, забытый всем миром.
Я подтащил свою старую сумку по вытертому ковру к комоду, замер на секунду перед зеркалом, набитый жалкими костями потрепанный костюм, в котором я спал, в котором меня посещали сновидения, в котором я прятал свою шкуру.
Люблю, люблю, люблю.
Я сел перед комодом на табуретку, которую смастерил своими руками в студенческие годы, приложился к виски и стал размышлять о Диккенсе и его Эдвине, обо мне, о моем и обо всем твоем:
Эдди, Эдди, Эдди.
Я подпевал:
«Однажды мой принц придет ко мне», или, кажется, это было «Если б знала я, что ты придешь, пирог бы испекла»?
Ложь, которую мы произносим вслух, и ложь, которая остается недосказанной:
Кэрол, Кэрол, Кэрол.
Какой замечательный человек:
Надрочившись вдоволь, лежа на спине на полу ванной, пытаясь дотянуться до туалетной бумаги.
Я стер сперму с живота и смял бумагу в комок, пытаясь выкинуть их из головы.
Искушения Святого Джека.
Опять этот сон.
Опять мертвая женщина.
Опять вердикт и приговор.
Опять, все начинается опять.
Я проснулся, стоя на коленях на полу возле кровати, с руками, сложенными в благодарственной молитве Спасителю за то, что я – не убийца из собственных снов, за то, что он жил и простил меня, за то, что ее убил кто-то другой.
На двери загремела крышка почтового ящика.
Детские голоса запели в щель:
Джека объелся крэка, Джекоман – наркоман, иди в жопу, Джек Говноед.
Я не мог понять, утро это было или день, может быть, это была просто кучка школьников, прогуливающих уроки, которых принесло сюда, чтобы вынуть из меня мои нервы и выбросить их на солнцепек, на съедение муравьям.
Я лег на другой бок, вернулся к «Эдвину Друду» и стал ждать, пока кто-нибудь не придет и не заберет меня отсюда.
Снова зазвонил телефон.
Пока кто-нибудь не спасет мою душу.
– У тебя все нормально? Ты знаешь, сколько сейчас времени?
Времени? Я не знал даже, какой, бля, сейчас год, но кивнул и сказал:
– Я просто никак не мог проснуться.
– Все с тобой ясно. Ну, главное, что ты здесь. Спасибо, что сделал одолжение.
Можно было подумать, что за время отсутствия я успел соскучиться по суете нашей редакции, по ее звукам и запахам, но я ненавидел их, они вызывали у меня панику. Ужас и ненависть сродни тем, которые вызывали у меня классы и коридоры нашей школы, их звуки и запахи.
Меня трясло.
– Давно в запое?
– Да уже лет сорок. Билл Хадден улыбнулся.
Он знал, что я ему должен, знал, что пришел час расплаты. Я сидел, разглядывая свои руки, и никак не мог понять почему.
Цену, которую мы платим, долги, в которые мы влезаем.
И все в рассрочку.
– Когда ее нашли? – спросил я, поднимая глаза.
– Вчера утром.
– Значит, я пропустил пресс-конференцию?
Билл улыбнулся:
– Как же, размечтался.
Я вздохнул.
– Вчера вечером полиция сделала заявление, но конференцию отложили до одиннадцати утра.
Я взглянул на часы.
Они остановились.
– Сколько времени?
– Десять, – ухмыльнулся он.
Я взял такси у здания редакции «Йоркшир пост», поехал на Киркгейтский рынок и сел у его ограды в компании таких же ангелочков, греясь в лучах низкого утреннего солнца и пытаясь разобраться в ситуации. Но от ширинки моих штанов воняло, мой воротник был усыпан перхотью, и я никак не мог избавиться от навязчивого мотива «Маленького барабанщика». Вокруг были бары, которые открывались не раньше чем через час, и из глаз моих лились слезы, кошмарные слезы, которые не кончались целых пятнадцать минут.
– Смотри, какие люди, мать твою.
Сержант Уилсон сидел за столом и осматривал меня с головы до ног.
– Сэмюэл, – кивнул я.
– Сколько лет, сколько зим, – присвистнул он.
– Не так много, как хотелось бы.
Он засмеялся.
– Ты на пресс-конференцию?
– Нет, я тут для укрепления здоровья и повышения тонуса.
– Джек Уайтхед? Для укрепления здоровья? Да никогда, – он указал мне наверх. – Дорогу ты и сам знаешь.
– К сожалению, да.
Народу было меньше, чем я ожидал, и я не узнал никого из присутствующих.
Я закурил и сел в последнем ряду.
Передняя часть зала была заставлена стульями. Женщина в полицейской форме расставляла стаканы с водой. Интересно, дала бы она мне или нет? Я знал, что нет.
Зал начал заполняться мужчинами, похожими на футболистов, вошли две женщины, и мне на секунду показалось, что одна из них – Кэтрин, но она обернулась, и я понял, что обознался.
Я закурил вторую сигарету.
Дверь открылась, в зал вошли полицейские: мокрые костюмы и галстуки, красные шеи и невыспавшиеся лица.
В помещении неожиданно стало тесно, стало не хватать воздуха.
Был понедельник, тридцатое мая тысяча девятьсот семьдесят седьмого года.
Я вернулся.
Спасибо, Джек.
Джордж Олдман, сидевший в центре стола, заговорил:
– Спасибо. Я уверен, что вы уже в курсе того, что вчера, рано утром, в парке Солджерс Филд на Раундхей-роуд был найден труп женщины. Пострадавшая была опознана как миссис Мари Уоттс, урожденная Оуэнс, тридцати двух лет, проживавшая в Лидсе, на Фрэнсис-стрит. Миссис Уоттс стала жертвой чрезвычайно жестокого нападения, подробности которого на данной стадии расследования мы не можем вам сообщить. Скажу только, что предварительная медэкспертиза, проведенная профессором Фарли из Отдела судебной медицины Лидского университета, показала, что миссис Уоттс погибла в результате мощного удара тяжелым тупым предметом по голове.
Мощного удара хватило, чтобы я понял, что зря я пришел, и продолжал слушать:
Солджерс Филд: дешевый плащ, водолазка и розовый бюстгальтер задраны, обнажая плоскую белую грудь и змей, ползущих из ран на ее животе.
Олдман продолжал:
– Миссис Уоттс жила в городе с октября прошлого года. Она переехала сюда из Лондона, где, предположительно, работала в ряде гостиниц. Нам бы очень хотелось поговорить с теми, кто располагает более подробной информацией о миссис Уоттс и ее жизни в Лондоне. Мы также хотим обратиться к гражданам, находившимся недалеко от Солджерс Филд в субботу вечером или в воскресенье утром, с просьбой дать нам о себе знать. Это очень помогло бы нам сузить наши поиски. Нас особенно интересуют водители следующих автомобилей: белый «Форд-Капри», красный или бордовый «Форд-корсар» и темный «лендровер». Я еще раз хочу подчеркнуть, что мы пытаемся определить местонахождение вышеуказанных автомобилей и их владельцев только для того, чтобы сузить поиски преступника, и что любая переданная нам информация будет использоваться в строго конфиденциальном порядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34