Но потом авторитет Григория для многих сделался непререкаемым. Он всех удивлял глубоким знанием Священного Писания и логикой суждений. Мало-помалу его красноречие, религиозный тон его учения, а также его кроткий и серьезный характер начали оказывать свое действие, так что маленькая Анастасия сделалась неспособной вмещать стекающиеся в нее массы народы. Своими богомудрыми и боговдохновенными речами Григорий ежедневно многих обращал в православную веру.
Обеспокоенные ариане не раз пытались разогнать его прихожан, врывались даже иногда с палками в его церковь. Однако их угрозы не смутили Григория, и он смело продолжал свои проповеди.
В это время он произнес свои знаменитые слова о Троице, ставшие классическим образцом греческого богословия. «Имя Троица, — учил Григорий, — означает не счет вещей неровных, но совокупность равных и равночестных». Но вместе с тем все три ипостаси Божества находятся друг с другом в совершенном единстве. «Не успеваю помыслить об Едином, — говорит он, — как озаряюсь Тремя. Не успеваю разделить Трех, как возношусь к Единому…» Троица в Единице, и Единица в Троице. Каждое из Трех, созерцаемое Само по Себе, есть Бог, — и все Три, созерцаемые вместе, есть также единый Бог. «Един Бог, открывающийся в трех светах: таково чистое естество Троицы…»
Григорий одним из первых попытался описать таинство этого естества: «Бог разделяется неразделимо и сочетается разделено, — потому что Божество есть единое в Трех… как три солнца, заключенные одно в другом — одно растворение света… Нет и невозможно представить в Троице какое-либо сечение или деление, как нет разрыва и деления между солнечным кругом и лучом…» Разъясняя свою мысль, Григорий говорил далее: «У нас один Бог, потому что Божество одно. И к Единому возводятся сущие от Бога, хотя и веруется в Трех; потому что как Один не больше, так и Другой не меньше есть Бог. И один не прежде, и другой не после: Они и хотением не отделяются, и по силе не делятся…»
Совершенное единство внутрибожественной жизни выражается прежде всего в безусловной невременности Божественного бытия. Бог вечен по природе, и мало сказать: «Бог всегда был, есть и будет», лучше сказать: «Он есть». В Божестве и божественной жизни нельзя мыслить или представлять какие бы то ни было изменения. Бытие Отца и рождение Сына совпадают, но совпадают неслиянно.
Рождение Слова (Логоса) и исхождение Духа нужно мыслить «прежде всякого когда».
Однако, если Сын и Дух «безначальны в отношении времени», они не безначальны в отношении к Отцу. «Ибо Они — от Отца, хотя и не после Отца». В Троице ничего не возникает и ничего не становится, так как Божество есть законченная полнота.
Совершенное и непреложное единство божественного бытия определяет единосущие Троических ипостасей. Все, что имеет Отец, принадлежит Сыну; и все, что принадлежит Сыну, — принадлежит Отцу, так что «ничего нет собственного, потому что все общее, и само бытие у Них общее».
Но в единстве Божества не исчезает различие ипостасей. Личные свойства Трех непреложны, хотя различия их лежат «в одной и той же сущности». Смысл понятия «ипостась» у Григория сливается с понятием «особенность» и «лицо». Главные свойства каждой ипостаси такие: у Отца — порождать, у Сына — рождение, у Духа — исхождение. Однако Григорий сразу предостерегает от расследования точного смысла этих определений по аналогии с их употреблением в области тварной. Ответы на вопросы: «Как рождается Сын? Как исходит Дух?» — лежат за пределами умопостигаемого. «Не допытывайся знать, — говорит он, — каков образ рождения; слышишь, что Дух исходит от Отца, — не любопытствуй знать, как исходит».
О процессе творения и о месте в этом мире человека Григорий говорил так: Бог есть Великий Ум, «постигаемый только напряжением ума». От века, «царствуя в пустыне веков», Мирородный Ум рассматривает в Своих великих умопредставлениях Им же составленные прообразы впоследствии возникающего мира. Бог начертывает или «измышляет» «образы» мира, сперва небесного и ангельского, потом мира вещественного и земного. И «мысль становится делом», которое исполнено Словом.
Сначала возникает мир ангельский — первое творение, сродное Богу по своему духовному естеству. Затем Бог создает мир вещественный, в котором творит человека Человек поставлен на грани двух миров и, тем самым, в средоточии всего мира. В нем дух — «струя невидимого Божества», «дыхание Божие» или «Божественная частица». Отсюда сверхчувственные и сверхземные цели человеческой жизни — как «новый ангел», поставленный на земле, человек должен взойти на небо, призван стать богом по усыновлению, исполниться высшего света, «уподобиться Богу». Это уподобление совершается прежде всего через таинства Цель тайнодействий в том и состоит, чтобы «окрылить душу», «исхитить ее из мира» и передать Богу. Человек есть творение, но имеет повеление стать богом. И путь обожения есть путь очищения. Это прежде всего путь отрешения от чувственного мира, от материи. Для Григория истинная жизнь есть умирание, — умирание для этого мира, в котором невозможна полнота Богоподобия.
Под обожением Григорий понимал не превращение естества, но всецелую причастность, сопроникнутость Божеством. Обожение возможно не столько по богообразности человека, сколько через «человечность Бога». С этой точки зрения Григорий рассматривает догмат о соединении «двух естеств» в Иисусе Христе. О чуде рождения Христа он писал: «Я провозглашу силу дня: Бесплотный воплощается, Слово отвердевает, Невидимый становится зримым, Неосязаемый осязается, Безлетный начинается, Сын Божий становится Сыном человеческим». Во Христе «естество человеческое приобщилось всецело Бога», а Бог всецело восприял человеческое естество, но при этом каждый сохранил свою сущность и свойства. (Так в раскаленном куске железа металл соединяется с огнем.) Григорий отчетливо разделял в Христе оба естества — «естество, которое подлежит страданию» и «естество неизменяемое, которое выше страданий».
Человеческое естество в Богочеловеке обожено, как начаток — ибо это человечество Бога. И в силу «срастворения» двух начал имена Бога и человека становятся взаимно переносимы. Поэтому Григорий делал акцент на страдании и смерти Бога. Он неоднократно указывал, что в Христе произошло именно «вочеловечивание» Бога, а не Его «воплощение». Последнее понятие он отвергал как неполное, ибо оно допускало толкование в том духе, что в Христе человеческая природа могла быть как бы подменена и подчинена Божественной. Оно и понятно — в этом случае выходило, что Иисус лишь по плоти был человеком, а этого, конечно, недостаточно. «Если в Нем лишь одна плоть без ума, то я обманут, — восклицает Григорий, — кожа моя, но чья же душа?» Само по себе такое заблуждение возможно лишь при механическом разложении человеческой природы на части, когда в нем по отдельности рассматривают тело, душу и дух. Но Григорий никогда не соглашался на такое толкование и настаивал на неразложимости человеческой природы. «Божество с одной только плотью еще не человек», — говорил он. А раз так, то и искупление человечества Христом не могло быть полным. «Ибо невоспринятое не уврачевано, но что соединилось с Богом, то спасено, — учил Григорий. — Если Адам пал одной половиной, то воспринята и спасена только половина. Но если пал всецело, то со всецелым Воскресением соединился и всецело спасается».
Высшее благо и высший дар Божий человечеству — Его крестная смерть. Христос приемлет на Себя весь грех человеческий и потому страждет «изображая в Себе нас». Это не просто замещение, то есть не страдание «вместо нас», а именно страдание «с нами» — сострадание, сожертва. Но возникает вопрос: кому и для чего принесена эта жертва? Неужели только одному лукавому, во власти которого находится падшее человечество? Можно ли с этим согласиться? Григорий говорит: «Разбойник получает цену искупления, получает не только от Бога, но и Самого Бога, за свое мучительство берет такую безмерную плату, что за нее справедливо было пощадить и нас». Признать это невозможно. Значит, крестная жертва нужна была по каким-то другим, высшим причинам Самому Отцу. И в самом деле — Распятие есть не только (и даже не столько) выкуп, это есть жертва, благоприятная Богу. В смерти и Воскресении Спасителя произошло возрождение падшего человечества. Через падение Адама плоть отяжелела и стала трупом, а душа «трупоносицей». Через крестное пролитие крови она очищается от повреждений грехопадения и обретает ту первозданную чистоту, которую имела в день творения. Другими словами, на кресте как бы восстанавливается первозданная чистота человеческой природы. «Мы возымели, — говорит Григорий, — нужду в Боге воплотившемся и умершем, чтобы нам ожить… Немногие капли крови воссоздают целый мир, и для всех людей делаются тем же, чем бывает закваска для молока, собирая и связуя нас воедино». Христос воспринял все человеческое, «все, что проникла смерть» — и смертью разрушил смерть. Дарованное во Христе спасение и обожение дано для всех, кто соединяется с Ним через священное таинство и через подвиг восхождения.
Таково было учение Григория, снискавшее ему известность в столице и во всем христианском мире. Благодаря ему православная партия значительно усилила свои позиции в столице. Вскоре она получила поддержку со стороны светской власти. В ноябре 380 г., после удачной войны с готами, в Константинополь вступил император Феодосий I, откровенно не жаловавший ариан. Призвав к себе столичного епископа Демофила, убежденного арианина, император предложил ему на выбор — отступиться от ереси или уйти с престола. Демофил предпочел второе. После его удаления храм Св. Софии и другие столичные церкви, сорок лет находившиеся в руках ариан, были переданы православным. Затем Феодосии решил уврачевать церковь тем же лекарством, каким это сделал Константин — созвать Вселенский собор с тем, чтобы он окончательно разрешил все спорные вопросы вероисповедания. Этому же собранию было предоставлено право избрать главу константинопольской епархии.
Второй Вселенский собор открылся в 381 г в Константинополе. Председательствовал на нем поначалу антиохийский архиепископ Мелетий. При его поддержке, а также по просьбе императора Григорий Богослов был избран константинопольским архиепископом, но оставался в этом звании недолго. Мелетий вскоре умер, и сразу возникли споры о том, кому должна перейти его кафедра (в Антиохии в годы церковной смуты оказались рукоположены три епископа — Мелетий, Павлин и аполлинарист Виталий. С приходом к власти Феодосия, главой антиохийской церкви был признан Мелетий). Григорий настоятельно советовал возвести в архиепископы Павлина, которого поддерживали и выдвигали западные епископы. Но восточные епископы категорически возражали против этого. На место Мелетия был посвящен Флавиан. По разрешении этой проблемы, египетские епископы (прибывшие на собор с опозданием) подняли вопрос о том, что Григорий не может быть епископом в Константинополе, так как он уже поставлен епископом в Сасиме (одно из правил, принятое на Никейском соборе, запрещало перевод епископов из одной епархии в другую). Хотя это возражение можно было легко оспорить, Григорий, расстроенный тем, как решилось антиохийское дело, сам заявил о своем уходе. Отречение его было немедленно принято епископами и с большой неохотой императором.
По удалении Григория епископы перешли к догматическим вопросам. Поскольку православие окончательно восторжествовало к этому времени над арианством и другими ересями, споры не могли быть особенно бурными. Символ веры, принятый Константинопольским собором, в основном следовал Никейскому, разъясняя и уточняя его. Так, например, вместо слов «и в единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, единородного, рожденного от Отца, то есть из сущности Отца, Бога от Бога, свет от света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, через Которого все произошло, как на небе, так и на земле», в константинопольском символе читаем: «… и в единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия Единородного, рожденного от Отца прежде всех веков, свет от света, бога истинного от Бога истинного, рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, через Которого все произошло». Гораздо подробнее в константинопольском символе было изложено учение о третьем лице троицы — Св. Духе. Вместо лаконичного догмата Никейского собора (веруем) «и в Духа Святого» читаем: «И в Духа Святого, Господа, животворящего, от Отца исходящего, со Отцом и Сыном спокланяемого и славимого, глаголящего через пророков». Этим учением о Троице завершился первый период развития православной догматики.
Оставив столицу, Григорий отправился в свою родную Каппадокию. Он вернулся на родину усталым, разбитым физически и морально, с тяжелыми воспоминаниями в надежде на отдых и уединение. Вместо этого ему пришлось принять на себя управление все еще вдовствующей Назианзской церковью. Только поставив в Назианзе епископом пресвитера Евлагия, он удалился на покой в деревню Арианз. Здесь он и умер в январе 389 г. До самой смерти он ходил босяком, спал на голой земле, подложив под себя только ветки, и никогда не зажигал в доме огня. Пищей для него служили хлеб, соль и огородные овощи, питьем — вода с уксусом.
Литературное наследие Григория, хотя и не очень велико, чрезвычайно ценно и имеет огромное значение в истории богословия. Все без исключения произведения Григория пользовались после его смерти широчайшей известностью и безусловным авторитетом. В последующие века его толковали и объясняли более чем кого-либо другого из отцов церкви. По своему призванию Григорий был не столько писателем, сколько гениальным оратором (недаром его называли «христианским Демосфеном»).
Его беседы составляют основную часть его трудов. Всего их сохранилось 45, и большинство относится к константинопольским годам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124