Себастьян в изнеможении откинулся на стуле и задумчиво посмотрел на Регину.
– Однако заразная это болезнь, диарея! – шепнул Герман через стол Сибилле, которая казалась растерянной. Себастьян использовал понятия, которые были ей знакомы, но делал из них совершенно другие выводы. Все это было слишком запутанным, чтобы доставлять удовольствие.
Теофил пристально разглядывал свой бокал. Благородные существа. Вот что ему нужно. Подождать. Очень смешно. Когда Мария заканчивает работу? Или она останется до конца вечера? Теофил посмотрел на свои часы. Штефани заметила это и нашла невежливым, а для хозяина чуть ли не смертным грехом и попыталась замять неловкость с помощью шутки из запасов, накопленных за супружескую жизнь.
– What watch?
– Ten watch.
– Such much?
Они с Теофилом – отличная команда, просто непобедимая. По мнению Штефани. Себастьян захихикал.
– Это не из братьев Маркс? – спросил он.
– Нет, из «Касабланки», – ответила Штефани.
Сейчас главное – не дать Регине вернуться на свои позиЦии, пусть идет подобру-поздорову, а самое ужасное, что Себастьян все еще находит это забавным.
– Давайте еще немного поучаствуем в delay, дорогой Себастьян, ведь это очевидным образом – современная форма самой утонченной, самой сладкой пытки в мире, где все доступно, в мире, утратившем чувство времени и поэтому спасающемся театром.
Штефани довольно улыбнулась. Этот пассаж прозвучал неплохо. Я вполне могла бы вести ток-шоу.
– Ну, в определенном смысле это так. – Без особого энтузиазма Себастьян принял предложенную тему беседы, не выпуская из поля зрения Регину, которая с наслаждением оперлась подбородком на сложенные руки и слушала, капризно надув губы.
– Хотя delay в моем понимании прежде всего может быть несущим радость феноменом эстетики повседневности, – добавил он. – Конечно, театр, но. Бог мой, возьмем и более простые вещи – еду, свидания…
Регина ему подмигнула.
– Но вас занимает скорее проблема времени в августиновском понимании, не правда ли, Себастьян, то раздражение сознания, которое вызывается рефлексией, казалось бы, в отношении само собой разумеющихся понятий, – упорствовала Штефани. Именно об этом она писала в своей последней статье, и ей нужно было изо всех сил сдерживать себя, чтобы не уподобиться студентке, спешащей выложить свои свежеприобретенные знания.
– И когда вы пишете на эту тему, вы наверняка обращаетесь к нашему отцу церкви, этому гурману софистики! – прибавила она смеясь.
Себастьян ответил ей польщенным взглядом:
– Ну конечно же, дорогая Штефани!
Так приятно выглядеть умным, особенно в глазах умных людей.
– Вы, разумеется, можете многое рассказать по этому вопросу, из этого можно сделать целый цикл, – сказала Штефани между прочим, будто это ей только что пришло в голову.
– Ну разумеется, – восхитился Себастьян, – мы разработаем подробную концепцию, – он выделил это слово так же, как Регина, – и вы примете в ней участие, как и наша уважаемая Регина фон Крессвиц!
Штефани сделала глубокий вдох. Неплохо, но и не совсем то, что хотелось бы, подумала она.
– Концепция – достойная пара слову занятно, – сказал Герман, обращаясь к Сибилле.
Регина торжествовала. Она тоже принята, вот так.
– Delay! That's it! От delay к delight! И поэтому я должна отведать еще несколько этих деликатных зубков чеснока, и ягненка, и vino… – Регина, быстрая, сверкающая, нетерпеливая, протянула Теофилу свой бокал.
– Нет, не vino – vin! «Шато де Куси»! – Теофил протянул руку за графином. Кажется, вино сегодня пользуется вниманием. Ладно, поиграем в лакея.
– Как? «Шато де Куси» – это ведь та красивая бутылочка, которую вы здесь открывали. Налейте побольше!
Регина бросила кокетливый взгляд на Себастьяна, который ей покровительственно кивнул.
– Разумеется. – Теофил невозмутимо налил вина в качающийся бокал. – Позволь мне быть твоим Ганимедом, благородная дама, – рискнул он выступить в шутливом тоне.
Ну вот, графин опять пуст и все остальные тоже. Что-то быстро сегодня. Теофил неторопливо встал с определенной долей сожаления, так как ему только что удалось уютно устроиться в самозабвенном телесном покое. Кроме того, он не знал, как он сейчас встретится с Марией. Ситуация щекотливая, ведь так? Приставание к прислуге, дело банальное. Он потащился через прихожую, прирученный фланер, и нерешительно вошел в кухню.
– У нас есть еще декантированное красное вино, Мария?
– Да, еще много.
Мария подняла на него глаза от газеты. Твое лоно – чаша, в которой никогда не будет недостатка во влаге, пришло в голову Теофилу.
– Мария, по поводу того, что произошло… – Он в смущении остановился.
Мария осталась сидеть и спокойно смотрела на него.
Трудно сказать, о чем она думает. Платье было с небольшим вырезом. Между ключицами на тоненькой цепочке висел серебряный крестик.
– Пожалуйста, не думайте обо мне плохо.
– Нет, конечно, нет, – сказала Мария со своим мягким акцентом.
Она превосходно говорила по-немецки, но иногда допускала забавные ошибки. Так, вместо «брюки» говорила «бурка», а вместо «фитнес» – «фикус». Теофилу это казалось восхитительным. Он протянул ей руку.
– Простите меня, милая Мария.
Затем притянул ее к себе, вовсе этого не желая. Но это оказалось самым естественным в мире. Бывают дни, когда нельзя сделать неверный шаг, подумал он, кто это сказал? Теккерей, Пикассо, Фред Астер?
– Простите меня, – прошептал он в маленькое ушко и поцеловал крохотную мочку.
Она стояла тихо. Она была очень нежная. Теофил не удивился бы, если его руки нащупали у нее на спине крылышки. Вместо крылышек он чувствовал ее корсаж под черным платьем. Его пальцы как завороженные последовали за крючками и петлями вниз.
Услышав шаги в прихожей, он резко освободился от объятий. Это была Регина, она искала туалет.
– Ну, голубки, – крикнула она игриво. – Есть еще вино?
– Полно! – откликнулся Теофил чуть громче, чем следовало.
Регина, черт подери. Больше чем страх оказаться раскрытым, ему было неприятно то, что тайну придется делить именно с Региной.
– Хорошо, Теофил, – сказала она, с интересом рассматривая Марию, которая быстро склонилась над раковиной и принялась суетливо мыть бокалы, – я только попудрю носик.
Регина не могла увидеть много, но у нее безошибочная интуиция. Черт.
Теофил торопливо схватил графин, стремительно прошел мимо Регины и вернулся за стол. В столовой было шумно. Он почувствовал себя несчастным.
Регина еще некоторое время разглядывала Марию, как рассматривают экзотических домашних животных, затем с подвижностью, присущей крупным людям, прошла в прихожую и после двух попыток нашла дверь в ванную. Она закрыла за собой дверь, подошла к зеркалу. Нервный тик как будто прекратился, но губная помада безнадежно стерлась.
Вздохнув, она принялась рисовать себе новое лицо. Ах, Теофил. Так и не вышел из переходного возраста. И вправду вешался на эту малышку. Она почувствовала ревность. Когда-то она питала к Теофилу романтическую страсть, и нечто, чего, по сути, и не было, так до конца и не прошло.
Регина с любопытством стала рассматривать баночки с кремом и флаконы, стоявшие перед зеркалом. С удовлетворением она обнаружила тщательно упакованную косметику «хайтек». Похоже, милейшая Штефани запаниковала, в конце концов, ей уже за пятьдесят, но – кстати, вполне в ее духе – она по-прежнему пользуется гелем для душа «Нивея», скупердяйка.
Регина нежно погладила указательным пальцем кисточку для бритья. Бедняжка подбривается, до сих пор.
Она бросила в сумку губную помаду и пудреницу и широко улыбнулась, глядя в зеркало, желая убедиться, что между зубами не застряли остатки еды. А вот где застрял этот Андре? У зайчика сегодня вечером будет шанс. Точно, today is the day, и Себастьян просто должен, должен, должен взять Андре под свое крылышко.
Сияя, Регина вернулась в столовую.
– Сейчас придет Андре! – весело пропела она.
Штефани решила быстро сменить тему. Андре и каталог.
Боже мой, Регину было видно насквозь, как стекло.
– Вы уже были в новом здании издательства? – начала Штефани новый диалог, обращаясь к Герману Грюнбергу.
Герман был надежный болтун и охотно участвовал в общей беседе. А молодые художники, слава Богу, его не интересовали.
– Снаружи похоже на Пиранези, а изнутри – смесь Кафки и позднего Гёльдерлина.
Для истинного взрыва смеха этого было недостаточно, но диафрагма Себастьяна Тина вновь завибрировала в ожидании продолжения.
Регина обрадовалась поводу проявить себя стопроцентной женщиной, что, кстати, придавало особый смысл словесным изыскам.
– Поздний Гёльдерлин – это прелестно, – повторила она с детским энтузиазмом. – Мне кажется, что такие красивые формулировки из уст мужчин просто неотразимы.
Теофил застонал.
– Высший эротизм женщины для меня заключается в способности смущаться, – сказал Герман с улыбкой и кивнул Штефани, которой он много лет назад искусно вскружил голову. – Но не дай Бог кому-нибудь пережить такое.
– Да, но разве вы никогда не были по-настоящему влюблены? – спросила Крессвиц.
– Или несчастливо? – присоединилась Штефани.
– И эта страсть меня также постигла, – ответил Герман улыбаясь.
Штефани положила ногу на ногу и запустила руку в волосы, поправляя белокурые локоны, подчеркивая искусно созданный беспорядок у себя на голове.
Регина фон Крессвиц поставила локти на стол и задумчиво вертела в руках бокал, ловя взгляд Грюнберга. Герман оставил этот безмолвный призыв без внимания, безукоризненно прямо сидя на своем стуле.
Вот это мужчина, думала Сибилла Идштайн, последний из могикан, штучный товар.
Стало жарко. Сибилла сняла жакет и обнажила руки, настолько бледные, что они выглядели почти неприлично на фоне черной блузки без рукавов. Но прежде всего она обнажила декольте, которое тоже выходило за рамки обычного.
– Какие милые веснушки, – сказал Себастьян, что дало ему повод довольно нескромно разглядывать прелести Сибиллы в вырезе блузки. – Напоминает мне о детстве, – вздохнул он.
Штефани также изучала вырез Сибиллы. Ну, милочка, это уж чересчур. Слишком откровенно для этого города. Она так и не поняла, как себя следует здесь вести, что можно и что нельзя.
– И что же, оно было счастливым, ваше детство? – спросила Сибилла.
– Отнюдь, – ответил Себастьян. – Ранние годы оставили в моей душе незаживающие раны, ставшие причиной для многих несчастливых отношений…
– О, да вы меланхолик, плутишка! – проворковала Регина.
Себастьян Тин зажег сигариллу и откинулся, выбирая положение, которое обеспечивало ему как бы случайное соприкосновение с голым плечом Сибиллы. Сибилла сделала вид, что ничего не замечает, хотя на самом деле каждое его прикосновение отзывалось в ней воровской радостью. Еще в юности она выписывала в черную тетрадь понравившиеся ей стихи. Сейчас она вспомнила одну из строчек: «Люблю те первые несмелые касания, полувопрос, полупризнание». Бог ты мой, до чего пошло и вместе с тем прекрасно. Иногда она жалела о том, что утратила девичью наивность.
Она посмотрела на узкую коричневую руку Себастьяна, которую тот положил на ее голое плечо, и растерялась. Сибилла всегда была щепетильна в любовных делах, и получалось так, что на ее долю по большей части выпадало то, что называют «платоническими отношениями». Раньше она склонна была видеть в мужчинах романтических конкистадоров. Штурм, напор, атака завоевателя позволяли ей забыть о своей настороженности. Это были мужчины жеста, движения, силы. Сейчас она пугалась мыслей о ногтях на ногах и волосах под мышками, всех этих деталях, которые внезапно обнаруживались на мужском теле, когда оно перестает быть победительным целым, а превращается в ансамбль незнакомых запахов, странных родимых пятен и растительности в неожиданных местах. Был у нее и небольшой опыт любовных отношений с женщинами, но не потому, что они ее возбуждали, а потому, что они были аппетитны, хорошо пахли, у них была мягкая кожа… Они были нежны с ней, располагали временем и позволяли обращаться ко всем ее сложным фантазиям, не доводя при этом ее тело до состояния болезненного возбуждения.
Ритардандо за столом становилось почти невыносимым.
Герман Грюнберг уловил щекотливость момента и начал со всем своим природным даром светского чувства такта легкомысленную беседу, будто прославленный пианист, который обычно исполняет классику, но не гнушается и легкой музыкой.
– Недавно в Москве, – внезапно сообщил он, обращаясь к Теофилу, – я страшно опростоволосился. Русские как раз открыли Бойса. Господи, это такой позор, по крайней мере когда есть выбор между Бойсом и девочками!
– Кстати, я видела выставку его рисунков, в них есть специфическая чувственность, – ввернула Штефани. В Бойсе она разбирается, и Себастьян ни в коем случае не должен упустить, что она тоже пишет об искусстве. И очень квалифицированно. «Предметом ее критической деятельности стал широкий спектр явлений современной культуры» – примерно таким вступлением можно предварить сборник ее критических работ.
– Разумеется, в вещах есть чувственность. Чувственность учительницы по рукоделию! – сказал Герман.
– Ха-ха-ха… – Себастьян, смеясь, положил и вторую руку на руку Сибилле, заставляя ее таким образом разделить с ним эти конвульсии, что, впрочем, не было ей неприятно.
– Когда я смотрю на рисунки Бойса, – сказал Герман с наслаждением, – то всегда вспоминаю Тухольского, то место, где кельнер подходит к столу и, посмотрев на полную тарелку клиента, спрашивает: «Господин уже поел или еще будет есть?»
– Герман, о нет! – вскричала Регина фон Крессвиц с наигранным возмущением.
Герман уклонился от откормленных кулачков, которыми его дружески начала боксировать Регина. Он ненавидел пошлость и никак не мог привыкнуть к фальшивой фамильярности, которую здесь то и дело демонстрировали. Чувствуя отвращение и одновременно забавляясь, он наблюдал неуклюжие поцелуи и объятия напыщенных экстравагантных снобов, секунды промедления и ожидания, сомнения в том, сколько последует поцелуев, один, или два, или даже три, будет ли мужчина резко подносить к губам руку дамы, или женщина неожиданно прижмет к груди смущенного мужчину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18